СТОИК

СТОИК

В тот самый день, когда Вашингтон принимал у себя французского посланника, д’Эстен подошел к Саванне и начал высадку десанта. Четыре дня спустя, уверенный в победе (Бенджамин Линкольн должен был не допустить к городу шедшие на подмогу части англичан), он предложил коменданту Прево капитулировать. Тот запросил сутки на раздумье. Но еще до истечения этого срока к городу, одновременно с Линкольном, подошло британское подкрепление, и комендант ответил французам вежливым отказом.

Долгая осада не входила в планы французов, тем более что среди моряков начались дизентерия и цинга, да и провиант был на исходе. С 3 по 8 октября город бомбардировали с моря; в нем практически не осталось целых домов. После этого д’Эстен, вопреки мнению большинства своих офицеров, отдал приказ о штурме.

Французы в белых мундирах оказались отличной мишенью для американских стрелков, перешедших на сторону британцев; штурм захлебнулся. Сам адмирал получил две пули, а польский офицер-кавалерист Казимир Пуланский, сражавшийся на стороне американцев, был смертельно ранен. Вторую колонну вел шведский граф Курт фон Стедингк, которому удалось захватить последнюю линию траншей и водрузить над ней американский флаг. Однако британцы перешли в контратаку и все нападающие были перебиты перекрестным огнем, уцелело только два десятка человек, а сам граф был ранен. Д’Эстен отступил, оставив поле боя, усеянное мертвыми телами, а 17 октября снял осаду. «Я думаю, что это величайшее событие за всю войну», — сделал запись об осаде Саванны сэр Генри Клинтон. В Лондоне эту победу отпраздновали пушечным салютом.

В это время Вашингтон готовился к очередной зимовке, которая обещала быть такой же суровой, как позапрошлая. Уже в октябре на армейских складах не было ни одной пары сапог; рубашек, курток и одеял тоже не хватало. Курс континентальной валюты теперь составлял три цента к доллару; Конгресс перестал печатать деньги и переложил обязанность платить армии на штаты. Те стали печатать собственные бумажные деньги, и цены взлетели до небес. «На телегу денег едва ли можно купить телегу провизии», — писал Вашингтон Джону Джею в начале месяца. «Крыса продается по нынешним временам не дешевле чем за 200 фунтов, словно это лошадь», — заявлял он конгрессмену Гаверниру Моррису. Разведка доносила, что, уходя из Филадельфии, британцы захватили с собой бумагу для печатания денег в расчете наводнить страну подделками и вызвать экономический кризис.

Основные силы своих войск Вашингтон отвел на зиму в Морристаун в Нью-Джерси. Снег выпал рано, и солдаты вырубили две тысячи акров леса, чтобы построить городок из тысячи деревянных хижин. 1 декабря в лагерь переселился Вашингтон, обосновавшись в симпатичном трехэтажном доме миссис Феодосии Форд, со ставнями и мансардой, который мог показаться дворцом по сравнению с домиком Поттса в Вэлли-Фордж. Через месяц Марта Вашингтон приехала к мужу (она успела увидеть свою третью внучку, Нелли, и убедиться, что с ребенком и его матерью всё в порядке). Но хозяйка дома отказалась съезжать и занимала две из четырех комнат на первом этаже, а в тесной кухоньке толклись, мешая друг другу, 18 слуг Вашингтона и прислуга миссис Форд. Адъютанты жили в двух комнатах наверху, для работы пришлось соорудить деревянную пристройку.

В середине декабря генерал сообщал Конгрессу, что его армия уже несколько дней сидит без хлеба и, если не принять срочных мер, запросто может разбежаться. Из Нью-Йорка доходили слухи о мятежных настроениях среди голодающих ополченцев, и Вашингтон опасался, что они перекинутся в Нью-Джерси. Голодные и деморализованные солдаты стали бы легкой добычей для Генри Клинтона, двинься он вдруг на Морристаун. Нервы Вашингтона были натянуты до предела; по словам Грина, он ругал всех подряд, и правых, и виноватых.

Второго января 1780 года повалил густой снег и не прекращался четыре дня. Метель намела сугробы в полтора метра высотой, нарушив всякое сообщение с лагерем. Ударил мороз; Нью-Йоркская бухта покрылась достаточно толстым льдом, чтобы по нему можно было переправить пушки. Вашингтон загорелся идеей устроить неожиданное нападение на британский гарнизон на острове Статен: лорд Стерлинг с двумя с половиной тысячами солдат перейдет по льду в Нью-Йорк, отобьет обоз и пригонит овец и скот. Эта идея настолько захватила генерала, что он даже стал бояться оттепели, которая могла порушить его планы. Однако британцев кто-то о них известил, эффект неожиданности был утрачен, и от затеи пришлось отказаться. У солдат, назначенных для рейда, отобрали шапки и рукавицы.

Пока же им приходилось «воевать» с местным населением, не желавшим отдавать свое добро за «бумажки». Не проходило ночи, чтобы солдаты не отправлялись на грабеж. Строгость не помогала; Вашингтон был вынужден признать свое бессилие перед мародерством, бесчестящим его армию.

Под завывания пурги Вашингтон строчил тревожные письма в Конгресс: «Многие уже четыре-пять дней не видели мяса, запасы хлеба на исходе». Голодные люди грызли древесную кору, варили башмаки, убивали домашних собак. По выражению Вашингтона, его солдаты ели то же, что и лошади, за исключением сена. Квартирмейстер Грин между тем возмущался, что «страна, в которой всего в изобилии, допускает, чтобы армия, используемая для защиты всего самого дорогого и ценного, погибала от нехватки пищи». Ситуацию исправить не удавалось даже реквизициями.

Нужно было найти виноватого; в Филадельфии поползли слухи о том, что Роберт Моррис наживается на торговле мукой, тогда как американские солдаты голодают. Морриса — того самого банкира, который временами фактически содержал Континентальную армию, — обвинили в растрате государственных средств. На суде его оправдали за отсутствием состава преступления. Надо ли говорить, что Вашингтон ни минуты не сомневался в его невиновности?

Нет худа без добра: многоснежная зима помешала британцам осуществить дерзкий план — захватить в плен Вашингтона. В феврале 300 верховых устремились с этой целью к Морристауну, но увязли в снегу и повернули обратно.

Даже с наступлением весны положение армии не стало лучше: «На сегодняшний день у нас в запасе нет ни одной унции мяса, ни свежего, ни солонины», — писал Вашингтон 12 апреля. Кроме того, выплату жалованья задерживали месяцами. «Мы начинаем ненавидеть страну, пренебрегающую нами», — записал в дневнике Александр Гамильтон, должно быть, выражая не только свое мнение. Впрочем, лично для него суровая зима была скрашена знакомством с Элизабет Скайлер, младшей дочерью генерала, которая потом стала его женой. (Филип Скайлер оставил военную службу в апреле 1779 года и стал делегатом Континентального конгресса.) Соединяя свою судьбу с офицером, Элизабет вдохновлялась примером Марты Вашингтон, бывшей для нее идеалом женщины.

В конце апреля пришло письмо от Лафайета: «Вот и я, мой дорогой генерал, вне себя от радости вновь оказаться среди Ваших любящих солдат… У меня дела величайшей важности, о которых я должен прежде переговорить с Вами наедине». Это послание несказанно взволновало Вашингтона. 10 мая явился сам автор и заключил его в объятия. «Делами величайшей важности» оказалась весть о том, что Франция направляет в Америку огромный экспедиционный корпус под командованием графа де Рошамбо, героя Семилетней войны. Согласно дипломатической договоренности, генерал-лейтенант Рошамбо будет находиться в распоряжении Вашингтона, как и французский флот шевалье де Тернэ. Вашингтон немедленно принялся развивать Лафайету свой план захвата Нью-Йорка и написал в Конгресс о том, что ему необходимо не меньше двадцати тысяч солдат. И, в конце концов, надо же одеть их поприличнее! Неудобно перед союзниками! У Континентальной армии до сих пор нет одинаковых мундиров, ходим, как побирушки!

Всего через два дня после приезда Лафайета случилось то, чего Вашингтон в глубине души сильно опасался, хотя и высказывал свои опасения лишь достойным доверия людям: 12 мая Чарлстон капитулировал. Генерал Линкольн допустил тактическую ошибку, сосредоточив все силы на побережье и оставив без защиты сухопутные подступы к городу. Две с половиной тысячи солдат и 343 орудия попали в руки врага. Чтобы унизить американцев, британцы отказали им в праве покинуть крепость под барабанный бой и с развернутыми знаменами, заставив просто сдать оружие, а затем сделать выбор — стать военнопленными или вернуться по домам, торжественно пообещав сделаться верноподданными Георга III. Теперь путь в обе Каролины и Виргинию был открыт; оставаясь с основной армией в Нью-Йорке, Генри Клинтон отрядил Корнуоллиса терроризировать юг.

Несколько дней обитатели Новой Англии с тревогой наблюдали за багровым солнцем на желтом небе, а 19 мая в штатах Нью-Йорк и Нью-Джерси уже в 10–11 часов утра вдруг наступила такая тьма, что пришлось зажигать свечи[28]. Темень продолжалась до поздней ночи, а затем взошла красная луна. Потом пошел дождь, и мгла рассеялась. Почти все обыватели были уверены, что это дурной знак и Судный день не за горами. Проповедники пугали паству, находя подходящие строки из Евангелия. Напротив, законодатель из Коннектикута Абрахам Давенпорт вошел в историю благодаря фразе, произнесенной со стоическим спокойствием: «Пусть Бог делает свою работу, а мы займемся нашими делами. Принесите свечи».

Двадцать пятого мая два линейных полка из Коннектикута взбунтовались и отказались повиноваться приказам Вашингтона. В сумерках они вышли из своих хижин, потрясая оружием, и заявили, что либо разойдутся по домам, либо вытрясут продовольствие из местных фермеров, даже если придется колоть их штыками. Жалованье им не платили уже пять месяцев, и никаких радужных перспектив не вырисовывалось. Офицерам удалось их успокоить, хотя они сочувствовали солдатам. Вашингтон не стал их наказывать и обрушил весь гнев на непатриотичных граждан, доведших своих защитников до такого состояния.

Генерала, потратившего несколько лет, чтобы превратить толпу ополченцев в подобие регулярной армии, особенно раздражал непрофессионализм гражданской администрации. Сколько можно наступать на одни и те же грабли? Америке нужны профессиональные солдаты, а не служащие по кратким контрактам, опытные конгрессмены, а не случайные люди, твердая валюта, а не «бумажки». Деньги — нерв войны; у кого кошелек туже набит, тот и войну выиграет. Финансы Америки расшатаны — значит, надо собирать налоги и прибегать к займам. «Хотя [британское] правительство погрязло в долгах и, конечно, бедно, народ богат, и богачи предоставляют средства, которые не скоро будут исчерпаны, — писал он Джозефу Риду 28 мая. — Кстати, их система государственного кредита гораздо эффективнее, чем в любой другой стране». Пусть Британия — враг, но и у врагов есть чему поучиться и что взять на вооружение. Пусть наша демократия — величайшее завоевание, но у всего должны быть четкие рамки и смысл! «Я вижу, как одна голова постепенно превращается в тринадцать, — писал он три дня спустя делегату Конгресса от Виргинии Джозефу Джонсу, — и вместо того, чтобы взирать на Конгресс как на высшую контролирующую власть в Соединенных Штатах, они считают себя зависящими от своих собственных штатов».

Двадцать девятого мая части Континентальной армии под командованием Абрахама Бафорда потерпели сокрушительное поражение от отряда лоялистов во главе с Банастром Тарлтоном при Воксхо близ Ланкастера в Южной Каролине. Американцы не выдержали кавалерийской атаки, побросали оружие и подняли руки, но англичанам было приказано пленных не брать: из четырехсот солдат 113 закололи насмерть, а 150 до полусмерти, с собой увели только 53 человека. Полковника Тарлтона после этой бойни прозвали Мясником.

Генерал Вашингтон сильно изменился за эту зиму. Он замкнулся в себе, словно боясь нечаянно вырвавшимся словом выдать свои потаенные — невеселые — мысли и тем самым деморализовать окружающих. Марта, остававшаяся в Морристауне до июня, писала своему зятю Бассету: «Бедный генерал так несчастен, что это доставляет мне невероятные страдания». Разумеется, несчастен он был не оттого, что ему приходилось вместо вина пить грог на основе новоанглийского рома из деревянной чашки, а от не покидавших его опасений и черных мыслей. Но никакой паники он не испытывал, наоборот, его душа закалилась и окрепла. «Я так привык к трудностям за эту войну, что научился относиться к ним спокойнее, чем прежде», — писал он барону фон Штойбену. И его армия, душой которой он был, тоже стала иной. «Когда армия, обращенная почти в ничто (из-за истечения краткосрочных контрактов), остается порой по пять-шесть дней подряд без хлеба, а потом столько же без мяса и раз, и два, и три без того и другого, и та же самая армия не имеет достаточно одежды, чтобы прикрыть наготу, а у четверти ее нет и намека на одеяла, и это суровой зимой, но при таких обстоятельствах люди держатся вместе — это выходит за рамки понимания, и всё же это правда», — писал он брату Джеку 7 июля с удивлением и гордостью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.