«Вот прислал свои стихи никому из нас не известный до сих пор Андрей Вознесенский…»

«Вот прислал свои стихи никому из нас не известный до сих пор Андрей Вознесенский…»

Особенно ценной мне видится та часть архива, которая включает, наверное, большинство публикаций в периодике, касающихся острой полемики о поэзии Андрея Вознесенского и его друзей-соратников – Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, Роберта Рождественского, Булата Окуджавы, Владимира Соколова и других поэтов. Это были оттепельные пятидесятые-шестидесятые годы, когда молодая новаторская поэзия завоевывала сердца и души людей, уставших от официальной тарабарщины стихотворцев сталинской эпохи. Поэты смело говорили мужественную правду о том, что было вчера, не боясь заглядывать в будущее. Самым популярным словом в то время, как мне кажется, было слово «свобода». Новые веяния в литературе коснулись и литературной критики. Старое цеплялось за вчерашний день, полемика в журналах и газетах, а также в тысячах записок, присылаемых на поэтических вечерах в Политехническом музее, в Концертном зале имени Чайковского, в Театре на Таганке, в Лужниках, достигла самого высокого накала.

В материалах, фанатически собранных мною, в критических опусах тех лет видно, насколько неожиданно, не дав опомниться литературным ретроградам, молодая поэзия ворвалась в нашу жизнь. Особенно желчным нападкам подвергался едва ли не самый яркий среди многих Андрей Вознесенский. Его поэзия взывала к спорам, к яростному противоборству с тем, что тянуло назад, в прошлое. Кстати, особо интересна резкая, неоднозначная оценка ранней деятельности поэта такими яркими литераторами, как Наум Коржавин, Андрей Синявский и Станислав Рассадин.

Сложенные в картонные коробки вырезки, публикации, автографы я всегда возил с собой, куда бы ни забрасывала меня судьба: три года службы в армии, короткое время, прожитое во Владимире, три года работы в курганской областной газете «Советское Зауралье», переезды в Москве из квартиры в квартиру…

Мне кажется, что эти уникальные материалы представляют несомненный интерес не только для любителей поэзии, но и для тех читателей, которые не знают, какой напряженной была борьба в литературе и за литературу в переломные для всего двадцатого века десятилетия.

Корнелий Зелинский

Дыхание новой поэзии

… Вот, например, стихотворение, написанное не знаменитым поэтом старшего поколения, подобно Твардовскому. Это поэтическое высказывание молодого архитектора, только начинающего свой путь в поэзии, – Андрея Вознесенского. Но оно характерно именно потому, что, пожалуй, лучше всяких объяснений даст почувствовать психологию нового советского человека, особый угол зрения или восприятия, чувство широты, романтику дерзости, гордость своей сопричастностью к делам народа, необозримость целей. Молодой архитектор в августе этого года стоял среди сотен тысяч людей, слушавших речь Н. С. Хрущева на большой площади при открытии величайшей в мире Волжской гидроэлектростанции им. В. И. Ленина, созданной в стране социализма. Он написал:

Мы – противники тусклого,

Мы приучены к шири —

Самовара ли тульского

Или Ту-104.

Бесшабашно, по-русски,

Быстриною блестят

Широченные русла

В миллиард киловатт.

В этом блещущем крае,

Отрицатели мглы,

Мы не ГЭС открываем —

Открываем миры!

И стоят возле клуба,

Описав полукруг,

Магелланы, Колумбы

Из Коломн и Калуг…

Враг скажет: это пропаганда. Друг скажет: это правдиво, как исповедь. Но это не то и не другое. Это дыхание новой поэзии, нового восприятия мира.

«Литературная газета», 1958

Лев Ошанин

С Вознесенским – редчайший случай…

У некоторых из поэтов стихи очень интересны и по форме. Самая привычная, всем уже знакомая и поднадоевшая тема под свежим пером иногда поворачивается совершенно по-новому. Скажем, сколько было стихов о дорогах, а вот прислал свои стихи никому из нас не известный до сих пор Андрей Вознесенский:

Дорожная

В одном вагоне – четыре гармони.

Четыре черта в одном вагоне!

Четыре чуба, четыре пряжки,

Четыре,

Четыре,

Четыре пляски!

Эх, чечеточка, сударыня-барыня!

Одна девчоночка —

Четыре парня.

Четыре чуда, четыре счастья,

Хоть разорвись —

Разорвись на части.

Кончена учеба. Пути легли

Во все четыре конца земли.

Чимкент,

Чукотка,

Сибирь,

Алтай…

Эх, чечеточка!

Выбирай!

Здесь по отдельности многое спорно: и «чечеточка», и «сударыня-барыня», и «четыре гармони», и «кончена учеба», а все вместе удивительно обаятельно и свежо. В этом коротком стихотворении есть и образ растерянной девчонки, и судьба поколения, и приметы именно нашего сегодняшнего дня – никакого другого.

Редчайший случай: молодой поэт прислал нам три стихотворения – и все печатаются в сборнике. Все три написаны по-своему, интересны по деталям и говорят об истинности дарования. Особенно хочется поддержать А. Вознесенского потому, что он не боится серьезных и острых тем, на которые всегда писать труднее, решает эти темы без всякой риторики, правдиво.

Мне представляется важным, чтобы «Литературная газета» пригласила выступить в предсъездовской дискуссии таких, как А. Вознесенский и его товарищи. Судя по свежести стихов, и статьи их будут свежими. А широта и разнообразие интересов, волнующих молодых товарищей, ясно свидетельствуют, что эти люди уже много успели передумать и во многих событиях нашей жизни активно участвовали.

«Литературная газета», 1958

Корнелий Зелинский

Все брызжет новыми красками и молодостью

В связи с опубликованием в «Литературной газете» поэмы «Мастера», принадлежащей перу архитектора и молодого поэта Андрея Вознесенского (о строительстве храма Василия Блаженного), в редакцию поступило много читательских откликов.

Одни восторженно отзываются о ней, а некоторые читатели решительно не приемлют новаторской формы Андрея Вознесенского. Может быть, некоторые читатели и правы в том, что молодой поэт слишком подчеркивает необычность своих красок и словосочетаний, свое стремление говорить кратко, броско, рифмовать иногда целыми строками («хвор царь, хром царь», «не туга мошна – да рука мощна»).

Но дело не в отдельных удачных или неудачных строках поэта. Главное в том, что в стихах Андрея Вознесенского страстно звучит голос современности. И речь Хрущева на открытии Куйбышевской ГЭС, и съезд комсомола, и встречи со своими сверстниками, и строительство Братской электростанции – все это ходит в стихах молодого поэта, как пульсирующая поэзия наших дней, все это брызжет новыми красками и молодостью:

Пусть радуг семицветия

Играют под резцом,

Пусть смелость семилетия

Мне будет образцом.

В нем каждый год,

Как город,

В котором я строитель…

О ненасытный голод

Работы и открытий!

Весомой дерзостью

Дерзки,

Чисты

Имеют те же тезисы

Мои мечты!

«Октябрь», № 7, 1959

Андрей Меньшутин, Андрей Синявский

Отсеять примеси полезно

… Отголоски неверных представлений дают иногда о себе знать, приводят к словесным примесям, отсеять которые было бы полезно. Взять, например, Андрея Вознесенского, активно выступающего в последнее время в периодической печати. В его стихах заметно стремление к образной динамике, к стилевому своеобразию. Но поэт порой не может избежать соблазна внешней игры словом.

В одном вагоне – четыре гармони.

Четыре черта в одном вагоне!

Четыре чуба, четыре пряжки,

Четыре,

Четыре,

Четыре пляски!

Эх, чечеточка-сударыня-барыня!

Одна девчоночка —

Четыре парня…

Тема, конечно, улавливается. Но она потеснена ритмическим и словесным перебором, который становится до некоторой степени самодовлеющим, и дело не столько в данном случае, сколько в потенциальной возможности дальнейшего уклонения в сторону внешнего эффекта.

«Новый мир», февраль, 1959

Анатолий Елкин

Неконтролируемая ядерная лавина?

… Всякое достоинство, до своей неразумной крайности, превращается в недостаток. Характерный пример этого – одно из последних стихотворений Андрея Вознесенского. Он пишет «густо». Образность мышления у него развита необычайно, и, как в цепной реакции, рождение одного образа влечет за собой возникновение нескольких новых. Но человек получает пользу от цепной реакции, лишь разумно управляя ее силами. Неконтролируемая ядерная лавина несет разрушение.

Наглядный пример – опубликованная недавно в «Москве» «Параболическая баллада» – размышления поэта о единственно верном пути к счастью. О пути трудовом, проходящем через испытания и битвы, о высоком напряжении души и горении сердца.

На читателя рушится «неконтролируемая» лавина образов.

Чтоб в Лувр попасть

Из Монмартра,

Он дал кругаля через Яву с Суматрой!

Унесся, забыв сумасшествие денег,

Кудахтанье жен и дерьмо академий.

Он преодолел

Тяготенье земное.

Мысль здесь тонет в море броских, но весьма приблизительно найденных образов. Для того чтобы оправдать в этом контексте «кудахтанье жен» и «дерьмо академий», нужно было как-то раскрыть содержание этих понятий. Нет, мы не за то, чтобы поэт пересказал биографию Гогена. Самое содержание поступка Гогена не прояснено здесь.

(«Он преодолел тяготенье земное» – слова, «не работающие» на тему, очень общие».) Мысль затуманена поэтически не осмысленной образностью.

Далее мысль, образность приобретает вроде бы подлинную поэтическую силу:

Идут к своим правдам, по-разному храбро

Червяк – через щель, человек – по параболе!

Вы – мастер. Вы массу листов искарябали.

И кажется – вот оно рядышком, слово.

Вы ищете снова, уноситесь словно.

И поисков ваших кривая парабола

Слова пригвождает – навеки и набело.

Несутся искусство, любовь и история

По параболической траектории!

Обычно говорят, что трудный, честный, целеустремленный путь человека – это путь по прямой. А. Вознесенский называет его параболическим. Но чего же достиг этим поэт, если учесть, что мысль стихотворения от такой подмены глубже не стала? Одного – он создал у читателя впечатление, что новый образ идет у него от желания во что бы то ни стало выразиться неожиданнее, красивее, смысл отступил на задний план, и уже не воспринимаются всерьез лишенные реального содержания строки о том, что по параболической траектории развивается и искусство, и любовь, и история.

«Комсомольская правда», февраль, 1960

П. Петров

Поэтическая продукция и ее издержки

Когда читаешь сборник стихотворений Андрея Вознесенского «Мозаика», сразу видишь, что поэт не из тех авторов, кто привык ходить проторенными тропами, веками утрамбованными каноническими ямбами и хореями, прописными истинами, азбучными мыслями. Вникаешь в стихи, и перед тобою встает образ поэта-искателя, который зашел в неведомые области поэзии и идет напролом, еще точно не зная, куда выйдет.

… К сожалению, далеко не все то, что Вознесенский хочет преподнести в качестве нового, действительно ново и хорошо. У Вознесенского часто на первый план ставится форма стиха, невиданность поэтического образа сама по себе, как самоцель. В результате новаторство подменяется трюкачеством, смакованием поэтических сладостей.

Сам поэт в одном из своих стихотворений в иронической, шутливой форме говорит:

Как мне нужна в поэзии

Святая простота!

Но мчит меня по лезвию

Куда-то не туда…

Шутки шутками, но, прочитав многие стихи Вознесенского, всерьез приходится говорить о том, что его несет «куда-то не туда».

… Сквозь «густой туман» никак не разглядишь авторского замысла и в стихотворениях «Лунная Нерль», «Елка», «Последняя электричка», «Колесо смеха», «Ты с теткой живешь. Она учит канцоны», «Гойя» и ряде других. Создается впечатление, что все эти стихотворения написаны в качестве некоего эксперимента в сложной поэтической лаборатории А. Вознесенского. Словно играючи и любуясь своей творческой сноровкой, произвел он их на свет, а зачем – и сам не задумался.

… Вчитайтесь в стихотворение без заголовка, начинающееся строкой «Ты с теткой живешь. Она учит канцоны».

Ты с теткой живешь. Она учит канцоны.

Чихает и носит мужские кальсоны.

Как мы ненавидим проклятую ведьму!..

Далее следует несколько слов о дружбе с девушкой и весьма странная характеристика города Суздаля: «А в Суздале – Пасха! А в Суздале сутолока, смех, воронье». Затем несколько слов о детстве любимой и концовка: «В России живу – меж снегов и святых!»

И опять после чтения этих стихов напрашивается вопрос: «Который век? Которой эры?» изобразил поэт. Неужели в современной России, даже на месте древней Суздальской Руси, не разглядел он ничего, кроме тетки в кальсонах, снегов и святых?

Как упражнение в оригинальности воспринимается и стихотворение «Гойя», напоминающее произведения футуристов.

Я – Гойя!

Глазницы воронок мне

выклевал ворог,

слетая на поле нагое.

Я – Горе,

Я – голос

Войны, городов головни

на снегу сорок первого года.

Я – голод.

Я – горло

Повешенной бабы…

И так далее, в том же духе.

… Поэт не любит привычные, избитые словосочетания, стремится освежить поэтический язык. Это нужно только приветствовать. Но надо предостеречь автора. Формируя свой поэтический словарь, он нередко заходит «куда-то не туда» и рубит сплеча.

В стихотворении «Художник» есть такие строки:

Чтоб опухоли раковые

Спадали с душ и тел,

Чтоб коммунизм,

Как раковина,

Приблизившись, гудел…

Сравнение коммунизма с раковиной воспринимается, как недоразумение. Шарадой звучат и такие образы:

Рыла, потные и застенчивые,

Чей-то лифчик жуют в кино.

(поэма «Бой»).

А век ревет матеро,

Как помесь павиана

И авиамотора.

(«Художник»)

… Ассоциации, которые помогли автору представить чудовищную помесь павиана и авиамотора, читателю неясны.

… Своего рода поэтический вызов бросает читателям А. Вознесенский и своими поэмами «Бой» и «Мастера». В них много смелых мест, если брать их в отдельности, и трудно уловить смысл, направленность, если брать в целом. Так, в поэме «Бой» автору не удалось доходчиво воплотить хороший замысел о борьбе за человека, против зверя в человеке. Автор славит «Против зверя – за человека. Бой». Но, к сожалению, напряженность, целеустремленность этого боя не видна среди мозаики ярких картин и набросков.

А. Вознесенскому необходимо избавиться от словесной шелухи, от погони за ложной оригинальностью, от «туманностей», чаще обращаться к современности.

Владимирское издательство, баловавшее поэта своим вниманием, большую бы услугу оказало автору, отделив настоящую продукцию от издержек поэтического производства.

«Призыв», Владимир, август 1960

Станислав Рассадин

Кто ты?

Знакомство с ним было из тех, что запоминаются. Первые стихи Андрея Вознесенского поражали «живописностью», не то малявинским, не то кустодиевским ощущением цвета, пристрастием к крупному мазку, радовали слух необычностью звучания – и все же не были поэзией в самом строгом смысле слова. Для него было важнее не что сказать, а как сказать.

Впрочем, «как сказать» – это он умел! Не всякий сможет вот так изобразить великого мастера Петера Пауля Рубенса:

Он жил, неопрятный, как

бюргер обрюзгший,

И брюхо моталось мохнатою

брюквой.

Небритый, уже сумасшедший

отчасти.

Он уши топорщил, как ручки

от чашки.

Дымясь волосами, как будто

над чаном,

Он думал.

И все это было началом…

Этот Рубенс нисколько не похож на галантного кавалера в шелковых чулках, расположившегося на «Автопортрете с Изабеллой Брант». Но, конечно, Вознесенский имел право увидеть Рубенса таким – словно бы сошедшим с одной из своих «Вакханалий», словно бы перенявшим сходство у его собственного сатира. Он имел на это право. Но был ли сделан хоть какой-то шаг на пути к большой победе? Да нет, вся ценность «Баллады работы» – в талантливом, упоенном, но поэтически нецелеустремленном изображении великих «работяг».

Жажда красок, звуков прорывалась и таким победным криком:

Долой Рафаэля!

Да здравствует Рубенс!

Фонтаны форели.

Цветастая грубость!..

В этом не следовало видеть действительной угрозы Рафаэлю. И когда критик упрекал поэта в том, что он «без серьезного обоснования провозглашал лозунг: «Долой Рафаэля, да здравствует Рубенс!» – это как раз выглядело несерьезно. Обоснование было. Эти стихи изображают грузинский базар, а его цветастая грубость близка тяжеловесной красочности фламандцев. Это художественно точно, но задача опять была частной. И победа, если это слово подходит, тоже была частной.

Все это может создать впечатление, что Вознесенский вначале писал только пейзажи да натюрморты. Нет, он обращался – и часто – к политическим, социальным, словом, к общественным темам. Иногда это ему удавалось:

… Я рядом с бледным служкою

Сижу и тоже слушаю

Про денежки, про ладанки

И про родню на Ладоге…

Я говорю: – Эх, парень,

Тебе б дрова рубить,

На мотоцикле шпарить,

Девчат любить!

Он говорит: – Вестимо… —

И прячет, словно вор,

Свой нестерпимо синий,

Свой нестеровский взор…

Это по-настоящему хорошо и по-настоящему убедительно. В самом деле, несложные, но несомненные земные радости, которых лишил себя бледный служка, умение поэта увидеть в них большую ценность – все это стоит стихотворения. Здесь само по себе жизнелюбие, лихо бьющее через край, любовь ко всяким проявлениям жизни счастливо оказались художественным обоснованием и авторской правоты, и оправданности средств выражения.

И та же самая лихость, размашистость звучали раздражающе чужеродно в таких стихах, как «Открытие ГЭС», «Россия». Те же средства выражения оборачивались декоративным стилем «рюсс»:

Вздрогнут ветви и листья.

Только ахнет весь свет

От трехпалого свиста

Межпланетных ракет!

Лихо придумано! И ярко, и броско, и впечатляюще. И при всем том безвкусно, потому что это – «придумка», украшение.

В чем же причина этой и подобных неудач?

В рассудочности – как ни странно звучит это слово в применении к буйному, своеобразному стилю Вознесенского. В рассудочности, которая неизбежна, когда стихи не вдохновлены идеей…

К счастью, эти жестокие слова относятся не ко всем из первых гражданских стихов Вознесенского. Благодаря своей талантливости он нередко делал художественное открытие там, где и не предполагал, и даже вопреки своим рассудочным замыслам.

Так был в «Мастерах», одной из его лучших вещей.

Замысел поэмы понять не трудно. Вознесенский рассказал нам, как Иван Грозный задумал выстроить храм, «чтоб царя сторожил, чтоб народ страшил». А народные мастера построили такой, что «пылал в полнеба, как лозунг к мятежам». Храм дерзкий, земной, языческий.

Конечно, это спор с Кедриным, в «Зодчих» которого рассказан тот же полулегендарный эпизод, но рассказан в более печальных, строгих, «иконописных» тонах, чем хотелось бы Вознесенскому. А его мастера – бунтари, охальники.

Причем ясно, что речь – не только о строителях храма Покрова. Имя Бармы поставлено рядом с Микеланджело и Дантом, а историческая прикрепленность «Мастеров» условна. Условна и потому, что у Ивана IV не было «царевны целомудренной», и потому, что описание храма больше напоминает теперешнего Василия Блаженного с его буйной восточной раскраской (в XVI веке он был бело-розовым). Но дело не только в этом: Кедрин, давший точную историческую картину, тоже ведь переместил Рублева на полтора века.

Вдобавок Вознесенский откровенно «модернизирует» старину. Он не хочет перевоплощаться в современника Бармы, он глядит на диковинный храм искушенным взглядом современника Мичурина и Жолтовского. Получается своеобразная «комбинированная съемка»:

Здесь купола-кокосы,

И тыквы-купола.

И бирюза кокошников

Окошки оплела

Сквозь кожуру мишурную

Глядело с завитков —

Что чудилось Мичурину

Шестнадцатых веков.

Это хорошо увидено и очень хорошо написано. Но это сращение эпох – не самоцель. Основный смысл его – в преемственности и неиссякаемости творчества…

Поэма, добросовестно и изобретательно, то выполняя, то превозмогая первоначальный замысел, движется от одного удачного куска к другому через неудачные, необязательные. Но вот она подбирается к эпилогу:

Вам сваи не бить, не гулять

по лугам.

Не быть, не быть, не быть

городам!..

Ни белым, ни синим – не быть,

не бывать.

И выйдет насильник губить —

убивать.

И женщины будут в оврагах

рожать.

И кони без всадников мчаться

и ржать,

Сквозь белый фундамент трава

прорастет.

И мрак, словно мамонт,

на землю сойдет…

Ни в снах, ни воочию, нигде

никогда…

Врете, сволочи!

Будут города!

Вот где прорвалось сквозь правильную, но внешнюю, сквозь заданную тему настоящее, главное, скопившееся к концу поэмы. Это – трагедия искусства, творчества, которое выкорчевывают ненавистники народа, понимающие его бунтарскую и созидательную силу. Это – понимание творчества, как основы всего живого, того, ради чего и благодаря чему живут люди. И это в еще большей степени – превозмогание трагедии, победа, радостный крик о том, что творчество вечно, как сама жизнь.

… Но откуда же это «раздвоение» личности? Почему таланту Вознесенского приходится превозмогать его же рассудочность?

Дело в том, что он в тех стихах, о которых говорилось, еще далек от своей – завоеванной и пережитой – темы. Более того, он не сразу начал даже поиски этой темы, захлебнувшись в потоке жизненных впечатлений, каждое из которых казалось важным и самоценным.

Кто-нибудь может посмеяться над тем, что я пишу о молодом поэте Вознесенском в неизменном перфекте – «писал», «был», «создавал»… Но я это делаю сознательно. Его последние стихи приобретают новое качество.

Они могут стать мостиком к тому большому будущему, которое Вознесенскому дружно пророчат…

Кто мы – фишки или великие?

Гениальность в крови планеты.

Нету «физиков», нету «лириков» —

Лилипуты или поэты!

Независимо от работы,

Нам, как оспа, привился век.

Ошарашивающее – «Кто ты?»

Нас заносит, как велотрек…

Кто ты? Этот вопрос вызван не честолюбием – предельной ответственностью. Быть «хуже других» перестало быть делом личного самолюбия, стало делом общественным. И ответить на вопрос «кто ты?» нелегко. Это вопрос не оценки, а пути. Не «какой ты сейчас», а «каким будешь», «чего хочешь»…

Впрочем, подождем пока. Я уверен, что гораздо больший материал для разговора о качественно новых вещах Вознесенского даст ближайшее время.

Будем надеяться, Андрей Вознесенский сейчас приготовился сделать решающий шаг, разделяющий понятия «талант» и «поэт».

«Литературная газета», 8 октября 1960

Юрий Верченко

Молодые поэты смакуют опустошенную любовь

Должно быть, кокетничать своей «смелостью», способностью высказывать суждения, противоположные общепринятым, считается у некоторых молодых авторов признаком хорошего тона. Однако это не мешает появлению рецидивов старой болезни у иных наших поэтов. Симптомы ее, несомненно, сказываются и в творчестве Андрея Вознесенского.

Вот, например, его стихотворение «Пожар в Архитектурном», опубликованное в журнале «Октябрь». Поэт любуется воображаемым пожаром, охватившим архитектурный институт. Он в восторге восклицает:

Прощай, архитектура!

Пылайте широко

Коровники в амурах,

Сберкассы в рококо!

…«Удалые» строчки. Но что оставляют они в душе, кроме пустого звона?…

Шпаргалки, вечеринки —

Дотла, в аду —

Вы, алые в чернике, —

Адью, адью!

И далее:

… Жизнь – смена пепелищ.

Мы все перегораем.

Живешь – горишь.

Мелкость содержания этого стихотворения обнаруживается, быть может, особенно явно в этих строфах, где автор употребляет привычный для читателя образ «жизнь – горение». В советской поэзии этот образ наполнен высоким смыслом и всегда связывается в нашем представлении с подвигом, с самоотверженностью. А у Вознесенского (в пику общепринятому) он означает прожигание жизни.

Эффектный, огненный фон не смог скрыть в стихотворении незначительность, мелкость, бедноту чувств.

В стихотворении «Последняя электричка» поэт живописует воров и девиц легкого поведения. Стихотворение начинается так:

В вагоне спят рабочие,

Вагон во власти сна, —

обстановка довольно обычная, поэтому, очевидно, она не представляет интереса для лирического героя – его влечет туда, где гогочет нетрезвая струна. (Вот это экзотика!) Здесь автор читает свои стихи девице, колоритный облик которой воссоздается так:

Стоишь – черты спитые,

На блузке у тебя

Вся дактилоскопия

Малаховских ребят.

И такое необыкновенное действие оказали на эту особу стихи, что она

… Плачет бурно,

Меня исцеловав,

И шепчет нецензурно

Чистейшие слова.

Выслушав поэта, девица совершенно преображается «и чище Беатриче сбегает на перрон». Трудно, невозможно поверить в это «чудесное» превращение.

Прочитав «Последнюю электричку», мы без труда узнаем знакомую нам Муську из стихотворения Е. Евтушенко. Только то, что у Евтушенко сказано намеком, здесь обнажено, а существо дела не изменилось. Два молодых поэта с прискорбным единодушием встретились у одной и той же грязи и не осудили, а воспели ее.

… Самое умное, чего достиг человек, – писал Горький, – это уменье любить женщину, поклоняться ее красоте…»

Но с непонятным рвением иные наши молодые поэты смакуют опустошенную любовь, поднимают на щит грязь и пошлость низменных отношений, любуются мещанскими страстями.

… Это поэтическое «гусарство», от которого отдает нафталином.

… Неуместность риторических восклицаний Вознесенского в стихотворении «Туман»:

Толкутся парочки у клубов.

Подолы танец вихрем вздыбил.

Любовь? Любую можете —

на выбор!

Или:

Друзья? Ах, эти Яго доморощенные!

К сожалению, такую пошлость можно встретить не только в иных стихах Вознесенского, но и у других «молодых».

Самый круг таких тем, лежащих на окольных тропках нашей жизни, заставляет волноваться за судьбу молодого писателя. Все эти выпивки, ресторанная шантрапа, воры и легковесные девицы подчас заслоняют в творчестве писателя большую нашу жизнь. И Евтушенко и Вознесенский любят образ ракеты, стремительно набирающей высоту. Так выйдите же на большую орбиту поэзии, откуда можно окинуть взором всю Советскую страну. Народ ее. Чтобы в каждой строчке вашей бился пульс века. Иначе можно прийти к неизбежному перепеванию самого себя. Можно обокрасть свой талант, разменяв его на пустячки и пустышки.

«Комсомольская правда», январь, 1961

Сергей Смирнов

Вознесенский – «крайняя левая» молодой поэзии

Если речь идет об А. Вознесенском, то он, оказывается, – «крайняя левая» сегодняшней молодой поэзии. Он звонкий, шумный, заявляющий о себе «в полный голос». Его дерзость и задиристость, по утверждению критиков, искупаются энергией, бодростью, экспрессией, темпераментом, звукописью, внутренним напором и тому подобными хорошестями. Лишь вскользь авторы статьи оговариваются: «Эк его метнуло!», – но так, по существу, и не раскрывают вышеупомянутого «метнуло». А когда заходит речь о поэтах Вл. Цыбине и А. Поперечном, картина сразу меняется. Куда девались броские эпитеты?

«Огонек», № 9, 1961

Наум Коржавин

Модернизм вмешивается в святая святых художника

Статья А. Менынутина и А. Синявского «За поэтическую активность», опубликованная в первом номере «Нового мира» за этот год, радует точностью многих оценок, в общем правильным и умным пониманием поэзии и ее задач. Но мне кажется, что авторы не полностью освободились от влияния ходячих и неверных концепций, против которых, собственно, и направлена их статья.

Например, такие черты в поэте, как «нескрываемый пафос самоутверждения, желание обратить на себя взгляды публики…», они относят к его лирическому характеру. А так ли это? Скорее эти черты заглушают характер, не давая ему пробиваться наружу.

Далее в статье говорится: «Правда, Вознесенский нередко дерзит и задирается, а иногда – что несколько хуже – впадает в крикливость, кокетничает… но, в конце концов, это искупается его энергией, бодростью, экспрессией…»

Между тем дерзость и задиристость, крикливость и кокетство не могут искупаться энергией и бодростью, потому что при этих условиях энергия и бодрость не могут быть подлинными; экспрессия же тем более ничего не искупает, она только усиливает качества стихотворения, в том числе и фальшивые.

… Я глубоко убежден, что работе многих поэтов мешают ошибки именно общие, теоретические, изначальные, хотя нет людей, более боящихся всякой теории, чем поэты.

… Нет, пожалуй, ни одного понятия, которое сильно пострадало бы от такого способа мышления, чем простое и объемное понятие – форма. Но что это такое – форма?

… Перед нами стихотворение поэта Андрея Вознесенского «Свадьба».

Выходит замуж молодость

Не за кого – за что,

Себя ломает молодость

За модное манто.

За золотые горы

И в серебре виски.

Эх, да по фарфору

Ходят сапоги!..

Есть в этом стихотворении форма или нет ее? Конкретно оно или расплывчато? Образно или риторично? Эмоционально оно или рассудочно? Отражает современное мышление или архаично?

Думаю, что многие читатели страшно удивятся: как можно вообще задавать такие вопросы? Разве это не очевидно? Конечно, есть форма, и притом яркая. Конечно, стихотворение конкретно, образно и эмоционально. И уж, конечно, отражает современно мышление.

На первый взгляд, эти читатели правы. Все здесь в порядке: есть детали, образы, все не рассказывается, а показывается. Стихотворение написано изобретательно, и как будто эта изобретательность и богатство средств выражения соответствует эмоциональной правде, задаче, подчеркивает происходящую трагедию.

Но есть ли здесь сама трагедия?

Выходит замуж молодость

Не за кого – за что…

Что ж, сказано броско, резко. Но что остается от этих строк? Остается только следующее: замуж надо выходить не за что-то, а за кого-то. В данном случае происходит наоборот. Автору это не нравится. Автор осуждает. Итак, остается… сентенция.

– Постойте, так хорошо написанное стихотворение и вдруг сентенция. Неправда… Смотрите: «себя ломает молодость», «за золотые горы и в серебре виски». Разве это не детали, не образы?

– Образы чего? Детали чего? Какого целого? – спрошу я и вряд ли получу вразумительный ответ на этот вопрос.

Не правда ли странно, что, так часто произнося слово «деталь», можно забыть, что деталь только тогда деталь, когда есть или подразумевается какое-нибудь целое. А целое, вероятно, это все-таки личность автора…

Кто станет всерьез полемизировать с положением: не выходи замуж по расчету – загубишь молодость? Никто. Даже тот, кто так поступает. Здесь, видимо, должна быть важна не сама мысль, а то, из какого опыта она добыта. Но этого в стихотворении нет.

Об авторе пока известно только то, что он противник браков по расчету и умеет об этом говорить красиво. Все остальное – как уже сказано выше – экспрессия. А экспрессия – совсем не чувство, хотя и часто принимается за таковое. Чувство отличается от нее тем, что оно содержательно и определено личностью автора. Разумеется, чувству может быть свойственна и экспрессия. Она усиливает то или другое чувство, но сама по себе оставить след в душе читателя не может. Она оглушает, действует на нервы, но не волнует. Это неподтвержденный темперамент, темперамент, не имеющий оснований.

У Бенедиктова экспрессии было больше, чем у Пушкина…

О принципе не «рассказывать, а показывать». Этот принцип, который так важен в прозе, на мой взгляд, не имеет никакого отношения к поэзии. Есть стихи, где обо всем рассказывается, есть, где все показывается, есть, где не рассказывается, не показывается, а намекается… Есть стихи, представляющие собой изложение мысли или ряда мыслей. Суть не в этом. Суть в том, как воплотить данное чувство, данное отношение так, чтобы поэзия, открывшаяся автору в его чувстве, была выражена наиболее точно и полно. Поэзия не показывается и не рассказывается. Она выражается – так, как того требует в данном случае восприятие автора. Здесь его пока нет.

Личное восприятие поэта, его заинтересованность появляются в следующей строфе:

И ты в прозрачной юбочке,

Юна, бела,

Дрожишь, как будто рюмочка

На краешке стола.

Это действительно талантливая строка, составляющая эмоциональный центр стихотворения.

Здесь действительно что-то почувствовано. За строчками начинает появляться взволнованный голос поэта, человека. Унижение человеческого достоинства, трагедия юного существа, проданного богатому старику – тут есть от чего захолонуть сердцу. Но ведь вначале говорилось не о проданной, а о продавшейся девушке. Неужели это об одной и той же? Странно…

Но, допустим, она действительно выходит замуж за модное манто. Как же это случилось? Может быть, у нее были причины, которые вызовут наше сочувствие и имеют право вызвать участие автора? Трудно себе представить – не те времена, но – допустим.

Однако нам об этом пока ничего не известно и не станет известно до конца стихотворения. Мы знаем, что она и юна и бела, что наряжена (скорее всего злые люди ее так нарядили) в прозрачное платье – напоказ. Жалко ее…

Но, с другой стороны, зато и манто куплено, зато и квартира дадена, зато и пир горой. Сделка честная, полюбовная. Себя ломает молодость… знает за что…

А тогда откуда трагический тон и сочувствие? Что в этой рюмочке? Чай, и душа есть. Что она теряет теперь и что мы в ней теряем? Неизвестно. Может быть, она представляется автору другой, а оказалась такой? Тогда и стихи надо бы писать об этом.

Может быть, в этой строфе замысел стихотворения, которое Вознесенский должен был написать вместо «Свадьбы», а он себя оглушил громом собственной техники? Может быть!.. «Вытащить» стихотворение из себя в том самом виде, в котором ты его почувствовал, – трудно…

Следующая строфа («Улыбочка, как трещинка, играет на губах…»), а также чувствительный конец ничего ни к стихотворению, ни к проблемам, которых оно касается, не добавляет.

Теперь надо ответить на вопросы, поставленные в начале разбора этого стихотворения.

Конкретно ли оно? Нет, расплывчато. Не чувствуется ни конкретный повод (а значит проблема, образ), ни предмет, о котором он пишется.

Образно ли это? Нет, потому что отсутствует автор, его чувство, его заинтересованность.

Эмоционально ли оно? Нет, рассудочно, так как представляет собой попытку поэтической сентенции.

И уж конечно его форма не проявляет современного мышления, так как не проявляет ничего реального.

… Яростно ратуя за свободу творческой личности, модернизм фактически не только крайне жестко ограничивает его, но и вмешивается в святая святых художника, в поиски средств выражения, в творческий процесс.

Под угрозой обвинения в несамостоятельности находится каждый, кто ищет не так, как, по распространенному мнению, должен искать себя самостоятельный и самобытный поэт.

Но если наперед известно, что искать, как искать и даже что при этом найти, то в чем заключается роль художника?

… Я разобрал стихотворение Вознесенского, чтобы показать, что «свод правил», о котором говорилось в начале статьи, сам по себе абсолютно беспредметен и заводит поэта в схоластические дебри; он дает ему иллюзию творчества, отвлекая от настоящего творчества, и иллюзию полного владения формой при абсолютной формальной разболтанности…

«Новый мир», № 3, 1961

Лев Аннинский

Эрудиция и поэзия – разные вещи

Конец прошлого и начало этого года были для нашей молодой поэзии временем критических комплиментов: одна за другой появились в журналах статьи, где воздавалось должное «поэтическому поколению эпохи спутников», молодых хвалили критики. Молодые печатно признавались в том, что наступает расцвет поэзии. Затем «погода» переменилась, и вот сегодня мы уже видим в критике совсем иную гамму настроений – от сдержанного осуждения до несдержанного обвинения в адрес некоторых молодых поэтов.

Критикуют А. Вознесенского.

Началось с того, что весной этого года Н. Коржавин в большой статье в одном из солидных литературных журналов попытался привести популярность этого поэта в соответствие с ее действительной мерой и доказал, что экспрессия, откровенно бьющая из каждой строки Вознесенского, – «совсем не чувство, хотя и часто принимается за таковое». Одновременно Казимир Лисовский в другом солидном журнале опубликовал о Вознесенском статью под многозначительным заглавием «Куда-то не туда…», а затем Б. Сарнов в солидной литературной газете посвятил «синтетической поэзии» Вознесенского полтора подвала. Максимализм даже самых резких упреков показывает, что и эти критики не хотят ставить Вознесенского на одну доску с теми начинающими поэтами, которые по несколько лет прилежно трудятся над первыми сборниками и которых критики прилежно поощряют за малейшие находки. Словно ждут от Вознесенского чего-то «особенного». Словно пообещал он невольно это «что-то» и теперь пришла пора выполнять обещания. Попробуем разобраться.

Неожиданный успех того или иного автора критики иногда склонны объяснять не собственными его заслугами, а той литературной ситуацией, в коей он явился. Однако начнем все-таки с самого начала. Вознесенский действительно обладает большим поэтическим даром и чутьем к «современной» системе ассоциаций. Пишет вроде о ветхом царе, о лунной Нерли, о татарских станах на Руси, но пишет так, что звучит ветхая старина сегодняшними мотивами. «Как в телевизорную линзу, гляжу в сияющий собор»; «елок крылья реактивные прошибают потолки»; «судьба, как ракета летит по параболе»; «век ревет матеро, как помесь павиана и авиамотора»; «их фары по спирали уходят в небосвод»; «о, радиоактивная основа мастерства!»; «и ты среди орбиты стоишь не про меня»; «улыбка в миллиард киловатт»; «жил я в Братске, дышал кислородом»… Это – для технической интеллигенции, составляющей гордость XX века, так сказать, для физиков. Есть современные мотивы и для гуманитарной интеллигенции, для лириков. «Вам– Микеланджело, Барма, Дант!» Параллели из всемирной истории и мировой литературы. Беатриче. Гоген и Гойя. Рембрандт и Рубенс. Савская и Саския. Лувр. Монмартр. Версаль. Суздаль. Нерль. Маугли. Ромео. Мурильо. Параллели географические. Ява с Суматрой. Абиссиния и Мессина. Тропик Рака, широты Сирокко. «Земля мотается в авоське меридианов и широт». Экспрессия и динамика. «Реактивный» стиль!

При всем нашем уважении к эрудиции Вознесенского мы отнюдь не склонны ставить знак равенства между эрудицией и поэзией. В потоке сведений, обрушенных на головы читателей молодым поэтом, есть, конечно, и прелесть поэтического удивления миру и свежесть первооткрытий, но иной раз – даже с точки зрения просто хорошего тона – тут не помешало бы чувство меры. Рубенс – это хорошо, а вот «брюхо» Рубенса, болтающееся «мохнатой брюквой» – это уже на любителя.

Дело, однако, не в экспрессии и не в «энциклопедичности». И физики и лирики быстро сошлись на том, что один только «культурно-технический» антураж не составляет поэзии, они сразу заметили, что экспрессия – еще не чувство. Но все же нечто, помимо современного антуража, притянуло к стихам Вознесенского читателей. А значит, чего-то не хватало в нашей молодой поэзии, когда в нее пришел новый поэт.

Чего же не хватало?

К концу пятидесятых годов (время появления первых стихов Вознесенского) молодая поэзия уже давно ушла вперед с того первого этапа, который связан с именами Р. Рождественского, Е. Евтушенко, Вл. Соколова…

Кроме них появилось много имен, без которых уже не обойтись в характеристике молодой нашей поэзии…

Вознесенский в этом пестром потоке сразу же был безоговорочно «приписан» к последователям Евтушенко.

А ведь странно.

Разумеется, молодой дебютант, привлекший внимание эрудицией «в духе века» и обилием поэтических учителей, многое перенял и у Евтушенко. Вспомним у Вознесенского хотя бы эти строки:

Вот он стоит, по трибуне

постукивающий —

Будто бы врач,

больного

простукивающий…

Но у иных молодых поэтов можно продемонстрировать куда более последовательное (вплоть до рабского подражательства) использование евтушенковских дольников с ударной рифмовкой. Вознесенский тут отнюдь не главный восприемник…

Давно замечено, что поэты, ощущающие творческую общность, посвящают друг другу стихи… Обменялись поэтическими посланиями и Евтушенко с Вознесенским. Последний посвятил своему старшему товарищу «Балладу работы» – поэтический триптих, в первой части которого прославляется «Петр Первый – пот первый» и его труд – «радостный, грубый, мужицкий», во второй – Петер Рубенс, гуляка, «мужик и буян» (это у него «брюхо моталось мохнатою брюквой»), который в поте лица работал над «жемчугами Вирсавии», в третьей – собственной персоной автор, «в прилипшей ковбойке стою у стола». В этом хорошо сделанном стихотворении особенно ощутима свойственная Вознесенскому дерзкая, фонтанирующая образность, сближение далеких эстетических рядов («и мохнатое брюхо» – и «олимпийская» торжественность искусства) и та бездумная бесшабашность, с которой, как пишет поэт в другом стихотворении, «можно сердце зажечь, можно – печь, можно землю к чертям поджечь!».

Евтушенко ответил на это так:

Будь красивою,

верба-вербочка, —

по природе ты такова.

Будь красивою,

Верка-Верочка.

Одевайся. Танцуй. Ты права.

Только помни, что в строй

вставшие,

прикрывали в смертельном бою

твои строгие сестры старшие

своей юностью

юность твою…

Мы видим, что Евтушенко этот самозабвенный поток молодецкой экспрессии Вознесенского принимает сдержанно, с очень существенными оговорками, что жизненная удаль для него – сама по себе ценность, хотя и бесспорная, но все же относительная, что у лирического героя Евтушенко несколько больше жизненного опыта.

А ведь, пожалуй, немаловажное расхождение вскрыто этим маленьким диспутом! Перед нами разные поэты, и опыт у них разный, и пафос неодинаковый…

А все-таки что-то объединяет в нашем читательском сознании Евтушенко и Вознесенского. И что-то заставляет иных критиков сегодня сочетать эти имена с именами Рождественского, Ахмадулиной и некоторых других поэтов…

И сторонники, и противники называют этих поэтов «новаторами», одни с гордостью, другие с иронией, противопоставляя «новаторов» тем поэтам, которые, по выражению П. Выходцева, «наиболее последовательно… развивают коренные традиции русской… и советской литературы, поэзии».

… А. Вознесенский с его многоступенчатыми размерами – революция в поэзии довольно условная; а может быть, это и никакая не революция, а внимательное исследование традиций Хлебникова, Цветаевой, Багрицкого, Заболоцкого… Нет, с помощью чисто формальных изысканий в области поэтического «стиля 20 века» нам не понять творчества молодых поэтов, поэзии. Явно не желает она распадаться на два стана – «новаторов» и «традиционалистов», – поди-ка, различи их! Ведь вряд ли ценители поэзии, не так давно противопоставлявшие «реактивный стиль» Вознесенского «истинно народной» простоте современных поэтов сельской темы, настаивали бы на такой антитезе, если бы могли предположить, что в 1961 году рядом с формальными поисками Вознесенского окажется такой откровенно деревенский поэт, как В. Цыбин. Не в сравнении метров и метафор познается творческая программа поэта; решает его отношение к действительности, особенности мироздания, своеобразие основной лирической темы. Лирическая тема может объединить поэтов, несхожих по темпераменту и по традиции, а может разнести на разные творческие пути настоящих близнецов от экспрессии.

… Но если вспомнить сверхкрасочность А. Вознесенского:

Диковины кочанные,

Их буйные листы,

Кочевников колчаны

И кочетов хвосты, —

то каким покойным и убаюкивающим покажется самаркандский базар Евтушенко:

Таинственно благоуханны

пучки целебной травы,

и нежатся

баклажаны,

лоснясь,

как морские львы…

… На… мерцающем небосклоне, среди сказочных туманов и обманных радуг реальной ракетой и появился Андрей Вознесенский, и мечта его показалась большой, и герой, как казалось, дышал не ароматом интимных уголков, а ветром времени:

… Вам сваи не бить, не гулять

по лугам.

Не быть, не быть, не быть

городам…

Ни в снах, ни воочию, нигде,

никогда…

И вдруг:

Врете, сволочи,

Будут города!..

Романтический порыв в сочетании с уверенностью – вот, мне кажется, чем на первых порах подкупил читателя Вознесенский. Дело ведь не в той производственно-технической документации эпохи спутников, которой поэт оснащает стихи, и не в том, что он расширил круг своих учителей, решившись ввести в этот круг, скажем, Хлебникова и Каменского.

Главное – в заявке на лирического героя, в той активности, которая отличает молодое поколение и признаки которой появились в «Мастерах» и первых стихах Вознесенского. И не потому ли захотелось иным критикам «приписать» этого поэта к Евтушенко (но не к теперешнему, а к тому, автору «Третьего снега», «Шоссе энтузиастов» и стихов о детстве), что Вознесенский попытался найти, выразить того самого героя, которого несколько лет назад потерял его старший товарищ? Вспомним, как Евтушенко завидовал более сильному человеку, что придет ему на смену: «Он будет честен жесткой прямотою, отстаивая правду и добро, и там, где я перо бросал: «Не стоит» – он скажет: «Стоит!» – и возьмет перо…»

Не этот ли новый человек почудился в стихах Вознесенского:

Кто мы – фишки или великие?

Гениальность в крови планеты.

Нету «физиков», нету «лириков» —

Лилипуты или поэты!

Успех первых стихов Вознесенского – состоявшийся факт; этот факт следует объяснить. Это тем более надо сделать, что о Вознесенском уже написано много несправедливого. Вот, например, журнал «Сибирские огни» в апрельской книжке этого года поместил статьи К. Лисовского о Вознесенском и Л. Чикина о Евтушенко («Я – против…» называется статья Л. Чикина). Воистину неприятно стало бы от этих статей тому, кто по ним знакомился с творчеством «анализируемых» авторов. Не высокого, видно, мнения критики о нашем читателе, если в поэтах, популярности и успеха которых они не берутся отрицать, они и впрямь не видят ничего, кроме «убожества», «гнусности», «чудовищной порнографии», «самой беспардонной пошлости» и «пустых фраз». Кстати, об аргументации этих обвинений. У К. Лисовского читаем: «Где мог увидеть автор «белых рыбин» величиной с турбины? Самая крупная рыба в сибирских реках – осетр, но он никогда не был белым»… Нет, нам трудно спорить с Лисовским и Чикиным: тут прежде надо еще найти основание для спора, надо привыкнуть к поэзии, говорить о ней, отвлекаясь от ее художественной сути, надо долго объясняться по поводу свойств поэзии вообще и отличия ее от учебников рыбоводства.

Спорить следует с Б. Сарновым. В его статье «Если забыть о часовой стрелке» («Литературная газета», № 76, 78, 1961 год) об эстетической стороне поэзии Евтушенко и Вознесенского (опять они вместе) сказано немало верного. Но удивляет пафос критики и тон ее, удивляет желание «развенчать», «разоблачить», «уничтожить» молодых поэтов…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.