БОРЬБА ДО ПОСЛЕДНЕГО ДЫХАНИЯ

БОРЬБА ДО ПОСЛЕДНЕГО ДЫХАНИЯ

Шинели, шинели, шинели… Русские — толстого серого сукна, английские — тонкие, зеленые, ношеные-переношенные за две войны и две революции. Изредка мелькнет в толпе потертая кожанка или потерявшее от времени цвет некогда дорогое пальто. Куда девались щеголеватые тонкие поддевки, респектабельные котелки, шубки на куньем меху? Сгинули, исчезли, забились в щели арбатских и замоскворецких переулков.

С утра до вечера бродил Джон Рид по древней и юной столице Республики Советов. Кривые, горбатые улочки, редкие белокаменные особняки среди посеревших от времени деревянных домишек, пустые глазницы магазинных витрин на Петровке и Кузнецком, заржавленные трамвайные рельсы… И вдруг — всплеск радости, уже привычной, но всегда неожиданной: взлетев на каменный холм, замер в буйной языческой красе храм Василия Блаженного. Кремль — тяжелая кирпичная гряда, словно застывшая волна каменного моря, стремительные громады башен с золотыми царскими орлами, еще не сброшенными со своих насестов. И — алый стяг над Совнаркомом.

И мысли сразу — туда, за кремлевские зубцы, в скромную квартиру в бывшем здании Судебных установлений. К Ленину. К Ильичу. Рид выговаривал «Илъитш».

Первая встреча — в рабочем кабинете Председателя Совнаркома. Кроме Ленина, за столом — несколько работников Коминтерна. Слушают внимательно, не перебивая. Ленин сидит, чуть склонив набок голову, подбородок прижат к груди. Изредка он поднимает глаза, и Рид умолкает — сейчас его спросят о самом главном, что он упустил! — но Ленин только кивает головой. Джек неожиданно замечает, что на Ленине тот же костюм, что был и два года назад, уже тогда потертый. Почему-то стало неловко: вспомнил, как сшил однажды на Бродвее дорогое пальто.

После доклада, уже в дверях, Ленин на секунду задержал американца.

— Что вы делаете вечером? Ничего? Тогда милости прошу — заходите-ка ко мне. Часиков в десять?

Время до десяти тянулось мучительно долго. Можно было, конечно, заняться чем-нибудь, но Рид не мог, просто не мог! Нужно так много сказать Ленину, о стольких вещах посоветоваться, ничего не забыть! И не увлекаться — у Ленина такой усталый вид… Положение в стране трудное. Каждая минута Председателя Совнаркома расписана.

…Который час? Рид по привычке поднимает руку — и опускает. Часов нет. Заложены в нью-йоркском ломбарде перед отъездом. Останавливает первого прохожего — еще только восемь. Джек шагает дальше…

Наконец пора! И вот они сидят за кухонным столом, покрытым старенькой, местами аккуратно заштопанной скатертью. Неровно светит единственный пузырек-лампочка. Надежда Константиновна ставит перед ними стаканы с чаем. Рид пьет по-русски — не вынимая ложечки.

— Кушайте. — Надежда Константиновна пододвигает тарелку с хлебом.

Рид машинально берет кусок. На полпути ко рту рука его останавливается: он вспоминает, что Ленин получает тот же паек, что и все служащие.

Ленин быстро спрашивает:

— Вам не нравится наш хлеб? Я слышал, что в Америке почти не едят ржаного хлеба, все больше пшеничный. А я вот не смог бы без ржаного. Наши крестьяне в деревнях умеют печь очень вкусный хлеб в русской печи, Очень вкусный!

Он весело, заливисто смеется. Рид тоже смеется. Улыбается уголками рта Крупская. Она тоже любит ржаной хлеб. Когда он выпечен из хорошей чистой муки, без примесей.

Отставив пустой стакан, Ленин спрашивает.

— Так как же это получилось, что у вас вдруг сразу оказалось две партии?

Рид рассказывает подробно, не скрывая разногласий, споров, расхождений. Ленин — не додумаешь, что минуту назад смеялся: сосредоточен, весь в мысли и внимании.

Дослушав, встал, сделал два шага по малюсенькой кухне. Сказал просто и дружески:

— Нужно объединяться. И чем быстрее, тем лучше. Единство коммунистов — непременное условие успешной деятельности партии. Это архиважно. Обе партии стоят на позициях Коминтерна. Значит, разногласия могут и должны быть преодолены.

И Риду становится совестно. В душе он уже ругает себя: неужели не могли сами понять это? Непременно требовалось советоваться… А почему бы нет, раз были сомнения? Ведь они товарищи! И на душе потеплело.

Ленин подходит к Джеку, кладет ему руку на плечо, заговорщически щурится и снова весело смеется.

— Так вы говорите, что товарищи социалисты вывели вас со съезда с полицией? Ну-ну!..

Рид виделся с Лениным часто. Владимир Ильич всегда был рад ему и никогда не отказывал в приеме. Вечерние беседы стали регулярными. Они говорили обо всем: о мировом рабочем движении, о международном империализме, о Шаляпине, о детской беспризорности, о процессах Хейвуда и Муни. Однажды Ленин изумил Рида своими познаниями в области физиологии.

По просьбе Ленина Рид написал для него записку о рабочем и коммунистическом движении в Америке. Потом — большую статью об этом же в журнал «Коммунистический Интернационал».

Риду отвели номер в хорошей гостинице близ Кремля, но уже через неделю он сбежал оттуда и поселился в обычном рабочем домике на Грузинах — тогда окраине города. Ленин одобрил, сказал:

— Это лучший путь, чтобы узнать Россию и русскую жизнь…

Узнать Россию… Это было главное, из-за чего Рид решил задержаться здесь на несколько месяцев. После «Десяти дней» Рид хотел написать еще две книги о самой удивительной стране в мире. Первая — о ходе революции вплоть до заключения мира с Германией — должна была называться «От Корнилова до Брест-Литовска». Вторую Рид представлял как книгу художественных очерков о строительстве нового общества. Для нее тоже уже было придумано название — «Дым революции»[27].

Рид изучал революционную Россию в едва ли не самую трудную для нее зиму. Только что поистине героическими усилиями народа были разгромлены Колчак и Деникин. Страна была обескровлена и обезлюдена. На воротах сотен фабрик и заводов ржавели амбарные замки. Некому было стоять у станков, некому убирать хлеб. Та самая костлявая рука голода, на которую еще два года назад возлагали свои надежды господа лианозовы (Рид помнил доверительные беседы с ними возле уютных каминов!), грозила удушить то, что не смогли убить пули белогвардейцев и интервентов.

И все же новая Россия жила и боролась! И с каждым днем Рид все более убеждался с радостью и гордостью, что она непобедима!

Он познакомился с несколькими интереснейшими ребятами и девчатами — московскими комсомольцами. Они поразили его своим оптимизмом и энтузиазмом. Полуголодные, плохо одетые, они говорили о мировой революции и коммунизме со страстью и убежденностью. Никто из них не сомневался, что коммунизм будет построен в самом недалеком будущем.

Еще Рида поразила тяга этих юношей и девушек к знаниям, фанатическая, доходящая до подлинной самоотверженности. Все они много работали, выполняли бессчетное множество комсомольских и партийных поручений, дни, положенные на отдых, проводили на воскресниках, когда нужно было — охотились вместе с чекистами за бандитами и заговорщиками. Рид только диву давался, как его друзья находят время и энергию овладевать премудростями алгебры и ставить пьесы Шиллера в рабочих клубах.

Никому и в голову не приходило относиться к Риду как к иностранцу. И это трогательное доверие было для него дорого и важно. Собственно говоря, в этом молчаливом признании не было ничего удивительного: он жил той жизнью, что и они, в таком же невзрачном домишке, ел ту же водянистую кашу, так же мерз, так же, как и они, по десять-двенадцать часов подряд ремонтировал старенькие «овечки» в гулких, пронизываемых декабрьскими ветрами пролетах паровозного депо.

К Риду привыкли. Его уже хорошо узнали и в среде революционной интеллигенции. Этому он был во многом обязан Луначарскому, первому наркому просвещения, которого знал еще с октябрьских времен. Он познакомился с талантливым и интереснейший человеком — рабочим поэтом Демьяном Бедным, пользовавшимся огромной популярностью среди пролетариев.

В конце декабря Джек поехал в Серпухов и в бывшем здании Дворянского собрания выступил перед рабочими с рассказом об Америке. Встретили его очень хорошо: долго аплодировали, засыпали десятками вопросов. Никто из присутствовавших в зале еще не читал «Десяти дней», но все знали, что этот высокий красивый американец написал самую правдивую книгу о революции, что ему грозит на родине тюрьма, что к нему дружески относится Ленин.

Потом Рид совершил поездку на Волгу, специально, чтобы узнать настроение людей, живущих в маленьких провинциальных городках и деревнях. Он убедился, что, несмотря на все трудности и неполадки, крестьяне горой стоят за Советскую власть и большевиков.

Вернувшись в Москву, Рид попросил Ленина дать ему возможность познакомиться поближе с деятельностью государственных учреждений и, конечно, такое разрешение получил.

Его поразили титанические усилия, которые прилагала Советская власть, чтобы улучшить жизнь трудящихся, обеспечить медицинское обслуживание, ликвидировать малограмотность, ее забота о детях. Он ознакомился с деятельностью «страшной» ЧК, о которой ходили на Западе самые дикие домыслы, и убедился, что, в сущности, это самое гуманное учреждение, какое только можно представить, ибо только для охранения безопасности миллионов рабочих и крестьян выкорчевывало оно занозы контрреволюции. Рид не забыл записать в своей записной книжке, что председатель грозной ЧК Дзержинский уделяет не меньше внимания беспризорным детям, чем вылавливанию бандитов и шпионов.

В этой связи Рид не мог не вспомнить свой спор с Элтоном Синклером летом 1918 года. Ссылаясь на некоторые ошибочные высказывания Горького, Синклер утверждал тогда, что террор и жестокость — непременные спутники революции, так как есть непременные проявления характера народа.

Рид любил и уважал и Горького и Синклера, но согласиться с подобными суждениями никак не мог. «Большевистская революция была самой бескровной революцией в истории, — писал он Синклеру. — Большевики были тверды в своей эффективной решимости создать диктатуру пролетариата, — они не были ни жестокими, ни кровожадными. Во время революции русские, с точки зрения западного человека, оказались удивительно снисходительны и мягки».

Теперь Рид еще раз убедился, насколько он был прав, и искренне радовался, что не ошибся в своей первой оценке Советской власти.

Подошло время возвращаться на родину. Этого требовали многие обстоятельства. Исполком Коминтерна, учтя все, рекомендовал обеим компартиям США объединиться. В самой Америке тем временем развернулись события, заставившие Рида поторопиться с отъездом.

В конце сентября разразилась самая грандиозная стачка в истории Америки. Бастовало 365 тысяч сталелитейщиков в 50 городах 10 штатов. Порвав фактически с боссами АФТ, стачкой руководили левые деятели Чикагской федерации труда. Возглавлял их скромный и решительный рабочий средних лет, пользующийся в народе такой же популярностью, как и Хейвуд и Рутенберг. Его звали Вильям Фостер.

Это была хорошая весть для Рида. Но были и плохие. Реакционеры открыли настоящий крестовый поход против всех прогрессивных элементов. По стране прокатилась волна арестов и облав. Обе компартии были запрещены. Свыше ста их активных деятелей, в том числе и Рид, преданы суду и осуждены.

Джек не мог больше позволить себе оставаться вне борьбы и одного дня.

Перед отъездом он в последний раз побывал у Ленина. Разговор зашел о «Десяти днях». Ленин уже прочел книгу в американском издании. И Рид почувствовал, что отношение Ленина к нему и до того хорошее стало еще более теплым. Тому могла быть только одна причина: книга понравилась. Рид был счастлив.

Крупская разделяла мнение мужа. И это тоже радовало. Обычно сдержанная в оценках, Надежда Константиновна на сей раз не скупилась на похвалу.

— Кажется почти чудом, — сказала она в присутствии Джека, — что иностранец мог написать книгу, которая с поистине волшебной силой передала самый дух революции…

Как-то еще раньше Рид в разговоре сказал Владимиру Ильичу, что небольшое предисловие, написанное — руководителем большевиков, могло бы во много раз повысить интерес к книге в передовых кругах Америки, в первую очередь среди рабочих. Ленин тогда ничего не ответил: видимо, не хотел давать поспешного обещания. Но теперь он сам вручил онемевшему от радости Риду листок бумаги, исписанный характерным стремительным почерком:

— Это вам. Для американских товарищей.

Джек развернул листок, но от волнения не мог различить ни строчки. Махнув рукой, он бережно сложил драгоценную бумагу, спрятал в бумажник и, блаженно улыбаясь, только повторял по-русски:

— Спасибо, спасибо… спасибо…

Дома, аккуратно расправив листок, Рид прочитал при тусклом свете керосиновой лампы строки, придавшие отныне его книге крылья:

«Прочитав с громаднейшим интересом и неослабевающим вниманием книгу Джона Рида: «Десять дней, которые потрясли весь мир», я от всей души рекомендую это сочинение рабочим всех стран. Эту книгу я желал бы видеть распространенной в миллионах экземпляров и переведенной на все языки, так как она дает правдивое и необыкновенно живо написанное изложение событий, столь важных для понимания того, что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата. Эти вопросы подвергаются в настоящее время широкому обсуждению, но прежде чем принять или отвергнуть эти идеи, необходимо понять все значение принимаемого решения. Книга Джона Рида, без сомнения, поможет выяснить этот вопрос, который является основной проблемой мирового рабочего движения.

Н. Ленин».

Несколько раз по слогам перечитал страницу[28], вдумываясь в каждое слово. Понял, что в эту ночь уже не уснет. Накинул на плечи тужурку, обмотал шею шарфом и шагнул, стараясь не скрипеть половицами, в морозную московскую ночь…

…Как же все это произошло? Он сам ошибся в чем-то или предательство? Вспомнил коротенького человечка на сходнях судна, зябко кутавшегося в брезентовый плащ. Похоже, что позже именно его он видел в коридоре полицейского управления в Або. Может быть, обознался? А если нет? Что может знать о нем этот человек? Впрочем, финской полиции и так все ясно. В первый момент после того, как его схватили в трюме корабля, идущего в Швецию, он еще надеялся, что удастся сохранить инкогнито. Но бумаги, все бумаги тоже попали им в руки: личные документы, морская книжка на имя Джима Вормли, печатные материалы Коминтерна, записные книжки, немного денег — их ему собрали американцы, находившиеся в Москве.

— Вы Джон Рид, американский журналист и коммунист, — безапелляционно заявил полицейский офицер на первом же допросе.

Потом — тюремная камера. Сырые, холодные стены в мокрых потеках, грязный цементный пол, мутное окошко высоко под потолком, железная койка. Вместо стены в коридор — решетка. Тюрьма — гибрид российского каменного мешка с американской железной клеткой.

Что-то будет дальше?..

А было — вначале неудачная попытка пробраться через Латвию. Он ехал в теплушке. Прямо на полу, подложив железный лист, жгли костер. Видел на станциях умирающих от тифа и трупы замерзших красноармейцев. Потом, когда поезд стал окончательно, несколько километров шел пешком. Пройти через линию фронта не удалось. Тогда-то и решил попытаться уйти морем в Швецию. И вот арест в Або и эти три стены… Заключенный № 42.

Потом начались непонятные вещи. Его держали в камере, не вызывая ни на какие допросы. По-видимому, они просто не знали, что с ним делать. Обвинение предъявили на первых порах нелепое и чепуховое — в контрабанде. Скорее всего они ждали инструкций от американского правительства. Но из США никаких инструкций не поступало. Деятели Госдепартамента играли в хитрую игру, прикидываясь, что ничего не знают об аресте в Финляндии американского гражданина Джона Сайласа Рида.

Безусловно, одного-единственного заявления посла США было бы достаточно, чтобы финские белогвардейцы немедленно освободили Рида. Но в Вашингтоне никто не был заинтересован, чтобы этот бунтарь и коммунист когда-либо смог вернуться в Америку. Там откровенно рассчитывали, что маннергеймовцы расправятся с ним таким же образом, как расправлялись с рабочими Гельсингфорса. Разумеется, Госдепартамент не мог дать финским властям такого прямого указания и рассчитывал на их догадливость. А они как раз оказались недогадливыми — вернее, слишком нерешительными — и тоже выжидали.

В этом выжидании был определенный расчет: Рид таял с каждым часом. Его содержали в отвратительных, антисанитарных условиях, кормили одной только сырой соленой рыбой. Для него, тяжелого почечного больного, эта пища была ядом. Уже через неделю у него начались мучительные боли, тело покрылось язвами и гнойниками, суставы распухли. Потом Джек обнаружил, что у него шатаются все зубы во рту.

Стало ясно: расстреливать его не будут, судить тоже. Просто-напросто дадут умереть «своей смертью». Понял он также, что ждать этого момента не слишком долго.

Рид знал уже особенность своего характера, он волновался лишь в ожидании опасности, но никогда не пасовал, когда встречал ее лицом к лицу.

Что же, надо играть теми картами, какие выпали при раскладе. Рассчитывать на козырного туза в колоде не приходилось.

В начале марта к нему смог прорваться первый посетитель — известная финская либеральная деятельница Айна Мальмберг.

— Что я могу сделать для вас, Рид? — спросила она.

— Сообщите репортерам о моем аресте.

Айно так и сделала. Через несколько дней американские газеты сообщили об этом в утренних выпусках. Друзья узнали о его судьбе, но Госдепартамент с иезуитским лицемерием опроверг это сообщение.

Тогда Рид рискнул на фантастически изобретательный шаг. И через ту же Айно Мальмберг за океан отправилась новая телеграмма.

10 апреля 1920 года американские газеты поместили ее на первых полосах как сенсацию: «Джон Рид казнен в финской тюрьме!»

Разразился скандал. В правительство посыпались сотни гневных протестов. Заговор молчания провалился. Уже через четыре дня Госдепартамент вынужден был объявить, что Рид жив и действительно содержится в заключении в Финляндии.

29 апреля финские тюремщики вынуждены были разрешить узнику № 42 переписку.

Первые письма Рида к жене:

«Финны меня информировали, что я содержусь в тюрьме по требованию правительства США… Я не хочу никакой помощи от американского правительства… Если на финские власти не подействуют другие пути, чтобы добиться решения, я объявляю голодовку».

Рид спешит сообщить Луизе то, что считает очень важным:

«Передай Горацию, что большой шеф высоко оценил мою книгу». Гораций — это Ливрайт, издатель «Десяти дней». «Большой шеф» — Ленин.

Угроза голодовки подействовала.

19 мая Рид пишет Луизе:

«Финны попросили американского посла Макгрудера дать мне паспорт. Если он сделает это, что практически невозможно, то финское правительство предложит мне покинуть страну в 24 или 48 часов.

Я попросил, если мне велят оставить страну, разрешения поехать в Эстонию».

Почему в Эстонию? Рид узнал, что Советское правительство предприняло энергичные действия для его освобождения и возвращения в Россию, поскольку двери в Америку, по-видимому, перед ним будут плотно закрыты. По указанию Ленина соответствующие советские органы предложили Гельсингфорсу обменять Джона Рида на двух финских профессоров, арестованных в свое время за участие в антисоветском заговоре.

Говорят, что Ленин сказал так:

— За Рида можно отдать целый университет…

Советский представитель в Ревеле Гуковский должен был в случае благоприятного решения вопроса дать Риду пропуск на проезд в Россию.

Рид переслал ему следующую записку:

«Дорогой товарищ Гуковский, меня скоро освободят здесь из тюрьмы, и я желаю возвратиться в Советскую Россию через Эстонию. Я уже обратился за разрешением к эстонскому правительству. Пожалуйста, сделайте, что можете, чтобы помочь мне.

С братским приветом

Джон Рид».

25 мая Рид узнал, что финские власти допустили американских агентов к его бумагам. Теперь уже он был уверен на все сто процентов, что в американском паспорте ему откажут, и сам отменил запрос Макгрудеру. Вся надежда была только на возвращение в Россию.

Но между тем дни шли за днями, а от эстонских властей — никакого ответа.

30 мая Рид пишет жене:

«Американский посол ничего не ответил о паспорте, но финским властям он сказал, что не видит никаких оснований выдать его…»

О запросе эстонскому правительству:

«…По какой-то странной причине никакого ответа не приходит, хотя теперь прошло 10 дней с тех пор, как я обратился за разрешением».

Приписка от 31 мая:

«Все еще ни слова из Эстонии».

Приписка от 2 июня:

«Все еще ни полслова. Это ужасно — ожидать так день за днем, да еще спустя три месяца. Не могу ни читать, ни заниматься чем-нибудь…»

И в тот же день, в восемь часов вечера, наконец, радостное:

«Сию минуту пришла весть! Я отправляюсь в Ревель субботним кораблем из Гельсингфорса, или, м. б., я буду должен подождать до вторника. Во всяком случае, я еду! Это последнее письмо моей любимой из этого места! Жди вестей от меня, дорогая!

Твой любящий Джек».

4 июня Рид получил из эстонского консульства желанное удостоверение, дающее право на проезд. 5 июня на пароходе «Виола» он отплыл в Ревель.

Худой, осунувшийся, с отеками под глазами, он медленно поднялся по трапу — и не поверил своим ушам: на палубе гремела революционная песня «Красное знамя»! А через минуту Рид очутился в крепких объятиях веселых смуглолицых людей. Своих! Это были итальянские рабочие, следующие в Россию на II конгресс Коминтерна.

В конце июня Джон Рид уже был в красном Петрограде, солнечном, радостном, оживленном, готовом встретить братьев-коммунистов из многих стран мира. Каждый день прибывали делегаты. Но некоторым так и не удалось прибыть в Республику Советов — одних арестовали в пути, других убили. Один член ИРМ, с которым подружился Рид, переплыл «зайцем» Тихий океан, а потом прошел пятьсот миль по пустыням Маньчжурии, чтобы попасть на конгресс!

Рид очень плохо чувствовал себя все это время, хотя и был счастлив. Сохранился его портрет тех дней, сделанный знаменитым петроградским художником Бродским. На нем изображен тяжело больной человек, от того Рида, каким он был еще полгода назад, только глаза: глубокие, широко раскрытые, спокойные.

Быть может, по контрасту с тяжелой зимой и тюрьмой, но никогда еще Рид так остро не ощущал, как прекрасна жизнь в стране будущего.

Он пишет в «Либерейтор» радостную статью «Советская Россия сегодня». Это статья о весеннем пробуждении, об улицах в цветах, о рабочих спектаклях, о том, что снова дымят заводские трубы. И о детях.

«Это прежде всего — страна для детей. В каждом городе, в каждой деревне у детей имеется своя общественная столовая, где они получают питание в б?льшем количестве и лучше, чем взрослые. Только Красная Армия питается так же хорошо. Их бесплатно одевают, для них строят школы и создают детские колонии в особняках бывших помещиков, рассеянных по всей территории России, для них спектакли и концерты, огромные помещения великолепных государственных театров, набитые детворой от оркестра до галерки. К их услугам бывшие помещичьи усадьбы. Сотни тысяч детей проводят там посменно лето. Улицы полны счастливой детворой».

У Рида было много забот — подготовка к конгрессу занимала все его время. О здоровье ему просто некогда было думать. Захваченный всеобщим энтузиазмом, он не замечал того, что заметил зоркий глаз Бродского…

23 июня он написал Луизе: «Мы не должны быть врозь следующую зиму. Здесь сейчас замечательно. Ожидаются великие события. Я не могу сейчас говорить больше, кроме того, что люблю тебя».

19 июля 1920 года во Дворце Урицкого торжественно открылся II конгресс Коминтерна. Сотни тысяч питерских рабочих под красными знаменами залили улицы города — колыбели революции.

Оркестры гремели «Интернационал». На Стрелке Васильевского острова, у подножия бывшей Фондовой биржи для делегатов конгресса был устроен грандиозный спектакль под девизом «К мировой коммуне!». Четыре тысячи рабочих и красноармейцев воскресили под петроградским небом незабываемые события Парижской коммуны и штурма Зимнего. Был даже повторен исторический выстрел «Авроры».

— Ты должен написать об этом статью, — сказал Риду Луи Фрейна, тоже делегат конгресса.

— Статью? Я напишу об этом книгу! — ответил Рид, потрясенный до глубины души.

Конгресс продолжался больше двух недель. Вначале в Петрограде, затем в Москве, в Кремле.

Джона Рида, представителя американского коммунистического движения, делегаты избрали в состав сразу трех комиссий конгресса: по национальному и колониальному вопросам, по профессиональному движению, по редактированию переводов резолюций.

На конгрессе присутствовали представители обеих компартий США. И именно Джон Рид сделал первый шаг к объединению американских коммунистов. По предложению Рида, единодушно одобренному его соотечественниками, уже на третьем заседании в президиум поступило следующее заявление, встреченное аплодисментами всего зала:

«В соответствии с постановлением Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала, а также с потребностями самого американского коммунистического движения необходимо объединить обе коммунистические партии. Вследствие этого мы приветствуем образование объединенной Коммунистической партии, составленной из Коммунистической рабочей партии (Communist Labor Party) и из значительной части Коммунистической партии (Communist Party). Но это объединение не полное.

Ввиду необходимости полного объединения американского коммунистического движения мы, делегаты Коммунистической партии и Коммунистической рабочей партии, пришли к соглашению:

1. Выступать на конгрессе в качестве единой группы…»

Джон Рид выступал на конгрессе несколько раз. Особенно интересна и важна его речь о положении негров в США. Рид произнес ее по прямой просьбе Ленина. Его гневные, бичующие слова до сих пор остаются грозным обвинением расистам:

— …Положение негров, особенно в южных штатах, ужасно. Они лишены всех политических прав…Негры не могут ездить в одном вагоне с белыми… жить в одних и тех же квартирах…На Юге негр вообще бесправен и не пользуется защитой закона. Белые могут безнаказанно убивать негров. «Великое достижение» белых Юга — это линчевание негров. Это убийство, совершаемое толпой, причем обычно негра обмазывают нефтью, подвешивают к телеграфному столбу и затем сжигают. Все население города — мужчины, женщины, дети — сбегаются на это зрелище и уносят домой «на память» клочки одежды и мяса замученного негра.

И в заключение убежденный призыв:

— Коммунисты не должны стоять в стороне от движения негров за социальное и политическое равноправие, которое теперь, в момент роста расового самосознания, широко распространяется среди негритянских масс. Коммунисты должны использовать это движение, чтобы показать бессодержательность буржуазного равенства и необходимость социальной революции, не только освобождающей рабочих от рабства, но и являющейся единственным средством освобождения негров, как угнетенного народа.

К сожалению, у Рида были и не совсем правильные выступления на конгрессе. Как и некоторые другие западные делегаты, он не успел глубоко разобраться в только что увидевшей свет книге Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Рид разделял многие «левацкие» грехи, о которых писал Владимир Ильич. В этом, правда, не только вина Рида, но и его беда — почти годовой вынужденный отрыв от американского рабочего движения.

Ленин писал, что для завоевания масс трудящихся коммунисты не должны чуждаться работать даже в реакционных профсоюзах. Очень эмоциональный и экспансивный, Рид не мог даже и представить, что, допустим, он или Хейвуд могут иметь что-либо общее с АФТ, с Гомперсом! Он считал, что АФТ настолько прогнила, что преобразовать ее в революционную организацию нельзя. И не учитывал, что оставить АФТ «в покое», создать, допустим, новый революционный профсоюз — значит оставить миллионы рабочих, рядовых членов АФТ, под влиянием буржуазной идеологии, в подчинении профсоюзных боссов, купленных монополиями.

Для того чтобы понять до конца гениальные ленинские идеи, переболеть «детской болезнью» левизны», требовалось время. Ленин понимал это, да к тому же он и не любил людей, соглашающихся слишком быстро, полагающихся лишь на авторитет вождя. Ленин знал, что подобные «убеждения», увы, зачастую недорого стоят. Рид не был упрямцем, но не был и лицемером. Он говорил искренне, то, что думал. Из самой логики рассуждений Рида видно, что еще немного раздумий над событиями последнего времени — и он непременно придет к признанию правоты Ильича.

А о том, что Ленину Рид верил беспредельно, свидетельствует хотя бы такой факт. На заключительном заседании конгресса, когда зал бушевал в овации, Рид с двумя соседями — американцем и австралийцем — ринулись в президиум, пробились сквозь толпу, забившую проход, к Владимиру Ильичу и, к изумлению и восторгу зала, мгновенно подняли его на плечи и так вынесли с трибуны…

Факсимиле записи Д. Рида о В. И. Ленине (Москва, июль 1920 года). «Ленин — такой простой, такой гуманный и в то же время такой дальновидный и непоколебимый. Ленин — локомотив истории».

Часом ранее Рид узнал, что конгресс оказал ему величайшую честь, избрав в состав Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала.

Случайный эпизод неожиданно дал знать Риду, что здоровье его висит на волоске — факт, с которым сейчас, в дни наивысшей активности, он никак не хотел считаться.

В Деловой двор на Варварской площади, где жили делегаты, пришел как-то страстный любитель спорта Подвойский и предложил… провести футбольный матч: «Сборная конгресса — московские курсанты». Предложение было принято с восторгом.

Джон Рид, памятуя свои былые успехи в студенческие годы, конечно, немедленно записался в команду.

Необычайный матч (первый международный в истории советского спорта) состоялся 1 августа в Сокольниках, на «диком» поле. Настоящих стадионов тогда в Москве еще не было. Как ни старались коминтерновцы, но возраст и отсутствие спортивной формы сказались. Они проиграли с крупным счетом. Единственный ответный гол в ворота москвичей забил Вильям Галлахер, будущий руководитель английских коммунистов.

После матча Риду стало совсем плохо… С горечью он вынужден был признать, что тяжелая операция и финская сырая рыба довели его до края могилы. Но думать о смерти он не мог, не желал. И, словно споря с судьбой, безоговорочно принял предложение поехать в Баку, чтобы принять участие в первом съезде народов Востока. А на следующий день получил письмо из Стокгольма от Луизы: «Через неделю буду в Москве».

Рид ее не дождался: открытие конгресса было назначено на 1 сентября, времени было в обрез, чтобы сложными кружными путями добраться до Баку, почти отрезанного от Советской России.

Первый конгресс народов Востока собрал около двух тысяч делегатов тридцати двух национальностей. На нем обсуждались самые жизненные вопросы, волнующие миллионы людей, столетиями находившихся под колониальным игом.

Джона Рида вместе с его попутчиками — венгром Бела Куном и англичанином Гарри Квелчем — приняли с почетом. Он выступил перед огромной аудиторией с пламенной речью, в которой разоблачил колониальную экспансию Соединенных Штатов.

Обратный путь в Москву был тревожен и опасен. Пассажирам раздали винтовки — отбиваться от бандитов, нападавших на поезда. По нескольку раз в день вспыхивала перестрелка. Неугомонный Рид уговорил однажды коменданта поезда позволить ему принять участие в погоне на тачанках и последующем разгроме одной из бесчисленных банд.

В Москве Рида встретила жена. Луизе, как женщине, запретили в Стокгольме проезд в Россию. Она вынуждена была пересечь границу в мужской одежде. Рид был счастлив безмерно. Ему казалось, что вернулся вновь их медовый месяц. Вдвоем они бродили целыми днями по московским холмам, ходили в театры, картинные галереи, музеи. Каждый вечер их приглашал в гости кто-нибудь из советских руководителей.

Луиза привезла Джону письмо от матери — первое за последние годы, по-настоящему обрадовавшее его.

«Делай, как считаешь правильным, — писала миссис Рид, — это все, что мы можем в этом мире. Если не считать страха за твою личную безопасность, все, что ты делаешь, в моих глазах правильно».

Перед отъездом в Россию Луизу просили взять интервью у Ленина. И Рид по ее просьбе написал Владимиру Ильичу записку:

«Деловой двор. 20 сентября 1920 г.

Дорогой товарищ Ленин!

Моя жена Луиза Брайант нелегально приехала сюда из Соединенных Штатов в качестве представительницы влиятельных газет, которые выступают за признание Советской России…

…Ей поручено ежедневно посылать радиотелеграммы, и несколько сообщений она уже передала. Я помогаю ей в получении материала, и мне думается, что для нас важно максимально использовать это средство распространения информации. Луиза Брайант, разумеется, постоянно сотрудничает с американскими коммунистами, и ей можно полностью доверять…

Я считаю, что было бы очень важно предоставить ей возможность встретиться с Вами и взять у Вас интервью, чтобы передать его в Америку именно сейчас, когда там неистовствует антисоветская пропаганда и вся политическая печать изобилует нападками на Советскую Россию…

Прошу Вас поручить кому-нибудь позвонить мне по телефону (Деловой двор, номер семь) и дать мне знать, можно ли устроить эту встречу.

С братским приветом

Джон Рид».

Рид не успел получить ответ на это письмо. 25 сентября он слег, чтобы уже не встать. Последнее его письмо проникнуто заботой о Советской стране. Последняя фраза последней статьи посвящена ей же: «Несмотря ни на что, революция живет, горит ярким пламенем, и его языки лижут пока еще огнеупорный кризис европейского общества».

Врачи сочли вначале — инфлуэнца, свирепствующая в ту пору в Европе. Рид шутил. Он всегда подсмеивался над манией американцев лечиться. Потом ему стало совсем худо. Луиза бросилась в Кремль, к Ленину.

Рида немедленно положили в Мариинскую больницу, приставили опытную сиделку, знающую английский язык. Здесь-то и определили: брюшной тиф, состояние, учитывая здоровье, безнадежное. Его, быть может, можно было спасти, но в стране не было лекарств, даже хлороформа. «Санитарный кордон» Антанты оправдывал свое название, не пропускал в Советскую Россию даже медикаменты.

17 октября 1920 года, за пять дней до своего тридцатитрехлетия, Джон Рид, пролетарский писатель, член Исполкома Коминтерна, умер…

Недавно впервые опубликован документ, потрясающий своей человечностью, о его последних днях, о том, как до последнего дыхания Джон Рид боролся со смертью и умер не побежденный ею. Этот документ — письмо Луизы Брайант в Америку.

«Я не в состоянии поверить, что Джек умер, что он сию минуту не войдет в эту комнату.

Джек болел двадцать дней… Тиф невозможно описать: больной тает на ваших глазах и умирает в судорогах или в безумном бреду. Проведя дни и ночи в таком аду, нельзя остаться прежним человеком.

Утром 15 сентября он с шумом ворвался ко мне в комнату. А через месяц его не стало…

Только одну неделю провели мы вместе, пока он не слег. Мы были невероятно счастливы, что, наконец, нашли друг друга. Мне показалось, что он стал старше, печальнее, добрее и восприимчивее к прекрасному. Его одежда превратилась в лохмотья. На него произвели такое впечатление страдания, которые он видел вокруг, что он ничего не хотел для себя. Я была потрясена и чувствовала, что едва ли смогу подняться до той вершины самоотречения, которой он достиг. У него еще были свежи воспоминания об ужасных испытаниях, перенесенных в финской тюрьме. Он мне рассказал о своей камере, темной, сырой и холодной.

Иногда ему казалось, что он умирает, и тогда он писал на полях книг и где попало маленькие стихотворения:

Думая и мечтая,

Днем и ночью, и опять днем,

Не могу выкинуть из головы горькую мысль,

Что мы потеряли друг друга —

Ты и я…

Мы вместе побывали у Ленина… Мы ходили на балет и на «Князя Игоря», побывали в старых и новых картинных галереях.

Его снедало желание поскорее вернуться домой. Я видела, что он устал и болен, что у него наступает полный упадок сил, и пыталась уговорить его отдохнуть. Русские мне говорили, что иногда он работает по 20 часов в сутки. В самом начале болезни я попросила его обещать мне, что перед отъездом он отдохнет, так как возвращение домой означало снова тюрьму, а я чувствовала, что этого он уже не перенесет. Я помню, он как-то странно посмотрел на меня и сказал:

«Моя дорогая, маленькая, любимая, я сделаю все, что только смогу, для тебя, но не проси меня стать трусом…»

…О его болезни я едва ли смогу что-нибудь написать. Это было сплошное страдание. Я только хочу, чтобы вы все знали, как он боролся со смертью. Если бы не эта борьба, он умер бы на много дней раньше. Старухи санитарки из крестьянок пробирались в церковь, молились за него и ставили свечу за спасение его жизни.

…За пять дней до смерти у него отнялась правая сторона. Он уже не мог говорить… И вот пришел день, когда он, уже обряженный, лежал в гробу в Доме союзов и ему оказывали военные почести. У гроба неподвижно стояли четырнадцать солдат, их штыки сверкали, а на их военных фуражках были красные звезды коммунизма.

Джек лежал в большом серебряном гробу, весь в цветах, а вокруг развевались знамена…

…Когда мы тронулись в путь, было холодно, небо хмурилось, шел снег. Помню, как плакали люди, развевались знамена и военный оркестр все снова и снова играл похоронный марш… На Красной площади я старалась быть мужественной…

…Я не помню, что говорили ораторы. Я помню только их прерывистые голоса. Потом я почувствовала, что они умолкли, а знамена начали низко склоняться…

…Но после того дня, когда все эти люди хоронили со всеми почестями нашего доброго Джека Рида, я много раз бывала на Красной площади. Я бывала там в будни, днем, когда вся Россия спешит, когда спешат лошади, запряженные в сани с колокольчиками, крестьяне со свертками и солдаты, с песнями идущие на фронт. Однажды несколько солдат подошли к могиле. Они сняли шапки, и один из них с уважением сказал: «Хороший был парень! Он пересек весь земной шар из-за нас. Это был один из наших…» Через минуту они вскинули винтовки за плечи и пошли своей дорогой…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.