Москвич Пушкин
Москвич Пушкин
Как-то так получилось, что Москва с присущей ей беспечной щедростью уступила Пушкина Петербургу. И Пушкин пришелся там ко двору. Конечно, не к царскому двору, тут дело сразу не заладилось — с золотых лицейских дней юный и дерзкий Пушкин навлек на себя монаршее неудовольствие, а к большому общему двору российской столицы, включавшему людей разных сословий, разного чина и звания, но объединенных тем, что все они были читателями и почитателями Пушкина. «Надменные потомки известной подлостью прославленных отцов» травили Пушкина, а прощаться с ним пришел весь город: чуйки, поддевки, чиновничьи и студенческие шинельки «на рыбьем меху» — среди них терялись бобровые воротники, серебрящиеся «морозной пылью» светских петербуржан.
Пушкин сразу и навсегда влюбился в Петербург, получивший в его лице такого звонкого певца, какого не знает ни один город в мире, даже Париж, воспетый на все лады. Лишь однажды рассердился Пушкин в стихах на Петербург (в письмах и разговорах это случалось нередко), все остальное звучало осанной, и редкой мощью налился его голос в «Медном всаднике» — бессмертном гимне Петербургу:
Люблю тебя, Петра
творенье…
А ведь был Александр Сергеевич уроженцем старой столицы, он увидел свет на Немецкой улице (ныне — Баумана) «во владении», как тогда говорили, дома № 10, но прожил там всего четыре месяца, после чего его увезли в имение деда по матери О. А. Ганнибала — Михайловское. Вернулись Пушкины в Москву в 1801 году и облюбовали для жительства коренную часть Москвы — окрестности Чистого пруда. Бульвара в ту пору не существовало, здесь протекал ручей Рачка по пустырю, оставшемуся на месте снесенного Белого города. Пушкины часто меняли квартиру, но оставались долго верны Большому Харитоньевскому переулку, где последовательно жили в доме Волкова — на самом углу с Чистыми прудами, в доме Юсупова и доме генерал-майора Санти. Для нас наиболее интересен дом 21 во владении князей Юсуповых. Пушкины жили в деревянном желтеньком особняке под боком каменных юсуповских палат, сохранившихся — о, чудо! — по сию пору. Первые московские богачи Юсуповы сдавали флигельки не по нужде, разумеется, а людям, представляющим для них особую важность. Таким оказался для Н. Б. Юсупова, управляющего императорскими театрами, записного театрала и владельца собственной крепостной труппы, отец поэта Сергей Львович, превосходный чтец, актер-любитель и устроитель домашних спектаклей.
Детские впечатления самые сильные, они навсегда остаются в памяти, как бы ни загружала ее последующая жизнь. Красные палаты, огромный сад напротив, с аллеями, беседкой, гротами, искусственными руинами и статуями, навсегда поразили воображение впечатлительного мальчика. Дивный юсуповский сад весь вошел в его неоконченное стихотворение «В начале жизни школу помню я»:
…И часто я украдкой
убегал
В великолепный мрак
чужого сада,
Под свод искусственный
порфирных скал.
Знаменитое послание «К вельможе», возможно, тоже коренится в силе детских впечатлений, простодушной очарованности пышным и немного таинственным юсуповским миром. Ведь были Пушкину знакомы и другие вельможи, с большей заслугой перед Россией, нежели дипломат-путешественник, театрал и сибарит Юсупов, с более значительной и увлекательной судьбой, крупнее характером, но Пушкин выбрал его, потому что князь Николай Борисович был родом из его детства.
Существует мнение, что дом Санти, куда Пушкины переехали в 1803 году, попал в «Евгения Онегина». Это сюда притащились из своей глуши Ларины устраивать судьбу печальной Татьяны.
Большой Харитоньевский протянулся в одном направлении с оживленной московской улицей — Мясницкой. Хороша была и допожарная Мясницкая с уютными городскими усадьбами, с прекрасными зданиями, возведенными Баженовым и Казаковым, и еще пригляднее стала она, когда отстроилась после изгнания Наполеона., благо лучшее на ней сохранилось.
Как хорошо вспомнил эту улицу Пушкин в изумительном стихотворении «Дорожные жалобы»:
То ли дело быть на месте,
По Мясницкой разъезжать,
О деревне, о невесте
На досуге помышлять!
Пушкин проезжал по Мясницкой ребенком — в дрожках, в санях с визжащими полозьями, тепло закутанный в тулуп, проезжал взрослым человеком, направляясь в Кривоколенный к прекрасному, рано ушедшему юноше Веневитинову читать вслух «Бориса Годунова», и в гости к историку М. П. Погодину, и в семью директора Московского архива Коллегии иностранных дел Малиновского, и в так называемую «республику привольную у Красных ворот», где в доме матери братьев Киреевских постоянными гостями были многие замечательные люди: Гоголь, Чаадаев, Языков, Баратынский, Аксаковы, Хомяков.
А славно было бы опять прокатиться по Мясницкой! Она сохранила в памяти народной, в отличие от иных московских улиц, свое старое название, наверное, потому, что ее так весело помянул Пушкин, она во многом удержала и свой прежний облик. Да вернется Мясницкая в честь Пушкина, благо рядом протянулся новый проспект, которому может быть присвоено нынешнее ее имя.
Самый развернутый образ Москвы присутствует, конечно, в «Евгении Онегине», этой энциклопедии русской жизни. Глубоким, доверительным голосом говорит Пушкин о значении Москвы для России и для собственного жизнечувствования:
Как часто в горестной
разлуке,
В моей блуждающей
судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много
в этом звуке
Для сердца русского
слилось!
Как много в нем
отозвалось!
Но ведь «Евгений Онегин» — роман, а не элегия, и Пушкин принимается писать широкое реалистическое полотно московской жизни.
Он отдает должное великой патриотической заслуге Москвы, о которую разбилась военная удача и слава Наполеона:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою,
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Москва — это и сады, чертоги, золотые главы церквей и деревянные дома в старых переулках с обветшавшим бытом, это ласковое, хотя и чуть назойливое гостеприимство, и, конечно, сплетни, пошлость гостиных, и шумные балы, и злословие «архивных юношей». Последних Пушкин высмотрел в Москве, где он много работал в архиве в Колпачном переулке, это сыновья из хороших семей, приставленные к архивному безделью для накопления первых чинов. Выражение стало нарицательным. С одному лишь ему присущим даром Пушкин передал неповторимый и густой аромат московского бытия.
Устрашающая Москва времен кровавых пиров Грозного царя возникает в незаконченном стихотворении (а может, поэме?) о молодом опричнике. В зачине — дивное описание люто-морозной московской ночи с синим чистым небом в россыпи мелких звезд; чудесная подробность: в тишине «лишь только лает страж дворовый. Да цепью звонкою гремит». Этой звонко-гремящей цепью создается огромность ночного лютого беззвучья.
Эпическая картина старой Москвы возникает в «Борисе Годунове». В пьесе не может быть городского пейзажа, она работает в своем материале, воссоздавая шум времени. Как многозвучен народный хор: в нем и горечь, и забитость, и едкий московский ум, и терпкий юмор. Но наигрознейше звучит не речь, а отвергающее молчание.
Трагедия кончается ремаркой: «Народ безмолвствует».
Бывали случаи, когда Пушкин порывисто кидал любимый Петербург к ногам Москвы:
Пора! В Москву, в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый.
Здесь речи — лед, сердца — гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.
Это значило, в Петербурге не было Екатерины Ушаковой, проживавшей тогда в Москве, на Средней Пресне.
Вообще же, отношение к Москве не было у поэта ровным, однозначным. Его многое восхищало, он в полной мере осознавал великое значение Москвы для России, но многое и не устраивало в тяжеловесном быте первопрестольной. Наиболее отчетливо это двойственное отношение к Москве сказалось в раннем (1819) послании Всеволожскому. Тут Москва предстает и неким эдемом, «где наслажденьям знают цену», и премилой старушкой, пленяющей живостью, и тучной бездельницей, мешающей жеманство, важную глупость с карточной скукой, и даже вертепом с «египетскими девами».
В свою очередь Москва относилась к Пушкину с известной настороженностью. Конечно, ему знали цену, на гуляньях его появление вызывало фурор (осталось свидетельство юной Сушковой, ставшей известной поэтессой Ростопчиной), но видели в нем не своего, не земляка, а приезжую знаменитость.
Судьбоносной для Пушкина Москва стала с появлением в его жизни Наталии Николаевны Гончаровой. Центром мироздания оказался дом на углу Скарятинского и Большой Никитской (ныне ул. Герцена). Отсюда после долгого и мучительного жениховства с тяжелыми объяснениями, оскорбительными отказами, полусогласиями и проволочками повел Пушкин к венцу свою Мадонну — «чистейшей прелести чистейший образец», бракосочетание состоялось в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот, сохранившейся до нашего времени. Поселились молодожены на Арбате в «доме Хитрово», где теперь маленький музей. Накануне женитьбы Александр Сергеевич устроил тут прощание с холостой жизнью — «мальчишник», на котором присутствовали его ближайшие московские друзья: Денис Давыдов, Баратынский, Языков, Вяземский, Нащокин, Иван Киреевский, композитор Верстовский, а также родной брат Лев. И был Пушкин очень грустен.
Приезжая в Москву в последнюю, самую трудную пору своей жизни, Пушкин неизменно находил приют в теплом, хотя и не слишком опрятном гнезде добрейшего, умного, беспредметно одаренного типичного московского чудака Павла Воиновича Нащокина. Считается, что дом сберегли, и он до сих пор стоит на углу улицы Рылеева и улицы Фурманова. Кстати, остается загадкой, почему переименовали два старых московских переулка Гагаринский и Нащокинский, связанных с памятью Пушкина? Дмитрий Фурманов действительно проживал тут некоторое время, но его героическое бытие протекало совсем в иных пределах, а Рылееву сделали вовсе не нужный ему подарок. Самый же дом, вместо того чтобы отреставрировать — он выглядел вполне сносно, — разрушили до основания, а потом построили заново. Говорят, что так дешевле, — возможно, но историческое и мемориальное значение постройки утрачено. К сожалению, это обычная практика московских «восстановителей».
И все же пришло время, когда Москва вернула себе великого уроженца. Она не отняла его у Петербурга — да это невозможно, — но разделила с ним честь считаться городом Пушкина.
В 1880 году при огромном стечении народа произошло торжественное открытие памятника поэту на Тверском бульваре. До этого в Москве памятники ставились только коронованным особам и полководцам. Построен памятник был, как храм, на народные деньги. К этим торжествам Ф. М. Достоевский подготовил речь о Пушкине, которую и произнес на заседании Общества любителей российской словесности. Эта речь, раскрывшая национальный и общечеловеческий смысл неповторимого явления Пушкина, стала крупнейшим литературным, историческим и общественным событием.
Опекушинский памятник сказался центром притяжения Москвы, поклониться бронзовому Пушкину считал себя обязанным каждый гость столицы, о нем слагались стихи, возле него встречались влюбленные, играли дети, им навеки была околдована девочка Марина Цветаева. Долгий Тверской бульвар, то в зелени листвы, то в золоте и багрянце, то в искрящемся снеге, был его шлейфом.
А потом случилась беда, характерная для Москвы: Пушкина переселили. Его поставили посреди большой площади, где он потерялся. Краем глаза поэт видит место своего прежнего обитания и ленту как бы обезглавленного бульвара. Пусть Москва хоть однажды изменит обычаю не верить слезам, пусть поверит слезам своих граждан и вернет бронзового Пушкина на то единственное место, где ему надлежит быть[1].