«Ибо связки – не бздюме утряски»

«Ибо связки – не бздюме утряски»

Тема – необъятная. Предельно сузим ее. Обратимся к поэту, который – хоть уже и не с нами – по-прежнему у всех на виду, поскольку отмечен высшей творческой наградой – Нобелевской премией. На виду – но на слуху ли? Стихи ведь это прежде всего звучащее слово. Вот наш поэт-лауреат в обители муз, в Италии. Возлюбленная изменила ему с неким графом. Не слишком ново; впрочем, как говорится, се ля ви.

Но что трагедия, измена

для славянина, то ерунда

для джентльмена

и дворянина. Граф выиграл,

до (!) клубнички лаком,

в игре без правил. Он ставит

Микелину раком,

как прежде ставил…

«Славянин», то есть сам поэт (или его alterego), находит утешение (как водится) во вдохновении:

…сорвись все звезды с небосвода,

исчезни местность, все ж не оставлена

свобода,

чья дочь – словесность. Она, пока

есть в горле влага,

не без приюта. Скрипи, перо. Черней,

бумага.

Лети, минута.

Черней – покрывайся письменами. Что ж, обратимся к оным… Увы, во всем объемном, едва ли не последнем прижизненном сборнике (Урания. Ардис, 1987) к Иосифу Бродскому в приведенных только что строчках словно бы вернулась былая поэтическая сила. Как же объективно реализуется столь сильно заявленное вдохновение? «Элегия» в сборнике на предыдущей странице все о том же – об отринутой любви, но чувство тонет в косноязычии и чудовищной невнятице:

До сих пор, вспоминая твой голос,

я прихожу в возбужденье. Что, впрочем,

естественно. Ибо связки

не чета голой мышце, волосу, багажу

под холодными буркалами,

и не бздюме (!) утряски

вещи с возрастом. Взятый

вне мяса, звук

не изнашивается в результате тренья…

И так далее – до заключительных строчек:

потерявший конечность, подругу, душу

есть продукт эволюции. И набрать

 этот номер мне

как выползти из воды на сушу.

Бродскому, надо сказать, любы не стихи как таковые, но непременно – элегии, эклоги («зимние» и «летние»), сонеты (венками!), катрены, стансы (сборник 1983 года – «Новые стансы к Августе»), квинтеты, на худой конец, строфы (зато – «Венецианские»)… Но для чего бы вполне случайные наборы слов произвольно дробить на мнимо поэтические строки, располагать столбцами? Ведь не только рифмы, но и ритма, и лада нет. Да и смысла тоже. Потому что поэтический смысл если как-то еще возможен без рифмы (верлибр), то без лада – никак.

Но может быть, тенденциозен мой подбор цитат? Прибегну к содействию известного – да что там, глобально прославленного – критика Александра Гениса. Вот поэтические выдержки из его панегирика поэту. Оправдан ли восторг?

Итак, А. Генис «Взаймы у будущего, или Последняя книга Бродского»:

«Человек – штучен, уникален, неповторим, а значит, конечен. Он живет в пунктирном мире, разделенном на вчера, сегодня и завтра. Зато, скажем, птица… ближе к вечности. Собственно, об этом она сама сказала поэту:

Меня привлекает вечность.

Я с ней знакома.

Ее первый признак —

бесчеловечность.

И здесь я – догма».

(Вероятно, «здесь я – дома». А впрочем, поди знай, опечатка или прихоть поэта?).

Вот Генис приводит другой опус Бродского. Все слова, и после точки, почему-то со строчной буквы:

когда ландшафт волнист,

во мне говорит моллюск.

ему подпевает хор

хордовых, вторят пять

литров неголубой

крови: у мышц и пор

суши меня, как пядь

отвоевал прибой.

Комментарий критика: «Суша – частный случай моря… Первая буква слова «волна» в родстве с перевернутой восьмеркой – знаком бесконечности. Профиль самой волны напоминает Бродскому губы. Соединив эти образы, мы решим ребус: море – речь. Море относится к суше, как язык – к сонету, как словарь – к газете. И в этом смысле море – поэт, оно не просто речь, оно – возможность речи.

Именно потому,

узнавая в ней свой

почерк, певцы поют

рыхлую бахрому.

Не самоирония ли – «рыхлая бахрома» бессвязных строчек?.. Не бессвязен ли комментарий маститого критика?..

Бродский любит отталкиваться от безусловной поэзии. И тут он непревзойден в обилии слов. Один из множества его «откликов» на пушкинское «Я вас любил…»:

Я вас любил. Любовь еще

(возможно, что просто боль) сверлит мои мозги.

Все разлетелось к черту на куски.

Я застрелиться пробовал, но

сложно…

Иосиф Бродский. 1962 г. Из архива Б. С. Шварцмана

У Гёте «Римские элегии» – и у Бродского «Римские элегии». Гёте «нежную выпуклость груди взором следил» – и Бродский делает то же:

Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.

Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса.

Обожженная небом, мягкая в пальцах глина —

плоть, принявшая вечность как анонимность торса…

Это – любовь. И вот обстановка, способствующая любви (так сказать, «объята Севилья и мраком, и сном»):

Тишина уснувшего переулка

обрастает бемолью,

как чешуею рыба…

Бемоль, между прочим, «знак, предписывающий понижение какой-либо ступени звукоряда» (СЭС, 1981). «Тишина обрастает»… знаками?

А это как понимать?

Синий всегда готов отличить

владельца

от товаров, брошенных вперемежку

(т. е. время – от жизни),

дабы в него вглядеться.

Так орел стремится вглядеться

в решку.

Примечание в скобках – самого Бродского. Строчки «Элегии» воспринимались бы как нормальная самоирония поэта, если б они опять-таки не тонули в мешанине слов:

Вода, наставница красноречья,

льется из ржавых скважин,

не повторяя ничего, кроме нимфы,

дующей в окарину,

кроме того, что она – сырая

и превращает лицо в руину.

Окарина – «род свистковой флейты» (СЭС). Поэт-эрудит любит отсылать нас к энциклопедиям. Кого-то, видимо, это тешит. Надо думать, не многих. На Западе, чьим примером принято у нас обольщаться, поэты давно уже пишут не для читающей публики, а лишь друг для дружки (так называемая «университетская поэзия»), иначе говоря, занимаются самоедством и тем, как говорится, живы. Зритель в театре, как известно, «голосует ногами». Подобное происходит и с читателем. Поэзия – особым, уникальным образом организованная речь, ограненная ритмом, рифмами. Известно: «Из песни слова не выкинешь». Без поэзии разрушается обыденная речь. В нашем словесном обиходе уже все дозволено – в падежах, ударениях, склонениях, окончаниях слов. Послушайте-ка радио и теледикторов…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.