«Запрещенные пластинки»
«Запрещенные пластинки»
«Мне кажется, вам пора освежиться», — хочется повторить мне вслед за героем «Бриллиантовой руки» и предложить вам покинуть загулявший кабак, чтобы отправиться в Шереметьево-2 и вылететь транзитом через Австрию и Германию — в Штаты. Если бы мы смогли осуществить подобный вояж в советские годы, то смогли бы совершить массу открытий на ниве Русской Песни. «Смогли бы… — ответит мне каждый читатель старше тридцати. — Да только кто б нам дал…»
Конечно, поездки в капстраны были доступны в СССР только избранным, проверенным товарищам, да и тех бдительные сотрудники органов и таможни старались оберегать от необдуманных поступков.
Передо мной документ, датированный декабрем 1947 года:
ГЛАВЛИТ СССР
«Не подлежит разглашению».
Список грампластинок, запрещенных к ввозу в СССР:
1. Д. Медов. «Колумбия»
1) «Письмо к матери»; «Привет с родины»
2) «Прощай, мой сын»; «Казбек» и все другие вещи в его исполнении.
2. Коля Негин. «Кисмет», «Колумбия»
1) «Лунная серенада»; «Корсетка»
2) «Оружьем на солнце сверкая» и все другие его вещи.
3. Адя Кузнецов. «Колумбия»
1) «Вы здесь, и я влюблен» и все другие вещи в его исполнении.
4. Моля и Михаил Донцовы. «Колумбия»
1) «Одесская панама»; «Ванька-ключник».
5. Даниил Дольский. «Колумбия»
1) «Прощай, красотка»; «Вот солдаты идут».
2) Циперович. «Военная сценка» (юмористический рассказ); «Торговец живым товаром» (юмористический рассказ).
6. Юрий Морфесси, у рояля князь Сергей Голицын. «Колумбия»
1) «Черные глаза»; «Калитка».
2) «Кошмары»; «Тени минувшего».
3) «Алла верды».
7. Люба Веселая и хор. «Колумбия»
1) «Казбек»; «Прощай ты, новая деревня».
2) «Ямщик, гони ты к Яру»; «О, эти черные глаза».
3) «Кирпичики»; «Прощай, мой сын».
8. Вера Смирнова. «Колумбия»
1) «Кругом осиротела»; Попурри из фабричных песен.
2) «Прощай, Москва»; «Ухарь-купец».
9. Владимир Дилов. «Колумбия»
1) «Бродяга».
10. Русский хор. «Колумбия»
1) «Маменька»; «Солдатушки».
11. Стрелецкий хор и хор Заркевича. «Виктор».
12. Хор донских казаков Сергея Жарова и все другие русские хоровые ансамбли
13. Владимир Неимоев. «Декка»
1) «Ты не грусти»; «Ах, Вы, мадам!»
14. М. Водянов. «Колумбия»
1) «Кобыла». «Бычок». Юмористические рассказы.
15. Цыганка Анна Шишкина. «Колумбия»
1) «Понапрасну, мальчик, ходишь».
16. Станислав Сарматов. «Виктор»
1) «В нашем саду»; «Каково мое положение».
17. Павел Троицкий. «Колумбия»
1) «Вертиниада»; «Вам 19 лет» — пародии.
18. Петр Лещенко. «Колумбия»
1) «Ты едешь пьяная»; «Кавказ».
2) «Яша за границей»; «Кофе утром, поцелуй».
3) «Ночью» (фокстрот с пением); «Зараза».
4) «Где вы, моя дорогая».
Начальник отдела контроля иностранной литературы.
М. Добросельская, г. Москва, 15 декабря 1947 г.
Содержание официальной бумаги говорит о многом: во-первых, среди артистов-эмигрантов появилось много новых имен, а «герои былых времен» — напротив, почти все исчезли. Умерла во французской тюрьме оказавшаяся советской шпионкой Надежда Плевицкая, тихо скончался в Стокгольме Николай Северский, вернулся в 1943 году на родину Александр Вертинский.
Оставались пока на эстраде Иза Кремер и Юрий Морфесси, но им уже дышали в спину подросшие дети первых изгнанников, решившие избрать для себя артистическую стезю.
Их имена и превалировали в циркуляре Главлита. Правда, составители допустили ряд ошибок в написании имен и названий, но сути дела это не меняло: на творчество «бывших» в стране победившего социализма было наложено строгое табу.
Запрет этот, как мы помним, брал начало еще в 20-х, но после войны репрессии в отношении творчества «предателей родины» усилились. Причины для этого были, с точки зрения советских идеологов, весомые. Их истоки кроются в пропаганде, развернутой немцами во время войны на нашей территории, где песня играла роль не менее мощного оружия, чем загадочные «Фау-2».
Русские голоса, восхваляющие на все лады по радио сладкую жизнь, обещанную оккупантами, очень нервировали власти. Через полгода после начала войны в «Комсомольской правде» (05.12.1941) появляется статья О. Г. Савича
«Чубчик» у немецкого микрофона
Когда оборванный белогвардеец — бывший унтер Лещенко — добрался до Праги, за душой у него не было ни гроша. Позади осталась томная и пьяная жизнь. Он разыскал друзей, они нашли ему занятие: Лещенко открыл скверный ресторан. Хозяин, он был одновременно и официантом, и швейцаром. Он сам закупал мясо похуже и строго отмеривал его повару. Ни биточки, ни чаевые не помогали ему выбиться из нищеты. Кроме того, ресторатор зашибал. По вечерам, выпив остатки из всех бокалов пива и рюмок водки, он оглашал вонючий двор звуками гнусавого тенорка: «Эх, ты, доля, моя доля…»
Кому-то из друзей пришла в голову блестящая идея: ресторатор, официант, швейцар и унтер должен стать певцом. Выпив для храбрости, Лещенко взял гитару и начал петь романсы. И тут случилось чудо: песенки возымели успех. Сочетание разухабистой цыганщины с фальшивыми, якобы народными мотивами и гнусавым тенорком показалось пражским мещанам истинно русской музыкой. Лещенко нанял швейцара, затем официанта и перестал ходить на базар. Он выступал теперь только в качестве кабацкого певца.
Слава постепенно росла. Белогвардейцы подняли его, что называется, на щит. Гнусавый тенорок был записан на пластинки. Унтер оказался, кстати, поэтом — он сам сочинял слова своих душещипательных романсов. С размером и рифмой он не очень стеснялся. Но слова подбирал по принципу: чем глупее, чем пошлее — тем лучше. Белогвардейцы слушали забытые кабацкие мотивы и плакали. Иностранцы слушали и умилялись: это и есть русская душа, если русские плачут. А Лещенко бил себя по бедрам и с пьяной слезой в голосе выкрикивал: «Эх, чубчик, чубчик вьется удалой!».
Пришла война. Казалось, мир мог забыть белогвардейского унтера и удалой чубчик, оказывается, курилка жив.
Захватив наши города, фашисты организовали в них радиопередачи. Несется из эфира на немецком языке: «Говорит Минск, говорит Киев». А затем раздается дребезжание гитары и гнусавый тенор развлекает слушателей: «Эх, чубчик, чубчик…»
Унтер нашел свое место — оно у немецкого микрофона. Украинцы и белорусы слышали лучшие в мире оперы, симфонические концерты, красноармейские ансамбли, народные хоры — все это, разумеется с фашистской точки зрения было большевистской пропагандой. Теперь немцы принесли «подлинную культуру» — Лещенко.
В промежутке между двумя вариантами «Чубчика» — залихватским и жалостным — хриплый, пропитый голос, подозрительно похожий на голос самого Лещенко, обращается к русскому населению в прозе и без музыкального сопровождения. «Москва окружена, — вопит и рявкает унтер, — Ленинград взят, большевистские армии убежали за Урал». Потом дребезжит гитара, и Лещенко надрывно сообщает, что в его саду, как и следовало ожидать ввиду наступивших морозов, «отцвела сирень». Погрустив о сирени, унтер снова переходит на прозу: «Вся Красная армия состоит из чекистов, каждого красноармейца два чекиста ведут в бой под руки». И опять дребезжит гитара. Лещенко поет: «Эх, глазки, какие глазки»… И, наконец, в полном подпитии, бия себя кулаками в грудь для убедительности, Лещенко восклицает: «Братцы красноармейцы! На какого хрена вам эта война? Ей-богу, Гитлер любит русский народ! Честное слово русского человека! Идите к нам в плен! Мы вас приголубим, мы вас приласкаем, обоймем и поцелуем». (Последняя строчка исполняется уже в сопровождении гитары.) «Убедительность» лещенковской пропаганды и ее «художественное достоинство», конечно, бесспорны. Но если эффект полностью противоположен немецким ожиданиям, унтер не виноват: он старается вовсю, Чубчик вьется у микрофона — грязный, давно поседевший, поределый: сколько драли его пьяные гости в кабаках! Чубчик продал родину, свой народ, продал традиции вольного казачьего Дона и служит тому, кто кормит, — изображает русскую душу такой, какой хочет видеть ее Гитлер. Заплеванный трактир вместо искусства, пьяный бред вместо человеческого голоса, продажный лакей вместо свободного гражданина. Надо ровно ничего не понимать в психологии русского народа, чтобы надеяться, что икота кабацкого хама может соблазнить советских людей.
Появление этой статьи, несомненно, было ответом на некую радиопередачу (или даже серию программ) на вражеском радио.
Автор статьи О. Г. Савич песочит на все лады Петра Лещенко, якобы агитировавшего за ценности Третьего рейха советских граждан. Исследователи творчества певца, родственники и просто поклонники всегда начисто отметали подобные обвинения: «Мол, не из тех был Петр Константинович! В эмиграции оказался поневоле, любил всей душой Россию — и вообще пел здорово. А что служил в румынской армии, воевавшей на стороне Германии, так то не по доброй воле. И что пел в оккупированном Крыму и Одессе — тоже не беда — песня нужна всякому». Все верно. И я не собираюсь оспаривать чистоту помыслов и поступков Лещенко, а лишь показываю краткую зарисовку событий, прямо или косвенно отраженных в статье. Материал, к слову, изобилует неточностями буквально с первой строчки. П. К. Лещенко никогда не жил в Праге. И хотя он, действительно, владел тогда рестораном, но — в Бухаресте.
К началу 40-х Лещенко — наряду с Вертинским — самый популярный эмигрантский певец в Советской России. Официально он, конечно, под запретом и пластинок его днем с огнем не сыскать, но есть дипломаты и капитаны загранплаванья, которые помогают, как могут, заполнить культурные лакуны строителей коммунизма. Песнями Лещенко тайком заслушивается молодежь, а о самом певце из-за полнейшего отсутствия информации (никто даже не видел его фото) гуляют фантастические легенды, отчасти озвученные в статье. Петру Лещенко приписывали дружбу с Есениным (и побег вместе с ним за границу), другие считали его сбежавшим с судна моряком и даже фартовым вором, удравшим на Запад после большого куша.
Особенно часто муссировалась тема белогвардейского прошлого певца (кстати, не нашедшая доказательств до сих пор), озвученная и в статье.
Еще нюанс: описание голоса Петра Константиновича журналистом. Сперва это «гнусавый тенорок», который ближе к финалу превращается неожиданно в «хриплый голос»: «В промежутке между двумя вариантами „Чубчика“ — залихватским и жалостным — хриплый, пропитый голос, подозрительно похожий на голос самого Лещенко, обращается к русскому населению в прозе и без музыкального сопровождения».
Непонятно, зачем в программе прозвучали два «Чубчика» сразу — «залихватский и жалостный»? Никакого «жалостного» «Чубчика» у Лещенко — нет. Так, может, это была другая песня или два разных варианта исполнения одной песни? Допустим, Петра Лещенко («залихватский») и Морфесси (его версия и впрямь малость нудновата).
Или это «горит» между строк едва заметный огонек совести журналиста?
И загадочной трансформацией из «тенорка» в «хриплый голос без музыкального сопровождения» Савич вольно (или нет), но обнажил истинное положение вещей: имела место некая пропагандистская передача, в которой для усиления эффекта были использованы песни эмигрантов с дикторскими вставками. Кто, как не они — певцы с пластинок — олицетворяли для нас, обретавшихся за «железным занавесом», ту, потерянную навсегда, благополучную Россию?
Все эти незначительные «о— и про-говорки» наводят меня на мысль о том, что статья в «Комсомолке» написана, во-первых, с чьих-то слов, во-вторых, на основе все тех же бытовых, курсирующих в СССР слухах о певце («белогвардейский унтер») и, в третьих, человеком, равнодушным к подобной музыке в принципе, слишком уж сильны и вульгарны оскорбления в адрес певца.
Каковы же выводы из моего пассажа?
Мне думается, что имя Петра Лещенко здесь — образ собирательный. Автор сознательно выбрал самого известного «запрещенного» певца того периода, да еще с одиозной славой белогвардейца, для контрпропаганды.
Шаг понятный. И если даже у микрофона был вовсе не Лещенко, а кто угодно, распевающий русские песни (из сотни-другой тысяч артистов-эмигрантов нашлось бы к кому обратиться), его стоило бы назвать «Петром Лещенко» хотя бы для этой публикации зимой 1941-го.
Война — время, мало располагающее для четких и ясных выводов о чем бы то ни было вообще. Ежечасно перетекающие с места на место миллионные орды… Ежедневные бои, десятки тысяч погибших или пропавших без вести… В такой ситуации немудрено обмануться, принять ложный слух за правду, а правду посчитать происками врага…
В качестве примера приведу историю, описанную легендой советской эстрады Клавдией Ивановной Шульженко.
«Не могу не рассказать об одном случае, происшедшем весной 1942 года, — вспоминала певица. — Выступали мы в одной из частей Волховского фронта 24 марта, в день моего рождения. Работая на легендарной трассе „Дорога жизни“, концертируя по три-четыре раза в день, я так уставала, что и вовсе забыла о своем дне. И вот 24 марта вечером неожиданно пришел адъютант командующего армией и пригласил меня с товарищами в генеральскую землянку. Приходим… Накрыт стол. Первый тост — за Победу, второй — за новорожденную.
В. Ф. Коралли (руководитель оркестра и муж К. Шульженко. — М.К.) спросил у генерала:
— Как вы узнали о дне рождения Клавдии Шульженко?
Генерал, улыбнувшись, ответил:
— Моя разведка работает четко. — И вдруг с напускной строгостью спросил: — Что же это вы, друзья, одновременно обслуживаете нашу армию и фашистскую?
Мы опешили.
— Как… фашистскую?!..
— Да, да, — продолжал генерал, рассмеявшись, — я однажды слушал по радио из оккупированных городов Пскова и Новгорода концерт вашего джаз-ансамбля.
А дело было вот в чем. В первые месяцы войны, когда мы вместе с нашими войсками отходили от Выборга к Ленинграду, культработники воинских частей часто записывали наши выступления на пленку. Видимо, одна из пленок попала в руки врага, и мы стали жертвой фальсификации. Советские люди, слушая на оккупированной территории пленку, естественно, негодовали. Концерт начинался словами В. Ф. Коралли: „Мы счастливы, друзья, что сегодня выступаем для вас…“ И далее: „Для вас, истребителей ненавистных фашистских захватчиков, Клавдия Шульженко исполнит песню „Синий платочек“…“
В том концерте, который передавался по радио в оккупированных районах, заводилась довоенная пластинка „О юге“ — эту песню я вообще не пела в военных концертах. Слова же „истребителей ненавистных фашистских захватчиков“ убирались из пленки, вот и получалось, что В. Ф. Коралли обращается… к фашистам».
Так и журналист, писавший статью, мог в равной степени как быть осведомленным об истинном положении вещей, так и оставаться в блаженном неведении.
Версия была бы вполне основанной, если ни один нюанс — Савич не был простым советским «тружеником пера», мышонком сидящим за «железным» советским занавесом. Напротив, с 1924 года он жил в Германии, в 1929-м переехал в Париж. Печатался одновременно и в СССР и в эмиграции. С 1932 стал парижским корреспондентом «Известий», а затем и «Комсомольской правды». Два года, с 1937 по 1939-й, провел в Испании как фронтовой корреспондент ТАСС. В 1939-м вынужденно вернулся в Москву (его жену, уехавшую в 1936 году в СССР к умирающей матери, не выпустили обратно). Во время Великой Отечественной войны работал в Совинформбюро. Таким образом, Савич не просто имел доступ к самой разной информации, но, не исключено, что и пересекался с тем же Лещенко. С другой стороны, он мог, даже находясь в эмиграции, и быть страшно далеким от музыкально-ресторанных кругов, и элементарно ошибиться или передернуть факты в статье.
К тому же в море германской пропаганды нетрудно было утонуть даже сотруднику Совинформбюро. Об этом подробнее — строчкой ниже. А пока финальное предположение — журналист просто делал то, что ему говорили. После вынужденного возвращения в 1939 году из 15-летней эмиграции не мудрено было с ужасом воспринимать новые совдеповские реалии…
Давайте представим себе диалог О. Г. Савича с редактором «Комсомолки».
— Здравствуй, Овадий Герцович, мне тут в спецотделе одну программку занятную дали прослушать, льют, понимаешь, ушаты грязи на нашу родину, еще и песни распевают кабацкие.
— А кто пел-то?
— Эмигрант какой-то? Ты должен знать.
— А песню какую?
— «Чубчик»!
— «Чубчик»? Это Лещенко или Морфесси…
— Что за Морфесси? Не слыхал. А вот про Лещенко, этого «унтера недобитого», надо бы сделать текстик на «полосу», приходят, понимаешь, сигналы… Крутят его песенки фрицы день и ночь.
* * *
Теперь два слова о масштабах идеологической войны.
Слишком полноводным был информационный поток нацистов на оккупированных территориях, чтобы разобраться наверняка, что и где звучало. А. Окороков в монументальном исследовании «Особый фронт. Немецкая пропаганда на Восточном фронте в годы Второй мировой войны» свидетельствовал:
Согласно отчету руководителя восточного отдела Министерства пропаганды Германии доктора Тауберта на оккупированные территории СССР велись непрерывные передачи на 18 языках…Так, радиогруппа «Восток» имела главный передатчик в Риге и вспомогательные — в Каунасе и Минске. Радиогруппа «Украина» располагала передатчиком в Виннице…
Значительное количество станций работало и в других областях. Так, например, на территории Белоруссии действовала радиостанция «Голос народа», для населения Крыма вела ежедневные передачи радиостанция «Голос Крыма», размещавшаяся в Симферополе, и т. д.
Программа передач немецких радиостанций была фактически стандартной: до 6 раз в день — последние известия, сводки германского командования и чтение статей из оккупационных газет; 3–4 раза в день — концерты и записи на грампластинках.
…О важности использования армейских радиосредств свидетельствует указание Верховного командования германских войск, разосланное на места в мае 1942 года. В нем отмечалось: «Немецкие войска, участвующие в военных операциях на Востоке, а также находящиеся в тыловых оккупированных районах, могут себе представить, как важен для дальнейшего ведения войны максимальный охват населения политической пропагандой. Одно из средств для проведения этого мероприятия — слушать радиопередачи на русском и украинском языках, которые передаются из Берлина целым рядом радиостанций… Поэтому необходимо учесть, что вся находящаяся в распоряжении части радиоаппаратура в те часы, когда она не используется для служебных целей, должна применяться для агитации населения».
* * *
Мог ли Савич ошибиться? Или даже сознательно передернуть факты? Без всяких сомнений. Такие вещи встречались в советской печати многократно: в 60-е ангажированные борзописцы, отслушав пару затертых бобин, вешали всех собак на Владимира Высоцкого, приписывая ему песни в исполнении Аркадия Северного или Александра Галича; или, обнаружив при обыске папку самиздата со стихами, печатали рифмы Бобышева и Рейна под именем Бродского.
В начале 80-х, на волне «бума» Вилли Токарева, любой эмигрант с кассеты автоматически становился им…
— Кто поет? — Токарев.
Обычный гражданин, не меломан, разве вслушивается в обертоны? Нет. И Савич, я убежден, не являлся исключением. Отсюда абсолютно непроверенный, но идеологически выверенный (и, по сути, для военного времени верный) материал «на злобу дня».
Еще вариант рождения «шедевра» от коллекционера Григория Сухно:
…Этой статьи Савич не писал, ибо родилась она в недрах спецслужб, была навязана редакции — с подписью известного репортера О. Савича для авторитета.
Перенесемся мысленно в декабрь 1941 года. Неделю-другую назад окончилась одна из наиболее кровопролитных битв Великой Отечественной — битва под Москвой. Казалось бы, что власти не до «Чубчика». Но в начале зимы 41-го в Одессе распространялись слухи о предстоящих концертах Петра Лещенко, которые сначала планировалось провести в Оперном театре в январе 1942-го.
«Одесская газета» писала: «Знаменитый, неподражаемый исполнитель русских и цыганских танго, фокстротов и романсов, напетых на пластинках фирмы „Колумбия“ и разошедшихся по всему миру, Петр Константинович Лещенко дает концерты в помещении Одесского театра оперы и балета».
Когда сведения из оккупированной Одессы по каналам спецслужб проникли в Москву, из верхних эшелонов власти поступил приказ: срочно оболгать и оклеветать легендарного певца в центральной печати. И слепленный пасквиль был немедленно опубликован. Это был заочный смертный приговор «бессарабскому соловью».
Что ж, может, было и так…
К слову сказать, сохранились документальные подтверждения не только о концертах артиста, но и о выступлениях Лещенко по радио на занятых врагом территориях.
Эти программы имели место в 1943–1944 гг., о чем неоднократно сообщала пресса оккупационных властей.
Из газеты «Голос Крыма» (5 декабря 1943 года):
«В пятницу 3 декабря выступил по радио известный за границей исполнитель цыганских романсов и жанровых песен, эмигрант Петр Лещенко. Он исполнил на русском языке четыре песенки, в том числе „Прощай, мой табор“ и свою коронную песенку — „Чубчик“. Голос певца звучал прекрасно и приятно обрадовал удивленных симферопольских радиослушателей, для которых его выступление было сюрпризом. Певец даст в Симферополе открытый концерт».
По иронии судьбы заметка вышла ровно два года спустя, день в день после публикации статьи Савича в «Комсомолке». Автор новости сообщает, что в эфире звучали исключительно песни в исполнении Лещенко. Но что там было на самом деле — поди знай сегодня.
Но были и другие примеры, не оставляющие сомнений в причастности того или иного артиста к фашистской пропаганде.
«К гитлеровцам пришло из среды русских эмигрантов (…) самое малое число, — пишет Л. Любимов в мемуарном труде „На чужбине“. — Либо особо ретивые „белые вояки“, либо псевдохитрецы, вообразившие, что выйдут сухими из воды, а на самом деле попавшие в помойную яму, либо по духу прирожденные лакеи, либо тупые до кретинизма…»
Некто А. Максимов в мемуарном труде «Так было» вспоминает о своем участии в «Русском корпусе», профашистской организации русских эмигрантов, созданной в 1942 году в Белграде белым генералом Стародумовым для борьбы с коммунизмом.
«…Середина мая 1942 года. На белградском вокзале нас встретили с оркестром. Были произнесены, как полагалось, торжественные патриотические речи…И нас строем повели в казарму. Нас разместили и выдали обмундирование, сшитое из югославского сукна коричневого цвета, пилотку и обмотки… И пошла обыкновенная казарменная жизнь…
Время от времени, с пятницы на субботу, устраивались вечера-концерты, на которых присутствовали белградские дамы, корпусные и немецкие офицеры. Гвоздем этих концертов было выступление Морфесси, исполнителя русских народных песен, и других звезд Белграда. Говорили, что шампанское лилось рекой…»
Да, к сожалению, бывший «царский любимец» Юрий Морфесси вступил во время войны в артистическую бригаду при «Русском корпусе» и разъезжал с концертами для частей рейха, армии Власова и прочих врагов СССР.
Кроме того, среди добрых знакомых Юрия Спиридоновича находился не кто иной, как Василий Викторович Бискупский (1878–1945), гвардейский офицер и бывший муж певицы Анастасии Дмитриевны Вяльцевой.
Похоронив в 1913 году любимую жену, он продолжил военную карьеру, в революцию стал ярым сторонником, а короткое время спустя — непримиримым противником большевизма и посвятил этой борьбе всю дальнейшую жизнь. В Мюнхене эмигрант Бискупский знакомится с Адольфом Гитлером, а в ноябре 1923 года, после провала «пивного путча», укрывает его на своей вилле. Фюрер не забыл об услуге и после прихода к власти назначил Бискупского начальником управления по делам русской эмиграции в Германии.
Сто против одного — Морфесси был знаком с «гауляйтером», и знаком накоротке. Еще в сезоне 1909–1910 гг. Вяльцева играла роль Кати в музыкальном обозрении «Цыганские песни в лицах» на сцене Петербургского Малого театра. В этом ревю принимал участие и Юрий Морфесси…
Последними пластинками, которые записал Баян, стали 4 диска, напетые им в Берлине… в 1943 году!
Ни Бискупский ли выступил «продюсером» записей старого приятеля Морфесси в Берлине 43-го? Разгар войны, на фронтах ситуация, прямо скажем, «не ах», — вроде бы не до музыки. Тем более странно надеяться сделать бизнес на паре дисков русского эмигрантского певца, к тому же основательно подзабытого аудиторией (до этого пластинки исполнителя выходили в 1930 г.).
Сам факт записи (с учетом обстоятельств и места) кажется изначально не коммерческим, но заказным мероприятием. Да и тираж дисков оказался ничтожно мал.
Крупный исследователь ретроэстрады В. П. Бардадым говорил без обиняков:
«В июне 1943 года 60-летний Юрий Спиридонович, грустный, но не потерявший голос, был приглашен в Берлин граммофонным обществом „Полидор“, чтобы сделать несколько записей. Он исполнил с хором и оркестром под управлением А. Шевченко восемь популярнейших вещей из своего богатого репертуара: „Прощай, мой табор!“, „Чубчик“, „Цыганка Аза“, „Помню я…“, „Эй, ямщик, гони-ка к Яру“, „Гори, гори“, „Ехали цыгане“ и „Любовь цыганки“. Эти записи стали его „лебединой песней“: больше он нигде и никогда не записывался…»
Посмотрим на берлинский вояж внимательнее. В то время когда работа над этой книгой близилась к завершению, из Швейцарии пришла крайне любопытная информация — немецкая пластинка фирмы «Полидор», выпущенная в конце 1941 года.
На этикетке значилось — «фокстрот». Но звучал там отнюдь не популярный танец.
На диске была записана песня в исполнении некоего Александра Шевченко. Да-да, того самого, с чьим оркестром два года спустя будет записываться Морфесси. Что же исполнял русский музыкант Шевченко?
А исполнял он на мотив известной народной песни «Ой, полным-полна моя коробушка…» буквально следующий текст:
То не в поле рожь колышется,
Не дубравушка шумит,
Это Сталина голос слышится,
Он о помощи кричит.
Эх, полным-полна моя коробушка,
Все народный капитал.
Пожалей ты, Англия, зазнобушка,
Весь жидовский мой кагал.
Йосиф (?) бережно торгуется,
Все боится передать.
Сталин с Черчиллем целуется.
Просит танки присылать…
Из-за плохого качества записи первое слово в третьем куплете расшифровать невозможно, но смысл предельно ясен и так.
Вот из-за таких творческих «находок» власти и ставили запреты на пути всех эмигрантских изданий без разбора. Какой смысл было разбираться, кто из них поет репертуар советских композиторов, а кто антисоветчину? Такая позиция власти в отношении искусства эмигрантов сохранится вплоть до распада СССР.
Более того, увлечение хулиганскими мотивами Утесова, «кабацкими» стихами Есенина, песнями бывшего эмигранта Вертинского или «белогвардейца» Лещенко в 40-х часто становилось обвинением и причиной репрессий, как случилось, например, со знаменитым золотодобытчиком В. И. Тумановым. Подравшись с сослуживцем на корабле, Вадим Иванович в итоге получил срок по 58-й статье (антисоветская агитация и пропаганда).
«Я был матросом, но мечтал стать капитаном — вспоминал Туманов[55]. — Окончил курсы штурманов, стал четвертым помощником на „Емельяне Пугачеве“, совершавшем плавания в водах Дальнего Востока, Кореи, Китая… Больше радовали предстоящие плавания под началом капитана Веселовского.
Веселовский относился ко мне с симпатией. На судне люди и их отношения как на ладони, и то, что можно скрывать на суше, контролируя себя, не спрячешь на маленьком ограниченном пространстве, когда месяцами друг у друга на виду. Здесь шероховатости общения, на первый взгляд безобидные, накапливаясь, чреваты раскатами грозы. Наш капитан со всеми был ровен и деликатен, и мы были поражены, когда в Мурманске по непонятным для нас причинам ему пришлось передавать „Уралмаш“ другому капитану…
Веселовский попросил меня прийти к нему в каюту.
— Я знаю, ты любишь Есенина, Вертинского, Лещенко… Я тоже их люблю, они всегда со мной. Сорок пластинок Вертинского и Лещенко обошли со мной полсвета. Теперь не знаю, как все сложится, а пластинки не должны пропасть. Возьми их себе.
Вынося из капитанской каюты коробку с пластинками, я был самым счастливым человеком. Откуда мне было знать, что не пройдет и полугода, как следователь водного отдела МГБ во Владивостоке, найдя при обыске эти пластинки и не добившись от меня, откуда они, использует их как свидетельство моих антисоветских настроений».
* * *
Справедливости ради замечу, что отказать советским цензорам в логике и бдительности было никак нельзя. Песня, действительно, была мощнейшим идеологическим оружием и «борцы с тоталитарным режимом большевиков», окопавшиеся на Западе, отлично это понимали.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.