Глава 26 Моя миссия В Лондоне И Париже

Глава 26

Моя миссия В Лондоне И Париже

Лондон

Утром, 20 июня, мы прибыли на вокзал Черинг-кросс. Встречал нас лишь представитель Временного правительства в Лондоне д-р Я. О. Гавронский. Было решено заранее, что свою поездку я предприму инкогнито и о ней будет сообщено в печати лишь после моей встречи с официальными представителями английского правительства.

Попрощавшись с английским морским офицером, который сопровождал меня, мы отправились в особняк Гавронского, где мне предстояло находиться во время пребывания в Лондоне. По пути доктор сообщил, что наша встреча с Ллойд Джорджем состоится через день-другой, и я смогу за это время отдохнуть и познакомиться с достопримечательностями города. Эти дни я бродил по прилегающим улицам, разглядывал витрины магазинов, знакомился с английской кухней и убедился, что военные потрясения отнюдь не подорвали мощь Великобритании и не поколебали ее решимость и веру в победу.

Единственным средством спасти Россию могла быть политика, которая основывалась на необходимости обеспечить поражение Германии и помогать союзникам до конца. К такому твердому убеждению пришел я, познакомившись с атмосферой, царившей в Лондоне. У меня не было никаких сомнений, что как бы ни были подорваны единство и патриотический дух народа России, близкая победа союзников послужит сигналом к освобождению России; в этом были твердо убеждены те, кто послал меня с этой миссией.

На третий или четвертый день пребывания в Лондоне меня посетил хорошо одетый, привлекательный молодой человек. Это был личный секретарь премьер-министра Ф. Керр, который передал мне приглашение встретиться на следующее утро с Ллойд Джорджем. Я подтвердил, что буду в назначенное время, и попросил передать премьер-министру, что в качестве переводчика на встрече будет присутствовать д-р Гавронский, поскольку в то время я ни слова не знал по-английски.

Должен признаться, что по мере приближения часа встречи с Ллойд Джорджем меня охватывало все большее беспокойство. Я с удовольствием ждал ее, ибо всегда с интересом следил за карьерой «Уэльсского Волшебника», известного своим неповторимым обаянием и способностью подчинять себе волю других людей; но и волновался, потому что прекрасно знал, какое огромное влияние оказывал он на политику Антанты. Тревога моя была связана и с тем, что я не знал, в какой мере отношение союзных дипломатов к Временному правительству отражало личные взгляды британского премьер-министра.

Вскоре после ухода Ф. Керра меня неожиданно посетил русский поверенный в делах К. Д. Набоков, прослышавший о моем приезде в Лондон. Набоков был проницательным дипломатом с широкими связями в правительственных и общественных кругах, великолепно ориентировавшимся в политической и дипломатической жизни Лондона. Его отчеты Милюкову и Терещенко, с которыми я имел возможность знакомиться, всегда носили деловой характер и содержали немало интересных и своеобразных оценок людей и событий.

Его визит пришелся как нельзя более кстати — я был рад побеседовать с ним в канун встречи с Ллойд Джорджем. Узнав о цели моей поездки, он самым подробным образом и во всех деталях изложил взгляды английских официальных деятелей на события в России, однако то, что он рассказал, отнюдь не обнадежило. Те нотки пессимизма, которые едва проглядывали в его отчетах об отношении Англии к России, теперь зазвучали в полную силу. Более того, он абсолютно не верил в успех моей миссии. Так же относился к ней и Гавронский, который провел в Лондоне немало лет и был хорошо осведомлен о здешних настроениях.

В 9 утра на следующий день мы прибыли на Даунинг-стрит, 10 и постучались в дверь небольшого дома, который ничем не отличался от прилегающих зданий. Эта коротенькая и узенькая улочка была, по сути дела, осью, вокруг которой вращалась Британская империя, а дом № 10 в то время, возможно, столь же часто упоминался в политическом мире, как сегодня Белый дом. То была официальная резиденция британских премьер-министров, где на протяжении двух веков принимались исторические решения, определявшие судьбы не только Англии, но и всего мира.

Когда мы вошли, нас встретил и проводил в кабинет премьер-министра Ф. Керр. Я оказался лицом к лицу с невысоким коренастым человеком благородной наружности; моложавое, свежее лицо под копной белоснежно-седых волос особенно оживлял взгляд маленьких, проницательных, сверкающих глаз. Он так сердечно приветствовал нас, словно мы были старыми друзьями, которые давно не виделись. Его поведение сразу же создало приятную, спокойную атмосферу, чуждую всякой формальности.

Я не могу дать дословный отчет о нашей часовой беседе, поскольку велась она через переводчика и записей при этом не делалось. Поэтому я лишь изложу суть своих высказываний и совершенно неожиданной реакции на них Ллойд Джорджа.

Кратко коснувшись военных действий в России, событий, связанных с падением монархии и попытками восстановить государственность и боеспособность армии, я заявил, что все это — удел прошлого. В настоящее время положение в России можно суммировать следующим образом: центральную часть России захватили большевики, которые уже заключили с Германией сепаратный мир и используют германскую финансовую и военную помощь для борьбы со своими же согражданами, большинство которых не признает ни Брест-Литовский договор, ни большевистскую диктатуру.

В Сибири большевикам не удалось захватить власть, и, более того, в Томске сформировано местное демократическое правительство. На Волге члены Учредительного собрания, главным образом эсеры, создали демократический антибольшевистский центр и, опираясь на помощь чешских легионеров,[301] начали военные действия против большевиков. Донские и кубанские казаки уже начали борьбу с большевиками. Все Поволжье от Самары до Урала свободно от большевиков. На юге благодаря усилиям генералов Алексеева и Деникина (Корнилов был убит в апреле) создается Добровольческая армия, которая вступила в соприкосновение с наступающими частями большевиков. Украина по-прежнему находится в руках немцев, но и там также время от времени вспыхивают народные восстания.

Я сообщил Ллойд Джорджу, что на время моего отъезда из Москвы в стране сложились два политических центра. Оба они стремятся к созданию нового коалиционного правительства и Добровольческой армии, политически связанной с Национальным центром.

Целью правительства, которое находится в стадии формирования, сказал я далее, является продолжение войны на стороне союзников, освобождение России от большевистской тирании и восстановление демократической системы. Представители союзников в России обещали свою поддержку, и в настоящее время для союзных правительств крайне важно поддерживать тесные связи с антибольшевистскими и антигерманскими силами России. Кроме того, очень существенно решить, каким образом национальные силы России могут внести наибольший вклад в военные действия тройственного союза. Однако такой вклад реален лишь в случае, если союзники признают (де-факто) новое правительство и будет достигнуто единство действий представителей союзников на территории России.

Я допускал, что Ллойд Джордж не в полной мере информирован о быстроразвивающихся событиях в России и о политике английских и французских представителей в нашей стране. Мои предположения подтвердились, когда британский премьер-министр стал задавать многочисленные вопросы, на которые я дал исчерпывающие и откровенные ответы.

Тут подошло время отправляться ему в Палату общин, и он стал прощаться, не высказав личного отношения к тому, что я сказал. Он предложил мне в самое ближайшее время встретиться с военным министром его правительства лордом Мильнером. И неожиданно, будто вспомнив что-то, добавил: «Через несколько дней я отправлюсь в Версаль на совещание Верховного Совета союзников. Почему бы и вам не поехать? Приглашение в Версаль вы получите».

В тот день, выступая в Палате общин, Ллойд Джордж наряду с другими вещами упомянул, что имеет сведения из России лично от «авторитетного» лица.

Мы покинули Даунинг-стрит, 10 в хорошем расположении духа, с ощущением, что добились успеха. Моя миссия имела великолепное начало — через несколько дней «Большая пятерка» сможет получить из первых рук отчет о положении в России.

Стояло прекрасное солнечное утро. И мы решили пройтись пешком, а по дороге я заскочил в русское посольство и попросил Набокова выдать мне, как можно скорее, паспорт, поскольку в Англию я прибыл без каких-либо документов и не имел никакого удостоверения личности на случай поездки куда-нибудь за пределы Британских островов. Не без иронии Набоков принес мне свои поздравления по случаю неожиданного поворота событий и обещал выдать мне дипломатический паспорт на следующий день. Вернувшись в дом Гавронского, я обнаружил полученное по телефону уведомление, что лорд Мильнер ждет меня к 6 часам вечера.

У меня было такое ощущение, что, организуя нашу встречу со своим военным министром, Ллойд Джордж рассчитывал оказать косвенное воздействие на военную политику России. Катастрофические последствия такой политики уже проявились во времена корниловского дела, но у меня не было ни желания, ни права обсуждать с лордом Мильнером те трагические события. В конце концов, меня направили сюда с определенными целями политические организации, которые стремились во имя блага отечества к объединению всех сил.

Лорд Мильнер, истинный представитель викторианской эпохи, встретил меня с ледяной учтивостью. Он внимательно слушал, время от времени задавал вопросы, но не сделал ни одного замечания и не подал и виду, о чем думает. Но я-то хорошо знал, о чем он думал.

Годы спустя я встретился с Ллойд Джорджем, который уже не был у власти, и мы вспомнили прежние времена. В конце разговора я напрямую спросил его, почему Антанта в период правления Временного правительства так упорно поддерживала все военные заговоры, имевшие целью установление военной диктатуры. Он уклонился от прямого ответа, сказав, что ничего не знал о таких действиях. Однако, продолжал он, если дело обстояло именно так, то это означает, что министерство снабжения и военное министерство, должно быть, проводили в жизнь свою собственную военную политику.

Вскоре после визита к премьер-министру и лорду Мильнеру печать сообщила о моем прибытии в Лондон. Тайное стало явным. И очень не вовремя, добавил бы я, поскольку не надо было привлекать внимания общественности к моей поездке и вызывать праздное любопытство, пока не прояснятся результаты моих переговоров в Лондоне и Париже. Но было уже поздно.

Сразу после моего приезда в Лондон (20 июня 1918 года) из Парижа для встречи со мной приехал блестящий французский математик и государственный деятель Поль Пенлеве. После поражения Нивеля в 1917 году он стал военным министром в кабинете Рибо, а позднее и премьер-министром — до прихода к власти Клемансо. Я никогда ранее не встречался с Пенлеве, тем не менее после первых же приветствий он поспешил уверить меня, что, едва узнав о моем приезде в Лондон, понял, что должен встретиться со мной, чтобы сказать мне лично об огромном значении русского наступления, предпринятого годом ранее, для окончательной победы западных союзников. Он подчеркнул то обстоятельство, что не все на Западе в полной мере понимают это.

Он рассказал, что генерал Алексеев и большинство французских военных специалистов и государственных деятелей пытались убедить генерала Нивеля отложить генеральное наступление до того, когда будет восстановлена боеспособность русской армии,[302] и что он, как военный министр, тоже настаивал, с согласия Рибо, на таком решении. Однако Нивель категорически отказался отсрочить наступление и в случае несогласия с его мнением угрожал отставкой.

Подробно описав трагическое положение, сложившееся тогда на французском фронте, Пенлеве спокойным голосом, в котором звучало волнение, добавил: «Рискованная авантюра Нивеля обернулась для нас и англичан такими огромными потерями, что мы и помыслить не могли о решающем наступлении на нашем фронте. Я и до сих пор содрогаюсь при мысли, к каким последствиям могло бы привести такое наступление…»

Пенлеве неожиданно вскочил с кресла, стремительно подошел ко мне и горячо обнял. С тех пор мы стали друзьями.

Париж

Через несколько дней после нашей встречи Ллойд Джордж отбыл в Париж, и вслед за ним, как было условлено, отравились и мы с Гавронским. Мы выехали ночным поездом и сделали все возможное, чтобы никто заранее не узнал о нашем приезде в Париж. Однако едва я вошел в номер, где мне предстояло остановиться, на углу улиц Ренуар и Черновиц, как там появился представитель французского правительства, сообщивший, что в мое распоряжение предоставлена автомашина и что в целях безопасности меня постоянно будет сопровождать полицейская машина.

На мой удивленный вопрос, зачем все это нужно, офицер службы безопасности ответил, что это обычный акт вежливости в отношении персон моего ранга. Столь благой жест со стороны полиции облегчил мне знакомство с городом, в котором я никогда прежде не бывал, и позволил встретиться с самыми разными людьми. За время краткого пребывания в столице я смог познакомиться с огромным количеством людей из всех слоев общества, порой интересных, порой скучных.

Прошло три дня, а о приглашении в Версаль не было и речи. Я решил, что Ллойд Джордж либо не смог установить контактов с лицами, заинтересованными в моем появлении на совещании Верховного Совета союзников, либо сама эта идея потеряла в его глазах интерес. Что касается меня лично, то я был, как и раньше, преисполнен желания выполнить свою миссию, хотя отдельные, дошедшие до меня факты, не могли не вызвать чувства тревоги.

Парижане ни в коей мере не напоминали чопорных, безразличных к политике лондонцев, и в Париже было значительно легче уяснить себе подлинное отношение сокУзников к событиям в России. Да и вся парижская политическая система в значительной мере отличалась от лондонской. Клемансо, или «Старый Тигр», как его прозвали, стал главой французского правительства вскоре после большевистского переворота и правил он Францией на основе просвещенной, но жесткой диктатуры.

Мы приехали в Париж за десять дней до последнего германского наступления, которое полностью изменило соотношение сил в войне. Избавившись, наконец, в результате большевистского переворота от военного давления со стороны России, немцы сконцентрировали все свои быстротающие военные силы на западе, и Людендорф, как и Гинденбург, предприняли несколько отчаянных попыток прорвать оборону союзников. Но было уже слишком поздно. Теперь немцам противостояла новая англо-франко-американская армия под объединенным командованием генерала Фоша, армия, значительно превосходящая германскую как в огневой мощи, так и в обеспеченности продовольствием, авиацией и военной техникой. Немцы теперь к тому же фактически сражались в одиночку, так как Австрия и Турция, по сути дела, вышли из игры. Объективно говоря, победа союзников была обеспечена, однако Францию по некоторым причинам разъедали сомнения, и она была склонна выждать и посмотреть, как пойдут дальше дела.

Париж в те дни был великолепен; то было время, когда на улицах города более чем когда-либо прежде ощущалась глубокая преданность людей своей родине, ее прошлому, ее великому будущему. Время от времени на город совершали налеты германские самолеты, то и дело по парижским домам и бульварам с расстояния в 50–70 километров начинала бить пушка, прозванная «Большой Бертой».

В этих условиях поведение Клемансо рождало в правительственных кругах, даже среди его ближайших друзей, настроения настоящей паники. Клемансо в тот период был в политическом мире абсолютно одинок. Лишь немногие из французских депутатов мирились с его «диктатурой», хотя человек с улицы горячо верил, что «Старый Тигр» не оставит его в беде.

Без сомнения, французское правительство хорошо понимало цели моего приезда в Париж и уже в первые дни моего пребывания там меня посетил помощник и доверенное лицо Клемансо Ж. Мандель, который пригласил меня посетить на следующий день военное министерство. Именно там Клемансо обычно принимал посетителей.

Мандель дал мне понять, что подготовка к контрнаступлению против немцев идет полным ходом и что, хотя «старик» чрезвычайно занят, он решил не откладывать нашу встречу. По словам Манделя, Клемансо с огромным интересом следит за развитием событий в России, а также за моей деятельностью и хотел бы повидаться со мной. Это была хорошая новость, однако меня не покидали мрачные предчувствия относительно успеха моей миссии в свете тех фактов, о которых я недавно узнал.

Наша первая встреча с Клемансо состоялась утром 10 июля. На ней присутствовали французский министр иностранных дел Стивен Пишон и В. Фабрикант, которого я пригласил с собой на тот случай, если меня подведет мой французский. Клемансо, пожилой полный человек с глазами-бусинками под густыми бровями, сидел в глубоком кресле за столом возле двери. Когда я вошел, он встал и, вперив в меня пытливый взор, протянул через стол руку со словами: «Рад видеть Вас. Садитесь и расскажите, чем я могу быть полезен».

Мне очень понравилась незатейливость его приветствия, в котором не было дежурных фраз. Было очевидно, что у будущего рёrе de la victoire[303] не было времени для пустых формальностей.

Оставив в стороне необязательные подробности, я обрисовал ему положение в России и изложил цель своей миссии. Он спокойно слушал, постукивая своими тонкими, артистичными пальцами по стоящему на столе пресс-папье. Однако стоило мне упомянуть об обещаниях французского правительства, изложенных в Москве, — помощь вновь создаваемому русскому правительству и поддержка в борьбе с общим врагом, Германией, — он прервал меня и голосом, в котором одновременно звучали и удивление, и возмущение, заявил, что впервые слышит об этом, и, обратившись к Пишону, спросил, знал ли что-нибудь он. Пишон поспешил пробормотать: «Нет».

Помедлив мгновение, Клемансо, улыбаясь, повернулся ко мне и, желая снять напряжение, сказал, что в этом вопросе, судя по всему, произошло какое-то недоразумение. Конечно же французское правительство окажет патриотическим силам в России всю возможную помощь, а он, со своей стороны, крайне рад побеседовать со мной и лично от меня узнать все новости.

Заканчивая беседу, мы договорились о дате следующей встречи. Я также получил разрешение французского министерства иностранных дел отправить в адрес генерального консула в Москве шифрованное сообщение для передачи нужному человеку.

К сожалению, столь идиллическое положение длилось недолго. Должно быть, уже во вторую нашу встречу с Клемансо, когда мы обговаривали с ним содержание моего последнего сообщения в Москву, он протянул мне каблограмму от государственного секретаря США Лансинга. В ней говорилось: «Считаю поездку Керенского в Соединенные Штаты нежелательной». С трудом сдерживая себя, я спокойным голосом сказал Клемансо: «Господин премьер, в настоящее время у меня нет намерений отправиться туда». И это было правдой, ибо в то время, в 1918 году, хоть у меня и был на руках паспорт с правом посещения Соединенных Штатов, я конечно же не планировал поездки в Америку и, насколько я знаю, с просьбой о визе для меня никто не обращался.

Каблограмма Лансинга привела меня в полное замешательство, которое, впрочем, длилось недолго. Через несколько дней я узнал разгадку. Мои встречи с Клемансо вскоре прекратились, хотя это никоим образом не было связано с каблограммой.

14 июля, в день национального праздника Франции, у Триумфальной арки должен был состояться торжественный парад, на котором обычно присутствовал дипломатический корпус. Для участия в нем были вызваны подразделения союзнических войск. Вечером в канун парада были неожиданно аннулированы приглашения, посланные русскому поверенному в делах Севастопуло и военному атташе графу Игнатьеву. Чиновник, явившийся забрать приглашения, объяснил, что они были посланы вследствие недоразумения. Позднее стало известно, что командующий русскими военными подразделениями во Франции генерал Лохвицкий не получил просьбы направить русский полк для участия в параде. Военный атташе немедленно посетил начальника французского штаба, с тем чтобы выяснить, что все это значит. Ему было заявлено, что русские представители и воинский контингент не получили приглашения участвовать в церемонии, поскольку «Россия стала нейтральной страной, заключившей мир с врагом Франции, а друзья наших врагов — наши враги». Граф Игнатьев, находившийся во Франции с самого начала войны и в отношениях с союзниками всегда поддерживавший Францию, немедленно возвратился в русское посольство и стал настаивать на том, чтобы Севастопуло посетил министра иностранных дел Пишона и убедил его отменить распоряжение, оскорбительное, по его мнению, для русских. Севастопуло решительно отказался. Тогда Игнатьев отправился ко мне и рассказал о случившемся. Он был убежден, что я, как бывший военный министр и Верховный главнокомандующий, смогу защитить честь России.

Было это в полночь 14 июля — час начала последнего наступления германских войск, провал которого ознаменовал крах Германии. Готовясь к предстоящей встрече с Клемансо и Пишоном, я набрасывал сообщение для передачи в Москву, но теперь, после прихода Игнатьева, это сообщение теряло всякий смысл.

Когда на следующий день я вошел в кабинет Клемансо, я впервые увидел его спокойным и улыбающимся. Он только что получил вести с фронта, что все германские атаки были отбиты. Теперь он уже был уверен в скорой победе.

— Ну что ж, посмотрим, что вы пишете, — сказал он весело, протягивая руку.

Я колебался, не в силах скрыть своего расстройства. Заметив это, он нахмурился.

— Могу ли я, господин премьер, задать вам один вопрос? — произнес я.

— Да, конечно.

— Почему начальник вашего штаба заявил русскому военному атташе, что ни он, ни русские войска не приглашены для участия в параде 14 июля, поскольку Россия — нейтральная страна, заключившая мир с врагами Франции? Я надеюсь, что вы не разделяете столь необоснованной точки зрения.

Клемансо побагровел и откинулся в кресле. Пишон буквально окаменел и чуть не свалился со стула. В напряженной тишине я услышал резкий голос Клемансо: «La Russie est un pays neutre qui a conclu la paix separee avec nos ennemis. Les amis de nos ennemis sont nos ennemis.[304] Это мои слова и мой приказ».

Едва сдерживая себя, я поднялся, защелкнул портфель и сказал: «В таком случае, господин премьер, у меня нет оснований оставаться долее в вашем кабинете», — поклонился, повернулся и гордо удалился.

Слухи о происшедшем инциденте немедленно распространились в правительственных и политических кругах, дав пищу для волнений, пересудов и тревоги.

На следующий день меня посетил председатель палаты депутатов Дешанель. В своей изящной и высокопарной речи он долго рассуждал о нерушимых узах между Францией и патриотической Россией, о верности Франции своему союзнику, который принес великие жертвы на алтарь общего дела и т. д. Слова Клемансо он объяснял результатом нечеловеческого напряжения последнего времени. Спустя несколько дней я был приглашен к президенту Пуанкаре, который кратко и в более сдержанных выражениях повторил рассуждения Дешанеля. Но все это были пустые слова. Вскоре после этого я возвратился в Англию.

За фразой «нейтральная страна, которая заключила сепаратный мир с нашими врагами», «сорвавшейся с языка» переутомленного государственного деятеля во время обсуждения вопроса об оказании военной помощи России, явно скрывались какие-то потаенные мысли и чувства Клемансо, не имевшие ничего общего с тем, в чем стремились убедить меня Дешанель и Пуанкаре. Было ясно, что, беседуя со мной, и Ллойд Джордж и Клемансо имели что-то на уме. Но что?

А дело просто-напросто заключалось в том, что союзники стали вынашивать планы интервенции в Россию, преследуя при этом свои собственные цели, не имевшие ничего общего с интересами России, планы, которые никак не были связаны с теми переговорами, которые вели представители союзных держав со своими партнерами в Москве.

После месячного пребывания за границей я получил от российских официальных представителей надежную информацию, что в условиях величайшей секретности спешно формируются и снаряжаются два экспедиционных корпуса. Один предполагалось высадить во Владивостоке, с тем чтобы помочь адмиралу Колчаку заменить демократическую власть военной диктатурой. С такой же целью второй корпус во главе с английским генералом Пулем планировалось высадить в Архангельске.

Узнал я также, что один из тех, кто стоит за этой рискованной сибирской авантюрой, — пресловутый корниловский «ординарец» Завойко, проживавший ныне в Европе под именем «полковника Курбатова» (все необходимые документы на это имя подготовили англичане). Как не без иронии сообщил мне один весьма информированный англичанин, именно «полковника Курбатова» пригласили вместо меня в Версаль.

Дальнейшие переговоры с главами французского и английского правительства стали беспредметны, а для меня лично весьма неприятны. Моя миссия в Лондон и Париж пришла к завершению. Теперь самым для меня важным было скорейшее возвращение в Россию, с тем чтобы доложить обо всем, что я видел, слышал и сделал, находясь на Западе.

Без содействия британского правительства возвратиться в военное время из Англии в Россию было абсолютно невозможно. В начале сентября я направил Ллойд Джорджу письмо с просьбой незамедлительно предпринять шаги, чтобы дать мне возможность вернуться домой. Неделю спустя я получил от Ф. Керра ответ, в котором он от имени премьер-министра в вежливых выражениях информировал меня о том, что, к великому сожалению Ллойд Джорджа, он не может оказать мне содействие, поскольку это противоречило бы английской политике невмешательства во внутренние дела других стран.[305]

Смысл письма был ясен. Мне не будет разрешено вернуться в Россию, поскольку я могу помешать осуществлению английских планов.

Письмо от Керра пришло как раз в те дни, когда адмирал Колчак высадился во Владивостоке. Месяцем позже в результате переворота, организованного при содействии генерала Пуля русским морским офицером Чаплиным, в Архангельске было свергнуто правительство во главе с Н. В. Чайковским, которое только что (2 августа) было создано местными демократическими организациями.[306]

В середине августа я направил пространное письмо Чайковскому, в то время уже просто одному из членов нового «реорганизованного» правительства, в котором наряду с прочим писал: «То, что случилось с Вами в Архангельске, может повториться, я утверждаю это со всей категоричностью, в Уфе и Самаре».

Я уже отмечал, что вся Сибирь была свободна от большевиков. После продолжительных переговоров, 23 сентября 1918 года Уфимское государственное совещание провозгласило образование Директории, которая мыслилась как Временное всероссийское правительство, опиравшееся на союз всех тех партий, которые не признали Брест-Литовского договора, то есть социалистов-трудовиков, кадетов и организованной на юге белой армии.

В состав Директории входили Авксентьев и его заместитель Аргунов — от партии эсеров; член народной социалистической партии Чайковский и его заместитель эсер Зензинов; член Центрального комитета партии кадетов Н. Астров и его заместитель В. Виноградов (тоже кадет); генерал Алексеев и его заместитель генерал Болдырев; а также председатель Сибирского регионального правительства кадет Вологодский.[307]

В период формирования нового правительства в Самаре, а позднее в Уфе с теми из нас, кто находился за границей, поддерживался самый тесный контакт. Однако когда под угрозой большевистско-германского продвижения Директория была вынуждена переместиться в Омск, все контакты были практически утрачены.

Осенью британское и французское правительства выступали, по крайней мере с виду, за признание Директории в качестве законного правительства России.

Приблизительно в середине октября я получил телеграмму от Авксентьева, сообщавшего, что они ждут от меня вестей. Видимо, мои письма в Омск, так же, как их ко мне, не доходили по адресу. С этой телеграммой я тут же отправился в посольство к Набокову и попросил разрешить мне направить посольским шифром мой ответ Авксентьеву.

Что произошло во время этой встречи, описано самим Набоковым в его книге «Испытания дипломата», откуда я и привожу цитату: «Английское правительство склонялось к официальному признанию Директории. Дабы облегчить сношения с этою первою серьезною орган и заимей для борьбы с большевиками, приблизительно в середине октября 1918 года мне вновь было представлено право посылать шифрованные телеграммы в Омск и своим коллегам за границею. Керенский, имевший некоторые связи в министерстве иностранных дел, узнал об этом и немедленно обратился ко мне с требованием предоставить ему шифры для передачи его осведомительных телеграмм. В подкрепление своего требования он предъявил мне полученную от председателя Директории Авксентьева телеграмму, гласившую, что его осведомление «ожидается». Так как в письме ко мне министерства иностранных дел, извещавшем о разрешении посылать шифрованные телеграммы, было определенно указано, что разрешение это дается «как знак особого личного доверия ко мне» и что я буду пользоваться этим шифром только для передачи моих политических и деловых телеграмм, и ввиду того, что передача политического осведомления от безответственных лиц правительству путем посольского шифра противна элементарной дипломатической этике и притом практически вредна, порождая разногласия, — я отказал Керенскому в шифре. Беседа наша была весьма тягостною. Керенский, не вполне в то время понимая, что политическая роль его в России безвозвратно окончена, принял крайне резкий тон, ссылался на свою «силу», упрекал меня в «пособничестве козням англичан» и тому подобное. Он выказал, при этом, мало самообладания и много злобы.

Обо всем этом я тотчас же протелеграфировал Авксентьеву и вскоре получил ответ из Омска, что «Керенский находится в Лондоне в качестве частного лица», что никаких полномочий от «Союза Возрождения» ему не дано, и что мой отказ ему в шифре признается правильным. Копия этой телеграммы была мною передана Керенскому — около 25-го октября, — и с тех пор я с ним не встречался».[308]

Набоков, с его точки зрения вполне обоснованно, лишь упоминает о второй нашей встрече, весьма, однако, продолжительной и памятной.

Указав на телеграмму, я спросил: «Скажите, что может означать эта фраза «отказ предоставить ему шифр обоснован»? Разве я просил вас дать мне шифр? Я лишь попросил вас отправить мое сообщение при помощи посольского шифра, а когда вы отказались это сделать, я сказал: «Уж если французский министр иностранных дел Пишон предложил мне отправить в Москву мои сообщения с помощью своего кода, то как же вы, глава русского посольства, можете отказаться сделать то же самое?» Вы ведь знаете, что я всего-навсего попросил вас отправить кодом мое сообщение главе Директории, и вы видели его телеграмму, посланную мне. Это, безусловно, доказывает, что я выполняю здесь миссию, возложенную на меня перед отъездом из России, а не изображаю из себя шарлатана». Набоков молчал. «И где подпись Авксентьева под тёлеграммой, которую вы мне показали?» — я протянул Набокову эту телеграмму, но он и тут промолчал. «Вы не отвечаете, потому что не хуже меня знаете: она отправлена без ведома главы правительства, с которым вы сейчас сотрудничаете. Вы не отвечаете, потому что не хуже меня знаете: такой прямой и честный человек, как Авксентьев, не послал бы такой телеграммы, и он не получил вашего первоначального текста. Как и я, вы понимаете, что этот недостоверный и неподписанный ответ означает одно: положение Авксентьева в возглавляемом им правительстве весьма шаткое, и адмирал Колчак уже в Омске. Но вместо того чтобы проявить обычную для наших отношений искренность, вы сделали вид, будто ответ поступил непосредственно от Авксентьева. Для нас обоих очевидны причины вашего поступка…» С этими словами я повернулся и вышел из комнаты.

Сразу же после этой последней встречи с Набоковым я отправил Авксентьеву письмо, в котором подробно описал подготовку к перевороту, которой занимался генерал Нокс. В конце я написал: «Я настаиваю на том, чтобы вы предприняли меры по разоблачению всех заговорщиков, ибо повторение корниловского дела забьет последний гвоздь в гроб России».[309]

Случилось так, что через день или два после этой мучительной встречи с Набоковым ко мне, как обычно, когда ему случалось быть в Лондоне, зашел Альбер Тома.

Прервав наш разговор о текущих событиях, я неожиданно задал ему вопрос, ответа которому не мог найти, вопрос, который казался мне все более и более неразрешимым, особенно после моей ссоры с Набоковым. «Скажите, — спросил я, — какова цель интервенции союзников в России? Что за ней кроется?»

Тома несколько минут молча смотрел на меня, затем, явно нервничая, принялся шагать туда-обратно по комнате. Остановившись в конце концов передо мной, он после напряженной паузы произнес: «Alors, ecoutez! Вы вправе знать, но только вы один». Я заверил его, что все сказанное им останется между нами. Он снова уселся в кресло и стал говорить — четко, безо всякого выражения, отчего каждое слово звучало особенно убийственно… И только когда он кончил, я понял разгадку.

В конце 1917 года, через два месяца после большевистского переворота в Петрограде, представители французского и английского правительства (лорд Мильнер и лорд Роберт Сесиль, с английской стороны, и Клемансо, Фош и Пишон — с французской) заключили тайную конвенцию о разделе сфер действий в западных районах «бывшей Российской империи» с нерусским, в основном, населением. Согласно этой конвенции, сразу же после победы в войне балтийские провинции и прилегающие к ним острова, а также Кавказ и Закаспийская область войдут в английскую зону, а Франция получает такие же права на Украину и Крым.[310]

Такова была суть потрясшего меня рассказа Тома о намерениях союзников в отношении России. Слушая его, я внезапно вспомнил слова Клемансо. И тут я впервые в полной мере осознал, что еще до Брест-Литовского договора, в период заключения перемирия между Германией и большевиками, союзники сочли себя абсолютно свободными от всяких обязательств перед Россией.

В 1914 году, когда началась война, Россия, Великобритания и Франция заключили официальное соглашение, что никто из них не подпишет сепаратного мира с Германией. Нарушив это соглашение, Россия предала своих союзников. Тем самым она поставила себя вне союза, который победил в войне без ее помощи.

Поскольку Россия пошла на сепаратный мир с общим врагом союзников, который капитулировал уже после выхода России из союза, все русские территории, отошедшие к Германии по Брест-Литовскому договору, должны по праву победителей считаться собственностью ее бывших союзников.

Сама Россия утрачивала право участвовать в мирной конференции, поскольку ее нельзя было отнести ни к разряду держав-победительниц, ни к «освобожденным» нациям.

Таким образом, предательство России, осуществленное Лениным и его приспешниками, позволило союзникам рассматривать Россию, по сути дела, как побежденную страну и использовать сложившуюся ситуацию в пользу своих планов изменения баланса сил после капитуляции Германии. Согласно этим планам, границы России отодвигались к границам допетровской Московии, а между нею и Западной Европой протянется цепочка из малых и средних государств, находящихся под влиянием держав-победительниц.

Точно такие же цели лежали и в основе союзнической интервенции на территории «бывшей Российской империи». Что касается западных провинций, упомянутых в Брест-Литовском договоре, то их союзные державы были готовы рассматривать и поддерживать как новые независимые государства, а в самой России они намеревались создать стабильное правительство, согласное принять продиктованные ему границы.

После брест-литовской капитуляции и заключения предательского сепаратного мира союзники России опубликовали официальное заявление о том, что они никогда не признают этого договора. Это заявление с ликованием было встречено всеми русскими, которые также отвергали соглашение. Ни у кого не было сомнений в намерениях союзников: все полагали, что после окончания войны договоры вместе с их последствиями как для России, так и для Запада будут аннулированы. Именно эта вера в неизбежный крах Брест-Литовского договора, которым руководствовались союзные державы и те силы в России, которые его не признавали, определяла деятельность Директории, созданной в Уфе ради содействия окончанию войны и совместной с союзными державами работе на мирной конференции по установлению нового мирового порядка.

Единственной целью моей поездки в Лондон и Париж и моих переговоров с английскими и французскими лидерами являлось стремление обеспечить истинной России ее законного места на мирной конференции или, говоря иначе, ускорить признание союзными державами нового национального правительства, без которого Россия не могла получить право участвовать в этой конференции. Однако западные державы постоянно откладывали признание Директории, пока ситуация стала абсолютно нетерпимой, особенно в свете моей беседы с Тома и в связи с явным приближением конца Центральных держав. Прибытие в Омск адмирала Колчака и генерала Нокса переполнило чашу моего терпения. Молчать долее я не мог…

Вскоре после возвращения Тома в Париж я отправил ему статью, озаглавленную «Союзники и Россия», которую опубликовала весьма популярная вечерняя газета «LTnformation». В ней, в частности, говорилось: «Война окончена. Представители победившей стороны уже собрались, чтобы выработать условия мира и продиктовать их Германии. На переговоры были совершенно справедливо приглашены представители будущих правительств и будущих государств. Однако где же Россия? Почему не слышен голос России?

Почему никто не представляет ее интересов на конференции союзных держав? Почему даже имени ее не упоминается наряду с другими союзниками? Российский флаг, окрапленный кровью тех, кто сражался за нашу общую свободу, не развевается рядом с флагами других союзных стран. Почему? Потому ли, что Россия — нейтральная страна, заключившая мир с нашими врагами, как сказал мне Клемансо 15 июля 1918 года…[311] Должна ли такая точка зрения определять отношение союзников к России? Россия заключила мир с врагом и теперь (по мнению союзников) должна испытать на себе последствия такого акта, включая право победившей стороны распоряжаться по своему усмотрению ее территорией без учета ее мнения.

Трагическое непонимание между Россией и ее союзниками набирает силу. Оно чрезвычайно тревожит всех русских людей. Оно может оказать самое серьезное воздействие на будущее Европы, на эффективность «мира во всем мире». Многие полагают, что Россия больше не существует, что нет России, которую можно считать великой державой. Нет, Россия была, есть и, что самое важное, будет существовать и впредь. Быть может, сегодня русским не хватает силы, но они хорошо знают, на что истрачены их силы. Они понимают, что они отданы борьбе за правду и справедливость. Русские понимают, что без вчерашних жертв не было бы сегодняшней победы. Совесть и здравый смысл подсказывают русскому народу, что в этой войне он выполнил свой долг.

С величайшей тревогой мы, русские, смотрим на свое ближайшее будущее. Такой тревоги мы не испытывали даже в разгар большевистского предательства, когда немцы пытались убедить нас, что с Россией покончено и вернулись времена древней Московии, принадлежавшей к Азии. Мы верили, что вступление Соединенных Штатов в войну обеспечит нашу победу. И мы думали, что час победы станет часом возрождения России… Еще не все упущено. Россия с нетерпением ожидает справедливости, ее народ считает, что он, как и другие народы, имеет право решать свою судьбу на мирной конференции. И даже опьянев от победы, вы не должны забывать о правах других народов».

В заключение статьи я призывал к признанию Директории в качестве законного правительства России и к приглашению на мирную конференцию русских представителей. Однако мой призыв к признанию Директории уже не имел смысла. Через четыре дня после опубликования первой части моей статьи, в ночь на 18 ноября были арестованы и высланы члены Директории, принадлежавшие к партии эсеров (Авксентьев, Аргунов, Зензинов и Роговский), и в тот же день адмирал Колчак был провозглашен «Верховным правителем» России.

Переворот в Омске был совершен спустя неделю после окончательной капитуляции Центральных держав, которые 11 ноября подписали соглашение о прекращении военных действий. Эту неделю английское правительство могло бы использовать для того, чтобы удержать генерала Нокса от осуществления запланированного переворота и в конечном счете признать Директорию. Однако этого оно не сделало…

Мое убеждение, что английское правительство могло бы предотвратить свержение Директории, было позднее подкреплено официальным свидетельством военного министра в кабинете Ллойд Джорджа Уинстона Черчилля. Выступая 6 июня 1919 года в Палате общин, он заявил: «Колчака создали мы».[312]

Однако и после замены Директории военной диктатурой одного лица никому и в голову не пришло признать ее в качестве законного правительства России.

Цель была достигнута: места для России не нашлось ни в Совете «десяти», ни на самой мирной конференции. И для этого приводилась подходящая мотивировка — в России не было правительства, получившего признание стран-победительниц. Моя миссия завершилась полным провалом.

Осуществление секретного англо-французского соглашения, достигнутого 22 декабря 1917 года, видимо, натолкнулось на серьезное препятствие в виде мирной программы президента Вильсона, которую он изложил в своем послании конгрессу 8 января 1918 года.

Главную преграду представлял шестой пункт этой программы, который предусматривал освобождение Германией всех оккупированных ею территорий и предоставление ей права «принять независимое решение относительно ее собственного политического развития и ее национальной политики».

Однако шестой пункт не помешал Англии и Франции осуществить их соглашение в части раздела бывшей Российской империи на сферы влияния. В декабре 1918 года в Одессе высадились французские войска, чтобы поддержать сепаратистскую украинскую Центральную Раду во главе с Петлюрой. Английские войска были введены по обе стороны Кавказских гор для оказания помощи местным независимым правительствам, возникшим в период германской оккупации.[313]

Тем временем в январе предполагалось открыть мирную конференцию и было крайне важно, чтобы «русский вопрос» был разрешен в присутствии президента Вильсона.

Измученные, исстрадавшиеся за долгие годы войны народы Европы с нетерпением ожидали прибытия американского президента, возлагая на него огромные надежды. В их представлении он был всемогущим лидером, который, сформулировав свою программу из четырнадцати пунктов, сокрушил ратный дух германского народа и тем самым положил конец войне.

Его программа основывалась на демократических принципах и отражала его неприятие империалистических целей войны, полутора годами ранее продемонстрированное и Временным правительством.

«14 пунктов» призывали к открытому диалогу между победителями и побежденными и принятию условий мира. Они гарантировали установление нового международного порядка, основанного на принципе «право — это сила», а не «сила — это право». Они также требовали, чтобы все международные разногласия решались не средствами войны, а «на основе решений сообщества наций, которое следует создать в целях взаимной политической независимости и территориальной неприкосновенности при соблюдении равенства больших и малых стран».

Как известно, 4 октября 1918 года новый либеральный канцлер Германии принц Макс Баденский направил Верховному Совету союзников в Версале послание, в котором от имени Германии и Австро-Венгрии предлагал заключить перемирие и начать мирные переговоры на основе «14 пунктов» Вильсона. В ответ Ллойд Джордж потребовал вывода австро-германских войск со всех захваченных территорий, подчеркнув, что западные союзники заключат мир лишь с демократическим правительством. 5 ноября, после того как Центральные державы согласились с этими условиями, Верховный Совет торжественно сообщил, что союзники готовы начать мирные переговоры с Германией на основе «14 пунктов».

13 декабря в Европу наконец прибыл Вильсон. В Лондоне и Париже толпы радостных людей всех слоев общества приветствовали его как героя-победителя. Все были уверены, что отныне воцарится мир и что ужасная, опустошительная война была «война за ликвидацию войн». Охваченные энтузиазмом люди верили, что навсегда будут уничтожены последние следы традиционного абсолютизма. Ведь в конечном счете именно это обещание давали миллионам людей, отправляя их в окопы.

В день прибытия американского президента в Лондон я находился среди сотен тысяч встречавших его ликующих людей. То вовсе не была обычная толпа зевак, вышедшая на улицу поглазеть на коронованных особ и путешествующих знаменитостей. Это были люди, потрясенные всем тем, что им пришлось пережить за четыре года жизни в условиях войны, уверенные, что «такие войны» не должны повториться, и считавшие, что приехал тот единственный человек, который способен претворить их мечты в жизнь.

Такой всплеск энтузиазма не мог не тронуть, хотя я уже тогда понимал, что все лелеянные этими людьми надежды на преобразование мира будут безжалостно растоптаны. Ибо планы и намерения правящих кругов в Европе были слишком далеки от идеалистических целей программы «14 пунктов».

Приложение 1

Приход к власти Колчака[314]