«Хорошо живет Такуш…»

«Хорошо живет Такуш…»

Из дальних домов Псырцхи к нам часто приходили женщины с корзинами фруктов, чтобы продать их или обменять на хлеб и одежду. И однажды пришла очень бедно одетая и босая маленькая, худенькая женщина с корзиной слив. У Арута в саду было много разных фруктов, но не было слив, инжира и хурмы. Мы купили у женщины всю корзину слив, дали ей хлеб, который мне выдавали по карточкам, и юбочку Лиды для ее девочки. Я спросила, как ее зовут, и она ответила: «Меня зовут Такуш». От нее мы узнали, что она живет на склоне горы, довольно далеко от нас, но близко к родительскому дому Арута, что она вдова, имеет трех дочерей, младшей столько же лет, сколько моей Лиде. Такуш стала приходить к нам с фруктами, и даже если она приносила мандарины, которых у Арута в саду было очень много, мы с мамой покупали у нее и мандарины. Я каждый раз спрашивала у нее: «Как живешь, Такуш?» И она неизменно весело отвечала: «Хорошо живет Такуш!» Так было всегда, хотя я знала, что живет она плохо. И я попросила Арута рассказать ее историю. Я уже писала о том, как выбирают невест для своих сыновей в селениях: непременно работящих, сильных и здоровых. Такуш же была маленькая, худенькая и не очень красивая девушка, и никто замуж ее не брал. В это же время в селении жил красивый и высокий парень, но совершенно слепой. За слепого никто из девушек не хотел выходить. И старейшины селения решили поженить этих двух молодых людей. Такуш согласилась, была рада, что такой красивый молодой человек захотел к ней посвататься. Жених не видел, кого брал, но был благодарен девушке, захотевшей его, слепого, взять в мужья. И они зажили так счастливо, что все им завидовали. Муж Такуш целыми днями работал в саду, и с ее помощью всё было посажено, обработано и прекрасно росло. Как же он ее любит: целый день работает. Это считалось верным признаком сильной любви к жене. Слепой муж был в восторге от своей жены: она была изящной, нежной, доброй и казалась ему совершенством. Он ее не видел, он ее воображал. Душевная организация слепых много тоньше, чем у зрячих, и чувства его переполняли; он говорил ей ласковые слова, называл красавицей и королевой, Такуш верила ему и была счастлива.

Рождались девочки, все в отца — очень красивые, и Такуш гордилась ими. Муж внушал ей ту высокую оценку, которую сам ей придавал, и Такуш ходила с гордо поднятой головой. Но перед войной муж заболел и умер, и Такуш осталась одна. Она горевала о муже, но никогда никому не жаловалась и на вопрос: «Как живешь, Такуш?» — отвечала: «Хорошо живет Такуш!»

Однажды я, Арут и Оля пошли в родительский дом Арута навестить его мать и вдруг в тишине услышали, что кто-то поет. Я спросила Арута, кто и о чем поет. Он ответил: «Такуш поет, о любви поет Такуш». Я поразилась этому — молодые девушки в селении, оставшиеся без женихов из-за войны, не поют, а Такуш поет. А через какое-то время Арут принес новость: Такуш вышла замуж за украинского парня Колю. Я уже писала, что рабочие-штрафники, подсыпавшие под шпалы гравий на временной железной дороге, часто ходили по домам селения искать работу за какую-нибудь еду. И вот один из них, украинец Коля, случайно пришел в дом Такуш и увидел невскопанную землю в ее огороде. Такуш не хотела никого нанимать: ей нечем было заплатить за работу; но земля была такая прекрасная, и сердце украинца не выдержало — он согласился обработать землю даром. Он, крестьянин, соскучился по запаху земли, влюбился в эту землю, на которой что ни посади — всё буйно начинает расти. И Коля стал каждый день приходить к Такуш после своей основной работы, а потом и остался. И снова изумились люди в селении: молодые девушки не могли выйти замуж, а Такуш снова вышла замуж, и муж так ее любит, что работает на огороде не покладая рук.

Так счастливо Такуш прожила, наверное, месяцев шесть, был хороший урожай кукурузы, фасоли и всех овощей, но уже, наверное, в январе 1944 года Коля украл в табачном сарае несколько листьев сушившегося там табака, его арестовали и дали восемь лет тюрьмы. Сталинские законы о наказании за воровство в то время были чудовищно жестокими. На пять лет сажали даже за колоски, собранные крестьянами после уборки колхозных полей. И Такуш снова осталась одна.

Последний раз я встретила ее, думаю, тогда же, в январе 1944 года. Иду по шоссе из Нового Афона, падает снег с дождем, но на мне непромокаемые ботинки, теплое пальто и зонт, и встречаю Такуш босиком и в темной шали. Маленькие ножки посинели от холода. Сердце мое сжалось, и от растерянности я машинально задаю вопрос: «Как живешь, Такуш?» «Хорошо живет Такуш», — весело отвечает она, и мы расходимся. Я долго не могла успокоиться после этой встречи, ночью думала о ней и решила, что я — такая же Такуш. Пожаловалась ли я когда-нибудь на свою жизнь без Бабеля? Никогда! И когда бы меня ни спрашивали, как я поживаю, я неизменно отвечала: «Совершенно замечательно». Как и Такуш, я, поставленная Бабелем на пьедестал, не хотела сойти с него. Я не хотела быть жалкой.

Еще летом 1943 года в нашем поселке мне стала встречаться милая интеллигентная дама в хорошо сшитом светло-сером костюме. Встречаясь, мы улыбались друг другу и раскланивались, но не разговаривали и познакомились, только когда очутились вместе на пляже. Она приехала сюда из Москвы с двумя мальчиками к своим родителям, живущим в собственном доме и совсем недалеко от нас. Ее отец Владимир Иванович Щекин был главным маркшейдером в управлении железных дорог, а мать Анна Степановна растила внуков. В семье было три дочери и один сын, но никто из детей не жил постоянно вместе с родителями, а только приезжали с детьми в летнее отпускное время. Моя новая знакомая Ольга Владимировна работала в Москве машинисткой и стенографисткой в университете. Ее муж Яков Аронович Виленкин был инженером по строительству мостов, а в данное время находился в строительном батальоне на фронте. Я не рассказывала Ольге Владимировне, как и никому другому, о Бабеле; просто мой муж на фронте и известий нет.

В моей группе было сначала четыре, а потом две сотрудницы, но приятельских отношений ни с кем не завязалось, а с Ольгой Владимировной мы как-то само собой подружились, и эта дружба продолжалась много лет, до самой ее смерти в восьмидесятых годах. Я могла бы дружить и с Конкордией Владимировной Цатуровой: она мне нравилась, и я ей тоже, но она работала и жила в Сухуми, и встречались мы редко. Но каждый раз, когда я приезжала в Сухуми, я заходила в проектную организацию с ней повидаться; несколько раз она уговаривала меня прийти к ней домой обедать. У нее были две дочери, Инга и Муся, совсем разные: Инга — будущая красавица, вся в отца, необыкновенно красивого мужчину, а Муся в мать — милая маленькая девочка. Однажды за обедом Муся сказала, что соскучилась по куриному супчику, и я пообещала пригласить их на обед ко мне в ближайшее воскресенье.

Обед мама приготовила отменный, из цыплят, а Арут привез огромный арбуз, и мечта Муси осуществилась. Очевидно, с продуктами в Сухуми было плоховато, если в семье Цатуровых не готовился куриный бульон. А когда мне понадобилось поехать по делам в Тбилиси, Конкордия Владимировна настояла на том, чтобы я остановилась в их тбилисском доме, где тогда жил ее отец. Профессор, он преподавал в тбилисском университете, так же, как до этого много лет в Москве.

В Тбилиси я приехала вечером. Был очень холодный осенний день. Я нашла дом Цатуровых и позвонила. Открыл сам Владимир Яковлевич, очень симпатичный пожилой человек интеллигентного вида, с прекрасными манерами. Дом был большой, но из пяти или шести комнат топилась только одна, в ней он и жил, работал, сам себя обслуживая. Владимир Яковлевич напоил меня горячим чаем, проводил в одну из нетопленых комнат и принес теплую вязаную шапочку и несколько одеял. Я очень хорошо выспалась, а утром мы снова выпили горячего чаю с бутербродами, и я ушла в проектную организацию. С продуктами в Тбилиси было плохо, всё по карточкам, а я даже не догадалась взять с собой хоть что-то. Днем меня подкармливали сотрудники проектной организации, устраивая общий чай, а вечером — Владимир Яковлевич, который иногда даже варил суп.

В доме было много дорогих книг на армянском и грузинском языках с тиснением фамилии владельца — «Цатурянц». Это была фамилия предков Александра Тиграновича Цатурова, мужа Конкордии. Как везет мне в жизни на хороших людей — просто удивительно! Таким и запомнился мне Владимир Яковлевич, а его фамилию я все же забыла… Через три дня, сделав свои дела и выпросив у тбилисцев два рулона кальки и один рулон ватмана, уехала домой.

В это время к Ольге Владимировне Щекиной приехал с фронта ее муж Яков Аронович, и она пригласила меня в гости. Дом Щекиных показался мне удивительно уютным, а родители — необычайно гостеприимными. Владимир Иванович Щекин, смешливый человек, сам любил над всеми подшучивать, особенно над своей женой. Женщина добрая и приятная, она любила посплетничать, всё про всех в поселке знала, всему верила, да и сама любила присочинить. Над этой ее слабостью и подсмеивался Владимир Иванович.

Садовод-любитель высокого класса, селекционер, он выращивал какие-то необыкновенные сорта инжира, фейхоа, даже кофейное дерево и, конечно, все сорта цитрусовых. Слушать, как он рассказывал о своем саде, было очень интересно.

Было у меня и еще одно интересное знакомство в Сухуми. Я купила на базаре красивые коричневые туфли с узором на подъеме и успела надеть их всего три раза, как все швы лопнули — туфли можно было выбрасывать. Приехав по делам в Сухуми, я зашла в проектную организацию и спросила Конкордию Владимировну, какому сапожнику она отдает чинить обувь. Она сказала, что в Сухуми в драматическом театре есть актер Борис Радов, и он прекрасно чинит обувь; все сотрудницы отдают чинить обувь именно ему. Цатурова дала мне его телефон, и я ему позвонила. Радов назначил мне время, когда можно к нему прийти. Дверь открыл красивый, довольно молодой человек в бархатной домашней блузе с шелковым бантом вокруг шеи вместо галстука. Он взял туфли, назвал цену и назначил время, когда будет готово. В следующий раз я взяла с собой еще одну пару туфель, где нужно было сделать набойки, и пришла к артисту-сапожнику второй раз. Надо сказать, что я восхитилась этим человеком: вместо того чтобы продавать на базаре свои тряпки, как это делали другие актеры, он освоил сапожное ремесло. Впустив меня в свою комнату, Радов надел на ту же нарядную домашнюю блузу фартук сапожника и предложил мне посидеть и подождать, пока он сделает набойки. Первая пара была починена так, что выглядела как новая. Работая, Радов задавал мне вопросы о том, кто я, откуда, что делаю в Абхазии, у кого живу. Мы разговорились, но рассказывать пришлось больше мне — о себе он поведал только, в каких спектаклях играет и какие советует посмотреть. Я не была в театре в Сухуми ни разу, ночевать мне там было негде, а задерживать служебную машину до окончания спектакля было неудобно.

И вдруг я неожиданно получаю от Радова письмо почти с объяснением в любви и приглашением на спектакль. Для ночевки он предлагал мне свою комнату, а сам, мол, уйдет к друзьям. Я ответила ему шуточным письмом, на что было новое послание, на него я уже не ответила. Через некоторое время мы узнали, что драматический театр Сухуми приезжает со спектаклем в Новый Афон, а Радов снова написал мне, что просит зайти к нему за кулисы во время антракта или после спектакля. Спектакль мы с сотрудниками моей группы посмотрели, но за кулисы я не пошла. А через какое-то время я узнала от Конкордии Владимировны Цатуровой, что Борис Радов арестован. Ну конечно, подозрительный человек! Актер, а сапожничает — тут что-то не так! А как удобно, будучи сапожником, принимать у себя всяких людей и, конечно, шпионов. На всякий случай надо арестовать. Так, я думаю, рассуждали в НКВД в Сухуми. И снова ужаснулась тому, что происходит в нашей стране.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.