Мы делаем вид…

Мы делаем вид…

Профессиональные историки период «от Хрущева до Черненко» делят как минимум на две эпохи: «хрущевскую» и «застоя». В свое время на этой почти сорокалетней дистанции случился такой эпизод союзного масштаба, как укрупнение колхозов. Данный факт дает повод историку-любителю, к категории которых я себя отношу, в процессе собственного субъективного анализа поступить аналогичным образом, укрупнив две эпохи в одну.

Лично для меня эта эпоха важна тем, что на нее пало почти тридцать лет моей активной, «взрослой» жизни. Эти тридцать лет «внешней среды» как бы сканируются в моей памяти в двух плоскостях. Одна плоскость – «явления». Это что-то системное, очень ощутимое в работе и в личной жизни, продолжительное… Вторая – «события». Может быть, даже не события, а краткие эпизоды. Краткие, но яркие, запоминающиеся. «События» – это точки на карте истории, в которых условная кривая, описывающая ход истории, меняет свой характер. Вполне вероятно – как следствие события.

Мое персональное название эпохи «от Хрущева до Черненко» навеяно популярным обращением советских времен, адресованным власти, «начальству», от имени нижестоящих: «Вы делаете вид, что нам платите, мы делаем вид, что работаем». Ключевые слова этого обращения – «делать вид» – могут быть актуальными в самых различных модификациях: «Вы делаете вид, что нас любите, мы делаем вид, что отвечаем взаимностью»; «Вы делаете вид, что крутые, мы делаем вид, что вас боимся»; «Вы делаете вид, что говорите правду, мы делаем вид, что вам верим»…

Многие варианты «мы делаем вид» применимы и к эпохе Сталина. Многие – но не все. При Сталине вся страна «от Москвы до самых до окраин», снизу доверху не делала вид, что опасалась «их» («его»), а боялась всерьез, до смерти. При Хрущеве – Черненко – уже лишь побаивалась.

В моих ощущениях из всего многообразия вариантов «мы делаем вид» эпохи Хрущев – Черненко наиболее представительное: «Вы делаете вид, что говорите правду, мы делаем вид, что вам верим». Это явление на Руси не новое. При Екатерине Великой оно проходило под кодовым названием «потемкинская деревня», в наши времена – «показуха».

В конце 1950-х годов много месяцев на одном из прокатных станов Чусовского металлургического завода, в самом популярном месте – у сатураторной установки для газированной воды, умиляла следующая картина. Над установкой висел плакат: «Бригада коммунистического труда». Слева на красном щите красовался текст заповедей строителя коммунизма, который не очень отличался от библейских. Справа – личные обязательства членов бригады. А дюралевая кружка для шагнувших одной ногой в коммунистическое «завтра» была… прикована к сатуратору цепью. Точно такой же чусовляне привязывали в те времена к причалам свои деревянные лодки-плоскодонки.

Самый надежный индикатор показухи – кратковременность демонстрируемого объекта. Думаю, что именно на основе показухи было придумано крылатое выражение: «Наше дело прокукарекать, а дальше хоть не рассветай!»

Не проходило и года, чтобы ЦК КПСС не принял штук пять постановлений, начинавшихся одинаково: «Об одобрении почина… партийной организации о ….». Почин мог быть посвящен организации тех же бригад коммунистического труда, переходу передовиков на отстающий участок, экономии черных и цветных металлов, партийной учебе… После выхода постановления ЦК бюро обкома принимало документ о распространении соответствующего почина на предприятиях области. Утверждалась комиссия обкома, ответственная за внедрение почина. Ее председателем назначался один из секретарей обкома, ответственным секретарем – инструктор профильного отдела. На протяжении десятка лет я был членом более чем десятка таких комиссий. Комиссия собиралась на первое заседание, утверждался план ее работы. А потом все благополучно забывали и о комиссии, и о почине.

За время всей моей деятельности на этом участке идеологического фронта было единственное исключение. Ответственным секретарем одной из комиссий назначили добросовестного аппаратчика, инструктора отдела пропаганды Веру Балуеву. Два-три раза в году она напрягала «шефа», собирала свою команду, та «шевелилась», и дело потихоньку двигалось.

Работая в Пермском отделе Института экономики АН СССР, я сначала неформально, а потом и официально был консультантом Пермского обкома КПСС. Рабочие контакты (и приятельские отношения) были, преимущественно, с заместителями заведующих отделами Э. Вахоневым, А. Кужмой, В. Верхоланцевым… Последние дни месяца они дневали и ночевали в обкоме, «делая план». Обзванивали предприятия, транспортников, банкиров, статистиков, подсказывали, как «без последствий» в заводской и банковской отчетности вывести фактически сложившийся процент реализации продукции 99,4 на заветный 100,2. Это была целая наука, которой мои братья по классу владели блестяще. Часам к 22–23 последнего дня месяца (квартала, года) желаемые цифры обычно достигались, и усталые, но довольные «партайгеноссе» получали полное моральное право обмыть столь тяжко добытую победу. Беда была не только в том, что победа существовала лишь на бумаге и не то что на тонну – на грамм не прибавляла реально произведенной продукции, но и в том, что об этой пустой работе в стране мало кто думал и, тем более, пытался что-то изменить.

Что интересно: когда возникали реально важные задачи (ввода новых промышленных мощностей, разработки и освоения производства оборонной техники, ликвидации аварийных ситуаций…), те же самые «показушники» решали их на высшем уровне «без шума и пыли».

Еще одно глобальное явление эпохи «вы делаете вид…» – это тотальный дефицит и его последствия: протекции, коррупция, преференции, называемые в народе одним коротким, но емким словом: «блат». Система «блата» автоматически предполагала замену глагола «купить» на «достать».

По части ощущения Большого счастья нынешнее поколение сильно не добирает. Оно даже не знает, что означает возглас: «Отбивай по одной в одни руки!». Эти слова, адресованные кассиру, я услышал из уст продавщицы гастронома на Новом Арбате, уже отойдя от прилавка с двумя трехкилограммовыми банками с консервированной югославской ветчиной. Фигушки! В сторону метро я двинулся, переполненный счастьем удачной охоты и… дефицитной ветчиной.

Дефицит, блат – прямое порождение плановой экономики, несмотря на все ЭВМ и экономико-математические методы так и не справившейся с задачами балансирования спроса и предложения, спроса и цены.

Я, например, не смог припомнить хотя бы десяток позиций «товаров и услуг», на которые бы не распространялось в эпоху «мы делаем вид…» действие системы блата. Спички, соль, «изделие № 2» производства Баковского завода резиновых изделий, труды классиков марксизма-ленинизма… Все остальное приходилось доставать: от карьерных экскаваторов до туалетной бумаги, от билетов на балетные спектакли с участием Надежды Павловой до подписки на «Литературную газету»…

Продавая после четырнадцати лет эксплуатации свой первый автомобиль («Волга» ГАЗ-21), я сразу поставил покупателю ультиматум: продам только с запасными частями. Запчастей набралось четыре солидных ящика, «ходовых» из них было не более трети. Тому же принципу (запас карман не тянет) следовали не только автомобилисты-частники, но и руководители сотен тысяч предприятий всех без исключения отраслей народного хозяйства. Даже подумать страшно, сколько добра шло сначала в «неликвиды», а затем в металлолом. И так изо дня в день, из года в год.

Комплексным примером функционирования системы «блата» является история, которая приключилась со мной в 1968–1969 годах. Летом 1968 года мне в качестве ответственного секретаря приемной комиссии факультета было доверено осуществить набор первых в истории ППИ экономистов. Занимался я подобным делом впервые, влияния на экзаменаторов никакого не имел и, с точки зрения «блата», был лицом практически бесполезным. После инструктажа абитуриентов ко мне подошел интеллигентный, средних лет мужчина и сообщил, что его фамилия Морозовский, что он закройщик верхней одежды ателье Камского пароходства и шьет «всему обкому», что он будет счастлив мне пошить «что-нибудь получше, чем это». Произнося «это», он осторожно ткнул пальцем в мой пиджак. Он будет счастлив сшить костюм или пальто в любом случае, но если я чем-то смогу помочь его ребенку при поступлении, то было бы совсем прекрасно. Я долго пытался ему объяснить, что от меня мало что зависит, на что получил не самый глупый ответ: «Мало – это лучше, чем ничего».

Оля Морозовская оказалась толковой девушкой, все сдала на «отлично» и благополучно поступила без малейшей моей поддержки. Когда эту информацию я довел до счастливого папы, он произнес примерно следующее: «Конечно, так оно и есть! Но… мы-то с вами все понимаем!».

Через несколько месяцев раздался звонок Морозовского: «К нам завезли прекрасную ткань на пальто (и чуть тише) для обкома. Настоятельно рекомендую».

Пальто из дефицитного ратина получилось действительно отличным.

Прошло немного времени. В начале апреля я поехал в командировку в Москву. Когда я выезжал из Перми, в городе было минус 10–15 градусов, и я решил надеть новое пальто. В столицу я всегда брал спортивную сумку, которую получил как участник Спартакиады народов РСФСР в 1959 году. Сумку можно было носить в руках и за плечами. Фирменной особенностью этого предмета была не только надпись: «Ленинград, 1959. Спартакиада…» В сумку входило ровно 12 кг охлажденного и 8 – мороженого мяса. Приезжая в столицу, я сразу отвозил сумку к знакомым продавцам небольшого продуктового магазина позади здания МИД на Смоленской площади. В день отъезда заезжал за «товаром», платил ребятам устраивающие обе стороны комиссионные и убывал на вокзал.

В «свой» магазин я шел мимо сверкающих витрин знаменитого гастронома на Смоленской. В стеклах витрин отражался представительный молодой доцент в шикарном пальто и модной каракулевой шапке типа «пирожок».

Удача не обошла меня стороной еще раз: мясо было охлажденным! Первые сто метров я нес сумку в одной руке. Потом стал перекладывать из одной руки в другую. Весеннее московское солнышко и 12 кг груза согревали. Пришлось расстегнуться. Метров через двести, плюнув на все, я перецепил ремни и взвалил сумку за спину. Произошло это как раз напротив тех самых зеркальных витрин. Только теперь оттуда на меня смотрел нелепый, потный и очень сердитый мужик в пижонском пальто и с мешком за спиной…

Уже через неделю с кафедры вечернего университета марксизма-ленинизма я разъяснял очередным слушателям преимущества социалистической системы хозяйствования…

За исключением единиц отважных, пытающихся что-то изменить, бороться, хотя бы выразить протест, подавляющее большинство приспосабливалось, принимало правила игры.

Рад бы похвастаться, что принадлежал к числу первых. Но историческая правда не позволяет.

В КПСС я вступил еще на Чусовском заводе в 1960 году. Вступил без пафоса, прагматично. Комсорг цеха Гера Языков, принимая членские взносы, буднично сообщил: у тебя комсомольский возраст на излете, подавай заявление в партию – по комсомольской рекомендации волынки при приеме меньше. Обсуждения на тему «вступать или не вступать» не было. Наличие партбилета было условием карьерного роста. Не гарантией, но условием. Партийный билет был пропуском в элитный клуб. Доступ в «отдельные кабинеты» клуба этот пропуск не обеспечивал, но в общий зал – всегда пожалуйста.

Я стал активным членом «клуба». Еще аспирантом ППИ избирался членом партбюро факультета, три срока был членом парткома Пермского университета, в годы перестройки стал членом бюро Ленинского райкома, членом обкома КПСС.

Многие годы я был внештатным лектором обкома и горкома КПСС, читал лекции на занятиях партийного актива самого высокого в области уровня. Председательствовал на таких занятиях, как правило, первый секретарь обкома. Нередко бывало, что в ожидании своего выступления я общался в президиуме с первыми лицами области, поглядывая (в самом прямом смысле) сверху вниз на свое непосредственное руководство… Превосходство, конечно, было временным, и мне хватало ума об этом ни на минуту не забывать. Но и оно укрепляло запас собственной прочности, который никогда не оказывался лишним.

Особенно я это почувствовал, когда был назначен заместителем председателя облисполкома. Несмотря на то что до этого я ни единого дня не проработал в партийных или советских органах, почти для всего руководящего состава не только города, но и области мое лицо и речь оказались знакомыми.

Я не один десяток раз задумывался над своим личным отношением к прошлому, к СССР, к КПСС. Взгляд из сегодня в ушедшую эпоху – тема, которая десятки, а то и сотни раз обсуждалась мною при общении с самыми разными людьми. И с настроенными на общую волну единомышленниками, и с яростными оппонентами. С былыми соратниками по труду и общественной работе. С коллегами-сенаторами, многие из которых прошли комсомольскую, партийную или советскую школу и, как все нормальные люди, были не безразличны к собственному прошлому. С избирателями во время четырех избирательных кампаний. С промышленными и сельскохозяйственными «генералами» во время посещения их предприятий. С нынешними и, увы, бывшими друзьями. Иногда такая беседа случалась «на миру», в аудитории в сотни человек. Чаще – вдвоем-втроем, в номере гостиницы или на природе, за рюмкой, которая стимулировала появление «момента истины». Наверное, именно в таких беседах и спорах постепенно отстаивался из довольно взболтанного раствора мыслей, воспоминаний, оценок концентрированный взгляд на прошлое:

«Подавляющее большинство людей, живя в изначально порочной Системе, иногда благодаря Системе, иногда вопреки ей, достойно трудились, воевали. Некоторые – даже совершая подвиг: боевой, творческий, моральный.

Очень немногих из них (из нас!) можно причислить к лику святых: основными вирусами Системы – приспособленчеством, лицемерием в больших или меньших дозах были инфицированы почти все. Но в этом не столько вина, сколько беда поколений людей, на долю которых выпало строить развитой социализм в стране под названием СССР».

Не стыдно ли мне за свое общественное и партийное прошлое, а если называть вещи своими именами, – за приспособленчество? Особенно на фоне своих демократических убеждений, своих не малых постов «в эпоху Ельцина»?

Угрызения совести меня по этому поводу не мучают. В годы моей молодости в нашей студенческой компании популярной была песня в исполнении Л. Утесова, в которой есть такие слова:

Я не поэт, и не брюнет,

И не герой, заявляю заранее…[44]

Как и персонаж этой песни, я не заявлялся и не заявляюсь на героя.

Но подлости не совершал, не загребал жар чужими руками. Все, чего я достиг, – заработано моим собственным трудом. Очень часто – «сверхурочным».

Да, я тоже «делал вид». Это входило в правила игры той эпохи, которая выпала на долю моих ровесников. Бывало, что эти правила были с явно ощутимым «душком». И я им следовал. Точнее сказать, вынужден был следовать.

Если заглянуть в предисловие всех моих опубликованных в те годы монографий, то в них обнаружатся примерно одни и те же слова: «…актуальность проблем, рассматриваемых в предлагаемом исследовании, отмечена в отчетном докладе ЦК КПСС на ХХV (XХVI, ХХVII) съезде КПСС».

Без подобного реверанса книга просто не могла увидеть свет.

Я всегда ответственно относился к своему профессиональному авторитету. Если я читал лекцию или писал статью, то старался, чтобы слушатель, читатель мне поверили. Поэтому душой стремился не кривить.

Как ни странно на первый взгляд, при большом желании и творческом отношении система «мы делаем вид…» это позволяла.

Если сегодня вы прочитаете экономические разделы главных политических документов той эпохи – Отчетные доклады ЦК КПСС очередному съезду[45], то обнаружите, что в хвалебной их части, мягко говоря, очень много желаемого выдавалось за действительность. Однако там, где рассматривались «отдельные недостатки» и ставились задачи, содержалось много разумного.

Читая лекцию даже на «самом высоком уровне», я позволял себе довольно резкую критику какой-нибудь глупости, о которой знали все, но вслух не говорил никто. Не задремавшая еще часть слушателей замирала в ожидании реакции президиума. Но после пяти-шестисекундной паузы следовала соответствующая, заранее найденная ссылка на какой-нибудь партийный документ. А это уже алиби! Если к этому добавим интересный, свежий пример из аналогичного японского (американского, швейцарского…) опыта, выловленный из относительно редкого реферативного сборника ВИНИТИ[46], то аудитория уже не дремлет и, главное, верит тебе.

Спустя много лет, во время наших уже московских застолий, мои бывшие слушатели, в те годы партийные работники – Ю. Антонов, Н. Артамонов, В. Федоров вспоминали, что профессор Сапиро как лектор «всегда ходил по лезвию». И всегда удачно.

В том, что «удачно» – заслуга не только моя. «Спикерам» этих семинаров – пермским партийным руководителям Б. Коноплеву, С. Мелешкову, Е. Чернышеву, А. Малофееву, Э. Копысовой, как и мне, было важно, чтобы лекции были интересными. Чтобы, в рамках допустимого, были правдивыми. И самое главное – им хватило чутья и культуры не скупиться «на размер» этих рамок. Насколько мне известно, так дела обстояли далеко не везде. Например, как мне рассказывали коллеги, во Владимирской области такие «штучки» не проходили.

В стремлении не фальшивить я не был одинок. Так же себя вели социолог, фронтовик З. Файнбург, философ В. Кайдалов, многие другие.

Но было не мало людей, играющих в показуху с энтузиазмом. Кто-то, допускаю, искренне. Сегодня они в «красные дни» выходят с портретом Сталина и на выборах спасают КПРФ от забвения. Большинство же – по причине примитивного подхалимажа, кстати, не очень-то ценимого совсем не глупыми партийными аппаратчиками. Авторы из этой категории ссылались уже не на безликий «съезд», а на доклад «Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Л. И. Брежнева» на том самом съезде. Самые шустрые (или самые ограниченные) с придыханием отмечали личный, неоценимый вклад Генерального секретаря в тему…

«Отдельные недостатки» были основой идеологической модификации «делать вид». Все мы делали вид, что у нас эффективная, конкурентоспособная экономическая система и лишь отдельные, субъективные недостатки мешают нам достичь желаемого.

Большинство моих ровесников (сужу по себе) не сразу «делали вид». Они верили в эти преимущества. И если и доходили до истины, до понимания ущербности плановой СИСТЕМЫ, то не сразу, мучительно.

Моя научная проблематика за сорок лет неоднократно претерпевала изменения: специализация металлургического производства, технический прогресс на предприятии, региональная экономика… Но один момент присутствовал всегда: нацеленность на перспективу, учет при принятии решения сегодня того, что может возникнуть завтра. А завтра – это стратегия развития.

Еще в начале 1970-х мне попала информация об экономике Финляндии. Проштудировав ее, впервые, наверное, задался вопросом: в чем причина того, что некогда не самая лучшая провинция царской России, несмотря на два поражения в войнах, дала фору нашей экономике? Может быть, дело в национальных особенностях, в традициях народа? Но, сравнивая статистику, а затем побывав в ГДР, почувствовав атмосферу зависти восточных немцев к западным, понял, что дело не в этносе, а в разных экономических системах. Позднее это еще нагляднее подтвердилось при сравнении экономического развития южной и Северной Кореи.

Я задавал себе вопрос: почему мы так бездарно профукали тяжело добытые на тюменском севере миллиарды нефтедолларов? Почему у нас существует непонятный всему остальному миру показатель «освоено капитальных вложений», а число недостроя, незавершенки растет с каждым годом, несмотря на все постановления ЦК КПСС и Совмина СССР? Почему до революции мы экспортировали зерно, а сейчас тратим на его закупку десятки миллиардов долларов?

В 1980-е годы ЦК КПСС и общество «Знание» ввели новое идеологическое направление – контрпропаганду. С грифом «для служебного пользования» на места высылалась литература, раскрывающая недостатки капитализма, рыночной, стихийной экономики. Изучение этой литературы прояснило то, что уже давно будило сомнения: советская, плановая экономическая система оказалась, увы, бесперспективной… И чем дальше ее строили, тем оказывалось себе дороже.

Чего же не хватало в суперсистеме «плановая социалистическая экономика»? Что обрекло ее на проигрыш в мирном, как тогда писали, соревновании двух систем?

Если по-крупному, то отсутствие в ней «блока» под названием «конкуренция».

Предвижу контраргументы: у конкуренции тоже масса недостатков, в том числе уродливых; многие страны (если не большинство) имеют рыночную экономику и, вроде бы, конкуренцию, но весьма далеки от счастья.

Все это правда. Более того, эту правду мы уже испытали на себе, вступив с 1 января 1992 года в бурные, далеко не кристальной чистоты воды рыночной экономики. И, тем не менее, я не отказываюсь от приведенного выше вывода.

Напомню популярное высказывание У. Черчилля о том, что демократия – вещь дрянная, но лучшего человечество пока еще не придумало. При чем здесь демократия? При том, что и ее стержнем является конкуренция. Именно она делает демократию и рынок, при всех их издержках, несравненно лучше, жизнеспособнее, чем монополия в экономике, политике.

В последние года три мне повезло встретить двух своих закадычных друзей школьных и институтских лет. Жизнь развела нас по разным краям СССР на долгие пятьдесят лет. Первые годы изредка переписывались, а потом прервалась и эта ниточка. И вот теперь, уже в качестве пенсионеров, у нас появилась возможность пообщаться вдоволь, не торопясь.

По итогам этих встреч я сделал для себя одно открытие: чем чаще встречаешься с человеком, чем больше с ним говоришь о жизни, тем меньше хватает времени для общения, тем больше появляется тем, которые хочется обсудить. И наоборот: чем продолжительнее была пауза, тем меньше остается общих тем, одинаково интересных тебе и твоему собеседнику.

Этому, на первый взгляд, парадоксу имеется, как минимум, два объяснения.

Во-первых, при редких встречах оказывается мало общих знакомых, о которых остались воспоминания, о судьбе которых хотелось бы узнать и, что греха таить, посплетничать. Школьные, институтские друзья… и все.

Подобным же образом обнаруживается недостача, а то и отсутствие интересных событий, участниками которых мы оба были, которые бы сегодня можно было вместе (!) вспомнить, обсудить, «сверить часы». Не глобальных событий, мирового или союзного масштаба, а относительно небольших, в которых мы были не только зрителями, но и играли хотя бы эпизодические, но роли.

Без этого живого участия события, которые когда-то представлялись очень важными, «усохли» во времени, потеряли для тебя былую остроту, а то и вовсе забылись.

Об этом парадоксе я вспомнил, когда попытался определить перечень событий, которые лично для меня наиболее ярко характеризуют «внешнюю среду» эпохи «от Хрущева – до Черненко». За бурные тридцать с лишним лет таких оказалось не так уж много.

В хронологическом порядке, да и по эмоциональному восприятию, первым таким событием является знакомство с докладом Н. Хрущева на ХХ съезде КПСС, посвященным разоблачению культа личности Сталина.

Весной 1956 года я вместе с другими пятикурсниками работал над дипломным проектом. Нашему потоку (четырем группам) был выделен большой чертежный зал в металлургическом учебном корпусе УПИ, каждому – персональный кульман и время – с девяти до девяти.

Однажды всех комсомольцев (а «неохваченных» среди нас не было) пригласили в актовый зал, где при закрытых дверях был зачитан тот самый «закрытый» доклад Н. Хрущева. Произвел он на нас ошеломляющее впечатление. Как будто при движении автомобиля на полной скорости кто-то не притормаживая воткнул заднюю передачу.

Когда мы вернулись в свой рабочий зал, первые тридцать минут стояла мертвая тишина. Обмениваться мнениями на такую скользкую тему? От этого все были отучены всерьез и надолго.

Вдруг сзади кто-то произнес: «Хлопцы!»

Я обернулся. Ребята листали небольшую книжку, которая давно лежала вместе со справочной литературой и на которую до сих пор никто не обращал внимание. На обложке красовалось: «Песни о Сталине и мире». А потом кто-то из них тихо, почти шепотом, запел:

Гремя огнем, сверкая блеском стали,

Пойдут машины в яростный поход,

Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин

И первый маршал в бой нас поведет.

«Солиста» так же тихо поддержали. Однокурсники, и я в том числе, не торопясь подходили к поющим, пристраивались поудобнее и подтягивали. Подглядывать слова нужды не было: мы их знали наизусть со времен «нашего счастливого детства»[47].

Дальше – больше:

На дубу зеленом

Да над тем простором

Два сокола ясных

Вели разговоры.

А соколов этих

Люди все узнали:

Первый сокол – Ленин,

Второй сокол – Сталин[48].

От края до края, по горным вершинам,

Где горный орел совершает полет,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасную песню слагает народ[49].

Сталин – наша слава боевая!

Сталин – нашей юности полет!

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет![50]

Ни тогда, ни сегодня я не могу сказать, сколько времени продолжалось это стихийное пение, что оно значило для каждого из нас, лично для меня. Поминальную песню по низложенному кумиру? Протест? Громоотвод – выход эмоций?

В память врезался финал: перекинута последняя страница, хлопок уже закрытой книжкой по доске кульмана – и все так же медленно расходятся по своим местам.

Без комментариев!

Внезапное, без анестезии, развенчание Великого Сталина не прошло бесследно.

Первый вывод почти библейский: все проходит. Даже дело Сталина.

Второй: ВЕЛИКИЕ – функция переменная.

Третий: незаменимых – нет!

Понимаю, что каждый из этих выводов при большом желании можно опровергнуть убедительными примерами. Особенно третий. И все же 50 лет спустя могу сказать, что при аккуратном, не «упертом» использовании эти выводы рано списывать в утиль. В том числе – третий.

За свою «руководящую» жизнь от мастера до министра мне не однажды приходилось ставить точку в остром разговоре с подчиненным следующей фразой: «Без товарища Сталина не пропали, не пропадем и без тебя (вас)». Эта тяжелая артиллерия пускалась в ход, когда мне «качали права» или ставили ультиматум: будешь (будете) настаивать на своем «неправильном» поручении – подам заявление на увольнение.

Не было ни одного случая, чтобы ссылка на «заменимого» вождя не сработала. Дело, конечно, было не столько в вожде, сколько в обоснованности некомфортного поручения или в пресечении попытки проверить начальника на прочность. И все же вывод, сделанный в далеком 56-м, в основе своей оказался верным.

Второе «событие» от первого отделяет восемь лет. Называется оно «свержение Хрущева».

Напомню предложенное выше определение «события»: точка на карте истории, в которых условная кривая, описывающая ход истории, меняет свой характер. На отрезке времени 1956 – октябрь 1964-го «кривая прогрессивности», в моем восприятии резко взлетевшая вверх в начале кипучей деятельности Никиты Сергеевича на посту первого лица страны, сначала плавно, а затем крутой горкой ринулась вниз. Соратники по ленинскому Центральному Комитету прервали его руководящее скольжение у самого подножья.

Как хорошо все начиналось!

Реабилитация жертв политических репрессий.

«Оттепель» в искусстве, явившая нам другого И. Эренбурга; А. Солженицына и его «Один день Ивана Денисовича», первую правду о ГУЛАГе из уст и со страниц воспоминаний других «сидельцев»; раннего В. Астафьева; «лейтенантскую прозу»; «Живых и мертвых» К. Симонова, в которых впервые без парадного барабанного боя и глупых немцев перед нами предстала трагическая правда войны. А «Летят журавли» и «Карнавальная ночь»? Такие разные, но объединенные свежим ароматом раскрепощения…

В эти годы пермские «направления» стали преобразовывать в дороги с твердым покрытием. Роль твердого покрытия выполняла брусчатка – блоки из доменного шлака чусовского завода. В начале 1960-х брусчаткой мостили объездную дорогу Закамск – Нижняя Курья, создаваемую с нуля автомобильную трассу Чусовой – Лысьва. Последнюю я запомнил особенно хорошо: не раз на субботниках-воскресниках чусовские металлурги принимали участие в вырубке просек под будущий «автобан».

В конце 1950-х в районные города теперь уже не Молотовской, а Пермской области впервые пришло телевидение. Всего лишь один черно-белый канал, но он в разы приблизил периферию к Москве. Отлично помню, как девушки-легкоатлетки, которых я тренировал в Чусовом, со знанием дела почти в режиме реального времени обсуждали последний «крик моды» со ссылкой на новый туалет московского диктора, совсем молоденькой Валентины Леонтьевой.

В активе Н. С. Хрущева имеется еще один поступок, который на фоне «созидательных» действий его предшественника вполне можно назвать подвигом. Сталин воздвиг прочнейший «железный занавес» между обычным советским человеком и всем зарубежным, особенно «западным», миром. Хрущев совсем немного, но раздвинул этот занавес, обустроил узкую щелочку под названием «иностранный туризм».

Мне повезло попасть в число первых, воспользовавшихся этой щелочкой. В сентябре 1960 года за мои спортивные достижения комитет профсоюза Чусовского металлургического завода премировал «инженера, комсомольца, спортсмена» Сапиро путевкой в круиз вокруг Европы на теплоходе «Победа». После этой поездки туризм вообще и иностранный в том числе на три десятилетия стал любимой формой отдыха сначала для меня, а после женитьбы, после того, как подрос сын, – всей нашей семьи. Это была единственно доступная для нас форма отдыха с высоким уровнем сервиса. На современном рекламном языке: почти европейское качество за советские рубли.

Но не только, а, может быть, не столько этим определялась ценность иностранного туризма. Возможность регулярно бывать за рубежом позволяла пусть неглубоко, но окунуться в иную политическую и экономическую атмосферу, увидеть своими, а не чужими глазами то, что можно и что нельзя, без чужой подсказки взвешивать «за» и «против». И, задумываясь над полученным результатом, делать выводы. Подчас горькие.

Еще из школьных уроков истории мне запомнилась одна из версий превращения благополучных офицеров-аристократов в революционеров, бунтарей-декабристов. Прежде всего – они были патриотами своей Родины, защищали ее, «не жалея живота своего». Побывав в Европе в качестве победителей, увидев жизнь побежденных, они поняли, что их Родина достойна лучшего, что возможно совсем другое отношение к собственному народу.

Не знаю, насколько быстро и безболезненно приходили к таким выводам давние и современные декабристы. Думаю, что долго и трудно. Потому что и те, и другие любили свою Родину. А как не хочется замечать даже малейших изъянов в объекте твоей любви! Но если ты убедился, что они существуют, то естественно появляется желание избавить ЛЮБИМУЮ от них. Сначала наивно веришь, что можно ограничиться «примочками и витаминами» (научной организацией труда, электронно-вычислительной техникой, «Знаком качества», бригадным и региональным хозрасчетом…) Потом, уже осторожнее, возлагаешь надежды на «клизму» (андроповское наведение дисциплины). И только после многолетних сравнений и колебаний приходишь к неутешительному диагнозу о порочности всей системы, излечить которую можно лишь хирургическим вмешательством, пересадкой жизненно важных органов.

К этим выводам я шел по трудно преодолимой, извилистой тропинке около тридцати лет. Ориентируясь при этом не на красивые (или страшные) теории, а на уже имеющийся реальный опыт других стран. Опыт противоречивый, показывающий, что при одном и том же капитализме могут существовать вальяжный австрийский порядок и простодушный мексиканский бардак[51]. Как бы то ни было, но политические и экономические перемены, инициированные М. Горбачевым и реализованные Б. Ельциным, я встретил психологически и профессионально подготовленным. За это, следуя традициям церемонии вручения «оскаровских» премий, я хотел бы низко поклониться:

– советским профсоюзам и «Интуристу» – за путевки;

– научно-преподавательской деятельности – за возможность оплачивать (за полную стоимость) дорогостоящее удовлетворение собственной любознательности;

– лично Никите Сергеевичу Хрущеву – за почин…

Это сейчас слово «хрущевка» произносится снисходительно, «через губу». А в начале 1960-х это был желанный продукт социальной революции. Право на отдельную, благоустроенную, пусть небольшую квартиру получили не только представители элиты, а миллионы рядовых тружеников. Когда в 1964 году, не без финансовой помощи родителей, мы купили маленькую кооперативную «двушку», то оказались единственными из нашей молодой преподавательской компании обладателями не коммунальной (!) квартиры или комнаты в общежитии.

Это не могло случиться без еще одного «хрущевского» нововведения: жилищно-строительных кооперативов. Высшему руководству всех мастей: от партийной до военной, от профсоюзной до академической – давали государственные или ведомственные квартиры. То же самое относилось и к дачам. Правда, полученная квартира оставалась навсегда, а конкретная дача была крепко-накрепко привязана к определенной должности.

По существующим тогда нормам жилой площади, при наличии у родителей малометражной трехкомнатной квартиры отдельная государственная квартира аспиранту Сапиро никак не светила. Появление кооперативов сделало «сказку былью»[52].

Формально жилищные кооперативы (почти частная собственность!) существовали еще до войны, но они были уделом тончайшей прослойки высокооплачиваемой творческой интеллигенции: работников искусства, науки. Позволялось им иметь и собственные дачи. Но лишь при Хрущеве все это стало доступным советскому массовому «среднему классу».

И еще одно доброе дело сделал Никита Сергеевич для народа страны Советов. Он дал ему СОБСТВЕННЫЙ автомобиль. Теперь этим благом цивилизации по своему усмотрению имел право пользоваться любой житель страны победившего социализма. Хотя от «права» до массовой «возможности» оставалась дистанция огромного размера, запертые до сих пор ворота были открыты. Запретный ранее процесс пошел!

К концу правления Хрущева было осуществлено еще одно важное социальное начинание – пятидневная рабочая неделя.

Если не скупиться на число «событий», то реальный поворот жизни советских людей в сторону частной собственности, выполненный под руководством Н. С. Хрущева, обоснованно может претендовать не только на «событие», но и на «явление», которое, слава Богу и КПСС, оказалось необратимым. Мы не станем его обособлять по одной причине. Надгробный памятник Никите Сергеевичу работы Эрнста Неизвестного выполнен в мраморе двух цветов: белого и черного. Чтобы не нарушать этого, точно подмеченного скульптором единства противоположностей, и мы не станем отделять «черное» от «белого».

Не знаю, как в других странах, а в послесталинском СССР, в России точнейшим индикатором системных глупостей, совершаемых руководством страны, является лавинообразное появление анекдотов, обнажающих эти глупости и их авторов.

Не прошло и двух лет, как Н. Хрущев, развенчавший культ личности Сталина, сам попался на ту же наживку под названием «лесть». Так как «песни о Сталине» еще звучали в моих ушах, я очень внимательно наблюдал, как менялся «уровень скромности» нового лидера партии в СМИ. Вначале робкие попытки «лизнуть» лично Хрущева довольно резко им пресекались. Заслуживающие внимания комплименты, успехи переадресовывались КПСС, ЦК КПСС. Потом градус сопротивления подхалимам понизился: стали проскакивать фразы лишь о «переоценке» личных заслуг. Обобщенный подхалим сделал стойку. И вот наступил желанный момент: при трансляции встречи Хрущева с какой-то делегацией храбрейший из подхалимов произнес еще не забытое: «Только благодаря Вашему мудрому руководству…».

Опровержения или выволочки не последовало. Слегка журчащий двигатель славословия в считанные дни набрал максимальные обороты. И наш «правдолюбец» поплыл… Внутренние «предохранители» выброшены за ненадобностью и больше не блокируют избыточную экстравагантность и самоуверенность, не компенсируют недостаток культуры и образования.

Результаты не заставили себя ждать: карибский кризис, чуть не доведший до атомного противостояния; острейшая нехватка не только мясных продуктов, но и хлеба; расстрел демонстрации в Новочеркасске; и на этом фоне – объемная «бескорыстная помощь дружественным народам»…

В свое время сталинского наркома иностранных дел Вячеслава Молотова мировая пресса называла «мистер “нет”» (потом эту кличку унаследовал брежневский министр Андрей Громыко). Характеризуя деятельность Н. Хрущева как первого лица партии и страны, его смело можно называть «товарищ “но”». Его хорошим намерениям постоянно сопутствовали грубые ошибки, а стиль руководства без натяжки можно обозначить словами известного выражения: слон в посудной лавке.

Противоречива оценка эффективности перехода на территориальный принцип управления экономикой (организацию совнархозов). Они довольно много дали «столичным» городам, в частности, Перми, но нарушили целостность общесоюзной системы.

Желая накормить народ, поднять деревню, Н. Хрущев отменил «крепостное право» на селе (крестьянам стали выдавать паспорта). Побывав в США, «положил глаз» на кукурузу, как перспективную сельскохозяйственную культуру. Решил увеличить посевные площади за счет освоения целинных и залежных земель… А дальше пошли «но».

Протеже «дяди Сэма» не желала давать богатые урожаи в северных широтах, капризничала из-за низкой агротехники и отсутствия удобрений.

«Раскрепощенным» крестьянам не давали кормиться с приусадебного участка, держать домашний скот.

Ничего, кроме неразберихи, не принесло деление обкомов КПСС на промышленные и сельские.

В благородном намерении увеличить объемы строительной продукции Хрущев стал искоренять «архитектурные излишества». Явно вне пределов здравого смысла.

«Оттепель» в искусстве быстро сменилась заморозками. Лавры «искусствоведа» Сталина теперь не давали покоя Хрущеву, который с тем же слоновьим изяществом лично взялся за руководство литературным и художественным процессом в стране…

В порядке компенсации переживаемых трудностей советскому народу было обещано, что через двадцать лет ему предстоит жить при коммунизме.

Я ранее писал о постоянном своем настрое: «Наша – лучше!». Я хотел жить в стране, которая лучшая в мире, которую возглавляют самые мудрые и передовые люди[53]. Исходя из этого, я с воодушевлением воспринимал все положительное, что исходило от Н. Хрущева. Более того, «инстинкт самосохранения» долго приглушал не очевидные его ляпы, трактовал спорные сюжеты в его пользу. Но когда на фоне нехватки хлеба пошло хвастовство и обещания светлого будущего, убогие по содержанию и форме «экспромты» в адрес внутренних «всяких там умников», стук ботинком в ООН, повторение пройденного – присуждение себе Ленинской премии мира и геройских званий, все иллюзии о «прогрессивном Хрущеве» безвозвратно исчезли. Появлялось раздражение, злость.

Подобная (не очень афишируемая) реакция возникала во всех слоях общества. Народный фольклор незамедлительно на это реагировал.

Вопрос армянскому радио: «Может ли Хрущев пробежать 100 метров быстрее 10 секунд?»[54]

Ответ: «Может, если увидит товарища Сталина».

Дедушка с внуком листают энциклопедию.

– Дедушка, это кто?

– Это дедушка Ленин.

– А он хороший или плохой?

– Хороший, хороший.

– А этот дядя с усами?

– Это товарищ Сталин.

– А он хороший или плохой?

– Плохой. Очень плохой.

– А этот дядя-колобок?

– Это, внучек, Никита Сергеевич Хрущев.

– А он хороший или плохой?

– Вот умрет, узнаем.

Реакция на присуждения звания Героя Советского Союза египетскому президенту Г. А. Насеру:

Лежит на солнце, греет пузо

Полуфашист, полуэсер,

Герой Советского Союза

Гамаль Абдель

На нас Насер.

Ленинская премия мира Н. Хрущеву была присуждена почти одновременно с присуждением «просто» Ленинской премии создателям документального фильма «Наш дорогой Никита Сергеевич».

Вопрос армянскому радио: «За что наградили Ленинской премией Никиту Сергеевича Хрущева?»

Ответ: «За исполнение главной роли в фильме «Наш дорогой Никита Сергеевич»».

Реальные успехи в космосе, полет Ю. Гагарина временами перекрывали эти минусы в настроении людей, но не надолго.

Летом 1964 года я досрочно представил к защите свою кандидатскую диссертацию. Он прошла обсуждение на кафедре экономики черной металлургии и была рекомендована к защите на Ученом совете в январе 1965 года. В сентябре я сдувал с нее последние пылинки и не торопясь готовился к финишной процедуре. Разнообразие в этот размеренный процесс внес звонок заведующего выпускающей кафедрой и председателя Ученого совета, декана Аркадия Степановича Осинцева:

«Женя! Свердловский совнархоз поручил нам проверить выполнение условий соревнования Новокузнецким металлургическим комбинатом (НКМК). Сталеплавильщиков будет проверять Леопольд Коновалов, доменщиков – Витя Н.[55], а вот прокатчиков у нас нет. Выручи!».

Как бы вы отнеслись к просьбе выручить, поступившей от председателя Ученого совета накануне вашей защиты?

Я – как к подарку судьбы. В положенное время я был в Свердловске, получил все инструкции и в составе нашего трио отбыл в Новокузнецк. В Новокузнецке нас поселили в гостевом коттедже. Мы втроем занимали двухкомнатный люкс. В проходной, но более просторной комнате расположились мы с Леопольдом, в дальней – Виктор. Все мы после вуза отработали на заводах: Леопольд – на металлургическом, Виктор – на машиностроительном, который входил в систему МВД. Из-за длительного пребывания на режимном объекте или из-за особенностей характера, но был Виктор каким-то чрезмерно бдительным, зажатым, «не юморным», что давало нам повод слегка над ним подшучивать.

Утром 16 октября я проснулся раньше всех – в семь утра. Решив сделать зарядку, тихонько, чтобы не будить соседа, включил радио. После музыкальных позывных объявили сообщение о внеочередном пленуме ЦК КПСС и снятии Хрущева. В 7.30, когда сообщение повторяли, я разбудил Леопольда. А к восьми мы уже подготовили наш, прямо скажем, довольно злой розыгрыш, за который мне стыдно до сих пор. Минут за 10 до очередного повторения эпохальной информации мы сделали вид, что только что встали и делаем зарядку. Отжимаясь и приседая, мы сначала громко обменивались не очень лестными мнениями о руководстве НКМК, затем от него плавно перешли к личности такого же раздолбая… Никиты Хрущева. Виктор сначала делал вид, что не слышит. Затем, показывая пальцем в потолок, посоветовал нам заткнуться. Видя, что его совет не принят к исполнению, выматерился, встал и закрылся в туалете. Через пару минут вновь зазвучало включенное на полную мощность, радио… Вышел он из своего убежища растерянным и страшно бледным.

«Так вы все знали?.. Гады!»

Только теперь до нас дошло, что ему пришлось пережить в эти 5–6 минут: память о стукачах сталинских времен была свежа, как только что сорванная с куста ягода…

Развенчание Хрущева прошлось катком по судьбе Виктора. Диссертация, которую он завершал и должен был защищать к следующему лету, была посвящена… экономическим преимуществам совнархозов. Совнархозы «ликвидировали как класс» немедленно после смещения их инициатора. Писать новую диссертацию у Виктора не оставалось ни времени (аспирантура заканчивалась), ни моральных сил. Так и не защитив, он вернулся домой в Челябинскую область и, говорят, спился.

Теперь понятно, почему я не привел его фамилию.

Случай с диссертацией Виктора привел меня к важному выводу: в серьезных масштабных проектах не западай на привлекательные сегодня, но не надежные во времени варианты. Исключение одно: если риск осознан.

Позднее первую беседу с каждым из своих аспирантов я начинал с того, что рисовал овал – забор предприятия. Три квадратика внутри – само предприятие. Далее следовало указание: что бы ты ни сочинял, но за этот забор «выходить» не вздумай. Внутри все вечно: себестоимость, производительность труда, продукция, новая техника. За забором какой только ерунды ни напридумывают, а тебе отдуваться…

Свержение Хрущева в октябре 1964 года для большинства людей оказалось неожиданным, но логичным, справедливым событием. Среди моих знакомых не могу припомнить никого, кто бы пожалел об этом.

Еще раз повторю: как хорошо все начиналось!

В учебниках истории двадцатилетний период руководства Брежнева – Черненко не беден на масштабные события.

Западный мир с опаской всматривался в нацеленные на него ядерные боеголовки и готовые к броску танковые армады. Что это не шуточки, показал август 1968 года, поверженная за считанные дни юная чехословацкая демократия. Затем некоторое потепление – Хельсинки, потом заморозок – Афганистан…

В те годы был заложен фундамент нашего нынешнего нефтегазового благополучия. Цены на нефть то повышались, то резко падали, и это ощущалось на содержании прилавков магазинов.

По-прежнему стартовали космические корабли. В 1980-м в Москве состоялись Олимпийские игры.

Игра под названием «мы делаем вид…» продолжалась в полном объеме, но без прежнего энтузиазма обеих сторон.

Хотя политические «сидельцы» не переводились, народ расслабился, осмелел. По крайней мере, по мелочи. Выражение «мы живем в стране непуганых идиотов» было перебором и насчет идиотов, и насчет отсутствия пугливости, но доля правды в нем была.

Неумолимое время делало свою черную работу. Лидеры старели, маразм крепчал, но симптомы его были все те же: взаимный обмен любезностями, орденами, званиями… И три траурные церемонии у кремлевской стены.

В моей личной жизни за эти годы произошло много событий. В 1965-м я защитил кандидатскую диссертацию, начал преподавать, а спустя двадцать лет был уже уважаемым профессором, заведующим кафедрой и даже дедом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.