Сальвадор Дали и Елена Дьяконова: в поисках Градивы

Сальвадор Дали и Елена Дьяконова: в поисках Градивы

В 1907 году Зигмунд Фрейд написал свой первый труд по литературному психоанализу. Эссе «Бред и сны в «Градиве» В. Йенсена» произвело много шуму не только в истории словесности, но и в живописи. Сюжет новеллы был словно придуман самим Фрейдом. Немецкий археолог влюбляется в скульптуру помпейской девушки по имени Градива. И едет искать ее в Помпеи. Где девушку и встречает. Более того, она и говорит с ним не на латыни, а по-немецки… Герой, как выясняется, бредит. Потому что Градиву зовут на самом деле фрейлейн Цое, и она давняя соседка археолога, росла с ним в Германии по соседству, только вот подсознание зачем-то ее вытеснило… Фрейлейн излечивает археолога вдумчивой беседой, настолько качественной с точки зрения психоанализа, что Фрейд пришел в восторг.

Прочитав эссе, юный Сальвадор Дали не только заделался первым и едва ли не единственным фрейдистом в искусстве, но и решил посвятить жизнь поискам Градивы.

Этот эксцентрик и безбожник был уроженцем Каталонии – самого колоритного, самого причудливого из испанских регионов, где поразительно яркая и утонченная художественная культура существовала еще тогда, когда остальная часть христианской Испании прекрасно удовлетворяла всем стереотипам «мрачного Средневековья». Мальчик, напоминавший херувима, смотрел на мир огромными голубыми глазами, его нежное личико обрамляли русые локоны… Знакомые родителей говорили о малыше так: «О, это совершенно необыкновенный ребенок: не шалит, как его сверстники, может подолгу бродить в одиночестве и думать о чем-то своем. Очень застенчив. А недавно, представьте себе, влюбился и уверяет, что это на всю жизнь!» Предметом – или же объектом – любви юнца, говорят, стала необычная авторучка, где в прозрачной капсуле плыла на санях куда-то прекрасная дама в шубке. Еще не Градива, но…

Поначалу жизнь Дали кажется даже в чем-то схожей с жизнью Моцарта: тот же в детстве обнаруженный талант, та же легкость творчества, успех на первой выставке, прошедшей в 1918 году в муниципальном театре Фигераса. Проницательные критики предсказывали подростку из каталонской глуши большое будущее. Одновременно с талантом рисовальщика Сальвадор Дали Доменеч (это его полное имя) обнаружил и литературные способности: сочинял стихи, в 15 лет редактировал с друзьями журнал Studium, где писал статьи о Гойе и Дюрере, Эль Греко и ставшем его кумиром Веласкесе. Похоже, даже длинные усы он отпустит в память о кумире – известна фотография, где Дали демонстративно закручивает длинный ус на фоне «усатого» автопортрета Веласкеса.

Юноша был робок и застенчив, несмотря на многочисленные эскапады, которыми он шокировал окружающих, прежде всего собственную буржуазную семью. «Сальвадор был очень умен, но долго оставался сущим ребенком, особенно в сравнении со сверстниками», – напишет о нем после войны родная сестра Ана Мария. Брат ее мемуары возненавидит и приложит немало усилий, чтобы пресса книгу замолчала, а позднее не упомянет сестру в завещании. Ибо Ана Мария, рассказав семейные истории, приоткроет полог над детскими и юношескими годами гения, разрушив тем самым миф, который Дали создавал долго и упорно.

Одаренный художник, которому с точки зрения техники рисования все дается легко, решает в какой-то момент, что скандал равносилен фурору, а это и есть успех, то есть признак гениальности. Это сомнительное в любой своей части логическое заключение Ана Мария пересказывала как главное умственное достижение юноши. Вся надежда была на друзей Дали, и поначалу он умел их выбирать. Особенно отцу и сестре понравился Лорка. Дали впервые привез его в Фигерас еще безвестным поэтом, и тот очаровал всех своей чистотой и непосредственностью. Лорка написал «Оду Сальвадору Дали». Там есть и такие проницательные строки (пер. А. Гелескула):

«О Дали, да звучит твой оливковый голос!

Назову ли искусство твое безупречным?

Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты,

потому что тоскуешь о точном и вечном…

Не вперяйся в костлявый скелет аллегорий,

Над песочными не сокрушайся часами.

Твоя смуглая кисть да купается в море,

Населенном матросами да парусами».

Как мало кто другой Лорка почувствовал это состояние внутреннего перепутья в Дали, внутреннюю склонность выбирать дороги, что ведут не к морю и рыбакам, а к костлявым скелетам. Позднее, когда Лорку расстреляют франкисты, Дали долгие годы будет жалеть, что так и не уговорил друга уехать куда-нибудь из Испании, хотя и делал слабые к этому попытки.

Отец отправил Сальвадора учиться в Мадрид, но из Королевской академии искусств Сан-Фернандо Дали исключили за неподчинение властям. И, хотя исключили временно, раздосадованный отец поставил было точку на его образовании: сын стремительно заделался анархистом и даже нарисовал портрет Троцкого; с той же стремительностью молодой художник прошествовал по стилям, отдав должное и импрессионизму, и пуантилизму, и фовизму (попутно успев ненадолго загреметь в тюрьму), пока не остановился в середине 20-х на «магическом реализме», подчеркивающем четкость линий и оттого напоминающем фотографию, перенесенную на холст.

Собственно, в этом стиле Дали мог бы и работать на протяжении всей жизни, но странная смесь робости и хулиганства, заложенная в нем католическим детством и средиземноморским характером, дала о себе знать. Во время второй поездки в Париж в 1928 году он знакомится с сюрреалистами. Судьба его решена.

Идейным главой сюрреалистов был неистовый скандалист и бунтарь Андре Бретон. Пламенный самодур, энергетика которого была сопоставима лишь с мерзостью его характера. Понимая искусство как дело партийное не только в переносном смысле, Бретон последовательно ссорился с товарищами по группе. Его тяготение к коммунистическому движению, сперва ленинско-сталинскому, затем троцкистскому, вылилось в манифест искусства нового времени, написанный вместе с Троцким в 1937 году.

Поначалу Бретон носился с Дали как с писаной торбой. Сюрреализм нуждался в технически совершенных художниках, а мастерства каталонцу было не занимать. В его завораживающих глаз полотнах можно было обнаружить не просто оптические трюки вроде головы, вырастающей из пейзажа, или просвечиваемых контуров тел, но и более сложные конструкции, объясняемые ассоциативным анализом. Это пиршество подсознательного и иррационального сюрреалисты и ценили больше всего на свете.

Но вскоре в отношениях пестрого и склонного к внутреннему разброду движения и его самого непоседливого члена наметился разлад. Дали оказался еще более авторитарным сюрреалистом, чем Бретон. Едва появившись в Нью-Йорке 14 ноября 1934 года, он прямо заявил, что является единственным аутентичным представителем движения. Америка поверила Дали сразу. Позже фраза обрела афористическую законченность: «Сюрреализм – это я!» При этом Дали ценил художников Ренессанса, от Рафаэля до Веласкеса («Я, лучший художник современности, – ничтожество в сравнении с Веласкесом»), и публично поносил современников.

Добавили проблем и политические его высказывания. Почувствовав в какой-то момент, что ветер переменился, он отрешился от юношеских симпатий к левым и стал восхвалять Франко и фалангистов. Для сюрреалистов, принявших в гражданской войне в Испании сторону республиканцев, это было кощунством. Формальным же поводом к разрыву послужил, по одной из версий, арт-объект Дали. Тот соорудил смокинг, увешанный маленькими рюмочками для ликера с налитым в них молоком (как всегда, неосознанно-эротичные игры). Арагон, увидев это, воскликнул в гневе: «Какая мерзость! Изводить молоко, когда дети пролетариата голодают!» На что Дали якобы невозмутимо ответил: «Среди моих знакомых нет человека по фамилии Пролетариат».

Но дело было не столько в политических расхождениях с Бретоном или кем бы то ни было еще – вопрос о политизированности Дали оказывается лишь вопросом стратегии, избранной для удовлетворения его фантастического тщеславия. Дело было в том, что Дали нашел свою Градиву.

Вообще-то ее звали Елена. Елена Дьяконова, дочь скромного чиновника, болезненная и загадочная. Ее отец умер рано, мать вторично вышла замуж за адвоката, и семья переехала в Москву. Отчим Елены был, видимо, адвокатом успешным, так что семья смогла отправить Елену в Швейцарию лечиться от туберкулеза. Там она познакомилась с молодым французским поэтом Эженом-Эмилем-Полем Гранделем. Его отец, богатый торговец недвижимостью, отправил сына в санаторий, чтобы он излечился… от поэзии. Елене лечение помогло, Гранделю – нет. В дополнение к увлечению поэзией он увлекся и Еленой, которая, кстати, именно тогда потребовала, чтобы ее звали Гала. С ударением на второй слог. Что значило это имя, остается лишь догадываться. В применении же к Дали это имя вполне можно понимать как Галатея. Или Градива.

В конце концов, не Дали создал Галу такой, какой она стала. Она это сделала сама. Экзальтированная и меркантильная одновременно: «Я никогда не буду просто домохозяйкой… Я буду делать все, что захочу, но при этом сохранять привлекательность женщины, которая себя не перетруждает. Я буду как кокотка сиять, пахнуть духами и всегда иметь ухоженные руки с наманикюренными ногтями». Черствая и бесконечно заботливая. Совсем не красавица, она как магнитом притягивала мужчин. Еще до того, как сложился треугольник Дали – Гала – Грандель (взявший себе псевдоним Элюар), супруги Поль и Гала испробовали прелести подобного союза с художником Максом Эрнстом. В авангардные 20-е это не выглядело чем-то диким, тем более в артистической среде.

Тем более что Элюар сам был в благоговейном восторге от Дали. Он восхищается фильмом «Андалузский пес», который Бунюэль и Дали сняли, как будто не просыпаясь, продолжая видеть сны. «Пса» сразу назвали «классикой авангарда», а авторитет его создателей – и без того немалый – взлетел на недосягаемую высоту. Элюар словно не мог говорить ни о чем другом. «Он не переставал восхищаться своим милым Сальвадором, словно нарочно толкал меня в его объятия, хотя я его даже не видела», – вспоминала впоследствии Гала.

В августе 1929 года Элюар вместе с Гала приехали в гости к Дали в деревеньку Кадакес по его приглашению. Дом художника располагался за деревней, на берегу бухты, похожей на полумесяц. Он был выкрашен в белый цвет, перед ним рос эвкалипт и пламенели герани, ярко выделяясь на черном гравии. Верный себе, перед встречей Дали располосовал свою шелковую рубашку, выбрил подмышки и выкрасил их синькой, натер тело оригинальным одеколоном из рыбьего клея, козьего помета и лаванды, чтобы задействовать и сенсорные эффекты. За ухо засунул красную герань и уже собрался в таком неотразимом виде выйти к гостям, на пляж, как увидел в окне жену Элюара. Она показалась художнику верхом совершенства: «Тело у нее было нежное, как у ребенка. Линия плеч почти совершенной округлости, а мышцы талии, внешне хрупкой, были атлетически напряжены, как у подростка. Зато изгиб поясницы был поистине женственным. Грациозное сочетание стройного энергичного торса, осиной талии и нежных бедер делало ее еще более желанной».

И тут, наверное, в первый и единственный раз, Дали решил, что ему будет вполне достаточно того, что есть в нем самом, – его тщеславия будет достаточно самого по себе. И оказался прав: «Она стала рассматривать меня как гения, полусумасшедшего, но обладающего большой духовной силой…» «Я сразу поняла, что он – гений», – вторила ему Гала. Элюар был талантлив, а Дали – гениален, и это сразу определила Елена Дьяконова-Элюар. Она обладала врожденным художественным чутьем.

На скалах над морем, куда на прогулке Сальвадор завел Гала, та, повинуясь внезапному порыву, произносит: «Мой мальчик, мы больше не будем расставаться». Он продолжает воспевать ее: «Тело Гала мне казалось сделанным из божественной плоти цвета золотистого муската». Через два месяца он приезжает к ней в Париж. «Я по-настоящему могу с тобой поздороваться, только занимаясь с тобой любовью», – пишет Сальвадор.

Гала осталась с Дали, который был моложе ее на десять лет. Элюар попытался сохранить ситуацию треугольника, он фактически содержал в тот момент любовников, выплачивая Гала массу денег. Дали союзу категорически воспротивился, ведь они уже пообещали с Гала посвятить свои жизни друг другу и даже отказались от мысли обзавестись детьми.

В конце концов Элюар собрал чемоданы и покинул прибежище Сальвадора Дали, получив за потерю жены своеобразную компенсацию в виде собственного портрета. Дали так объяснял идею его создания: «Я чувствовал, что на меня возложена обязанность запечатлеть лик поэта, с Олимпа которого я похитил одну из муз».

В начале 30-х Гала еще и сделали операцию, в результате которой она стала бесплодной. А родившуюся в браке с Элюаром дочь она оставила на попечение мужа и совершенно не интересовалась ее судьбой. В одной из биографий Гала натыкаешься на такую фразу: «Возможно, забывая свою дочь, Гала таким образом как бы подчеркивала свое расставание с прошлым». В итоге она рассталась с прошлым весьма решительно, лишив дочь наследства и в очередной раз отказавшись от свидания с нею незадолго до своей смерти.

Дали нравится подобный тип женщин, Гала заменила ему мать (та скончалась, когда подростку исполнилось 16) – и не только. В конце 30-х Градива с лицом Гала превращается у него в метафору Испании, уничтожаемой гражданской войной, оказавшейся у мерцающей кромки бытия, неуверенной ни в собственном существовании, ни в реальности остального мира. Изгиб спины Гала, растиражированный в многочисленных полотнах, проскальзывает в разных вариациях на тему Градивы – будь то «Испания» 1938 года из музея Бойманса – ван Бейнингена в Роттердаме или набросок к «Градиве, вновь открывающей для себя антропоморфные развалины» (1931–1932) из собрания музея Тиссена-Борнмемисса. Дали и позже называл жену Гала Градива, воздавая неизбежное ее характеру: древние называли «Градивусом» Марса, когда бог войны выступал как раз на войну.

Вообще влияние образа Градивы на сюрреалистов было столь велико, что в 1938 году Бретон открыл во французской столице галерею «Градива» (сам Дали был к тому моменту уже давно Бретоном исключен из сюрреалистической партии за ошибки во взглядах).

Гала же – помимо гения – находит в Дали того самого ребенка, которого, видимо, всегда искала, – ранимого и бесконечно ей преданного, зависимого от нее практически во всем. Она берет на себя все дела Дали, пытается (поначалу без особого успеха) продавать его картины в Париже, в Америке, куда художник отправился в 1940 году пересиживать войну. Она была его мыслителем, его музой, его импрессарио, его счастьем и его проклятием: «Я слепо верил тому, что она предсказывала мне».

Дали – абсолютно непрактичный, робкий, закомплексованный человек, боялся всего – от езды в лифтах до заключения договоров. Гала как-то обронила: «Утром Сальвадор совершает ошибки, а во второй половине дня я их исправляю, разрывая легкомысленно подписанные им договоры».

Гала искала богатых спонсоров, организовывала выставки. «Никогда мы не сдавались перед неудачами, – отмечал Дали. – Мы выкручивались благодаря стратегической ловкости Гала. Мы никуда не ходили. Гала сама шила себе платья, а я работал в сто раз больше, чем любой посредственный художник».

Сестра Гала Лидия, однажды навестившая супругов, отмечала, что никогда в жизни не видела более нежного и трогательного отношения женщины к мужчине: «Гала возится с Дали как с ребенком, читает ему на ночь, заставляет пить какие-то необходимые таблетки, разбирает с ним его ночные кошмары и с бесконечным терпением рассеивает его мнительность. Дали швырнул часами в очередного посетителя – Гала бросается к нему с успокоительными каплями – не дай бог, с ним сделается припадок».

Империя собиралась по кусочкам. Когда не шли картины, Гала заставляла Дали заниматься различными поделками: разрабатывать модели шляпок, пепельниц, оформлять витрины магазинов, рекламировать те или иные товары… Можно сказать, она держала Дали под постоянным финансовым и творческим прессом. Итог этой деятельности подвел журналист Фрэнк Уитфорд в 1994 году, запросто назвав Гала хищницей: «Она просто взяла беззащитного и, несомненно, одаренного Дали и превратила его в мультимиллионера и звезду мировой величины».

В принципе, он не сказал ничего особенно нового – просто облек в лексику 90-х годов то, о чем все говорили уже в 30-х. Жадность Дали стала притчей во языцех. Бретон даже составил анаграмму из его имени: Avida Dollars («жаждущий долларов», точнее даже «жаждущая»: Бретон и здесь смеялся над Гала). Хотя в юности он был совершенно равнодушен к деньгам. Многие связывают эту перемену с Гала, отличавшейся патологической страстью к деньгам. В пору финансового расцвета империи Дали она дарила молодым любовникам дома за миллион долларов или требовала от секретарей передать им десятки тысяч наличными. Но разговоры о том, что русская женщина испортила испанского гения, выглядят наивными.

Каждый находит в любви то, что ищет. Бизнес на собственном таланте, ориентация на мир гламура были логическим выходом из интеллектуального тупика, где Дали оказался после разрыва с сюрреалистами. Успех на этом поприще приносит массу дивидендов и ярких эмоций, но оборачивается в итоге ловушкой, выбраться из которой довольно сложно. Для Дали такой ловушкой оказалась зависимость от денег, хотя далеко позади остались те времена, когда 12 друзей платили ему годовую ренту за право выбирать по одной картине в месяц (или одну маленькую и два рисунка – ситуация 1934 года).

При этом Дали был довольно необязательным в отношениях с постоянными заказчиками и вообще отличался той же черствостью в отношениях, что и Гала. Биографы настаивают, что у него не было сердечных друзей, он просто физически не был способен даже на элементарную благодарность. Так, Артуро Каминаде, служившему у него последние десятилетия, Дали не оставил ни песо, хотя неоднократно обещал его озолотить.

Но Гала для Дали оставалась божеством. Он пишет картины, на которых Гала изображена в облике Мадонны. Для знаменитой «Атомной Леды» – картины размером 61 ? 45 сантиметров – Гала позировала в течение нескольких месяцев. Одну из работ Дали преподнес во время аудиенции папе римскому Пию XII. Тогда же он попросил разрешения на церковный брак с Гала, однако получил отказ. Лишь в 1958 году, по прошествии шести лет после смерти Элюара, Гала и Сальвадор обвенчались в маленькой часовне провинции Жерона.

Беспечный Нарцисс, который чуть ли не всерьез боялся «умереть от избытка самодовольства», ведет волшебную жизнь эксцентричного вельможи, покупает замки и поместья, а в 1970-е создает, наконец, собственный театр-музей в родном Фигерасе – настоящий «Далиленд», самый фантастический музей мира, институцию сколь грандиозную, столь и безумную.

Их главным врагом становится время. В 1964 году Гала уже 70. Она красит волосы, носит парики, подумывает о пластической операции. Но жажда любви ее не покидает. Ее любовники были теперь лет на 40–50 ее моложе, но только ли деньги привлекали их к этой фурии? Характер не исчез из нее вместе с молодостью.

По слухам, зимой 1981 года, после очередного скандала в парижском Hotel de Meurice, 87-летняя Градива так ударила Дали по лицу, что выбила ему глаз. Не прибегая к помощи Фрейда, 77-летний Дали переломил ей в ответ тростью ключицу (трость, утверждал Дали, принадлежала раньше Саре Бернар – театральность, так всюду!). Но это сплетни. Раздосадованный тратами Гала на молодых любовников, Дали просто столкнул ее с кровати, сломав два ребра.

Гала оставляет своего «маленького Дали» на попечение Аманды Лир – его последней модели, в которой она, возможно, видит свою преемницу. Но Дали все же не может без своей музы. Он дарит ей замок Пуболь (что по-каталонски означает «тополь»), нависающий над холмом возле Ля-Биспаль, в восьмидесяти километрах от Кадакеса.

Пуболь станет последним прибежищем Гала, она будет приезжать сюда каждое лето начиная с 1970 года, оставляя Дали в Порт-Льигате. Однако когда здоровье Дали резко ухудшается, она возвращается к нему. То было время взаимных мучений: Дали клацает зубами, ему мерещится, что носороги подбираются к его кровати, и кажется, что его вот-вот убьют. Гала замыкается в себе, выход из состояния задумчивости сопровождается сильными приступами ярости.

10 июня во второй половине дня Дали, отдыхавший в своей комнате, вдруг громко закричал. Гала умерла. Похоронить себя она завещала в Пуболе. А по испанским законам тело умершего не сразу можно вывезти из того места, где человек скончался. И Дали устраивает свой предпоследний хеппенинг. Он заворачивает обнаженное тело Гала в одеяло и усаживает на заднее сиденье «Кадиллака» словно живую. И так перевозит в Пуболь. Там Дали отказывается принять участие в ее похоронах – может быть, он надеется, что, если не увидит ее в могиле, она останется для него живой?

После смерти Гала Дали впадает в глубочайшую депрессию и долго не притрагивается к кисти. В начале 1983 года Дали вновь пытается заняться живописью. Он работает в столовой в Пуболе, сидя на табурете, при электрическом свете, а одна из сестер милосердия, мадам Фабрега, читает ему, как это раньше делала Гала. Но уже в марте Дали раз и навсегда откажется от карандаша и кисти. Смерть музы делает дальнейшее творчество бессмысленным. Впрочем, на последний хеппенинг он все же отваживается.

При виде Дали, чинно лежащего в роскошном гробу с безукоризненно нафабренными поседевшими усами, не покидает ощущение, что он остался актером и после смерти.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.