X. Победители и проигравшие

X. Победители и проигравшие

Человек, который неумолимо выплывал к тому, чтобы занять место премьера, — медлительный, ничем не примечательная личность — с хорошим характером, но очень поверхностным умом. Над ним подшучивали, называя «тетушка Джейн». Один из самых придирчивых интеллектуалов того времени — Ричард Холдейн, имевший привычку цитировать немецких философов, в мемуарах, написанных позже, скажет, что сэр Генри в общественном мнении не выглядел человеком, способным высказывать свежие идеи, — он таковых и не имел».

А к концу карьеры — Си Би [16] — как его часто именовали — оказался под прицелом всех критически настроенных людей. Асквит стал министром финансов, Грей — главой министерства иностранных дел, Холдейн — министром обороны. Ллойд-Джорджа также ввели в кабинет как председателя правления профсоюзов.

Хотя очень многие в партии не считали, что Черчилль готов занять важную должность, Си-Би, в отличие от лорда Бальфура, осознавал, что будет величайшей ошибкой не принимать во внимание Черчилля, который нуждался в награде и одобрении. Поэтому новый премьер-министр нашел способ наградить его и в то же время не вводить в кабинет. Секретарь по финансам в казначействе — весьма уважаемое место с приличной оплатой — 2000 фунтов. Это означало, что Уинстон будет служить под началом Асквита с огромными, необъятными обязанностями и ответственностью. Это было необыкновенно почетное предложение для молодого человека, которому исполнился тридцать один год и который числился в рядах либералов всего полтора года.

Но Черчилль неожиданно для всех отказался. И попросил другую должность — менее впечатляющую и с намного меньшей оплатой — всего лишь 1500 фунтов. Но в этом рискованном шаге был резон. Во-первых, у Черчилля совершенно отсутствовал опыт работы в сфере финансов. А во-вторых, ему не хотелось оставаться в тени лорда Асквита. И он выбрал должность заместителя министра по делам колоний, в чем он разбирался намного лучше, чем в финансах.

Премьер-министр согласился. Черчилль вошел в департамент, которым более восьми лет заведовал Чемберлен и который считался его вотчиной — разве Уинстон не мог испытывать чувство удовлетворения? Но, кроме того, раз уж либеральная партия приложила столько сил для смещения Чемберлена, то, естественно, Уинстону хотелось найти применение своим способностям именно в министерстве иностранных дел. К тому же новый глава министерства должен был войти в палату лордов, а это означало для Черчилля возможность выступать там в роли спикера. То есть он должен был делать то, что некогда делал Чемберлен.

Новый министр по делам колоний — девятый граф Элгин, чей дед скандально прославился тем, что в начале девятнадцатого века вывез мраморные скульптуры из Парфенона. («Будь проклят тот день и час, когда он покинул свой остров», — писал лорд Байрон, назвавший седьмого графа Элгина вандалом.) Уинстон не сомневался, что у него возникнут какие-то сложности с начальником-аристократом, который был способным администратором, но не питал особого интереса к политике. Лорд Элгин не любил выступать с речами или участвовать в парламентских прениях. Таким образом, это ложилось на плечи Черчилля. А еще молодой политик надеялся, что если он надо, он сумеет обвести вокруг пальца лорда Элгина. Вначале его решение войти в министерство иностранных дел казалось непонятным для членов его партии, но те, кто был более проницательным, сообразили, в чем суть.

Так, например, журнал «Панч» почти сразу разгадал его далеко идущие планы и открыл карты, как только Черчилль пришел в министерство. Один из самых видных карикатуристов изобразил Черчилля в виде греческого воина с развевающимся плащом верхом на скачущем коне, символизирующем «Колониэл оффис» (Colonial Office, Министерство по делам колоний). А позади него в тоге и греческих сандалиях с жезлом в руке стоял бородатый граф Элгин, пытаясь схватить за уздечку коня Уинстона. Это изображение, выглядевшее как один из фризов Парфенона, было опубликовано с подписью «Мрамор Элгина» и шутливым примечанием, что его автором будто бы являлся сам Черчилль.

Только Черчилль и мог сотрудничать с графом и общаться с ним, делая вид, что именно тот выступает главой министерства. Как написали в одном из популярных журналов: «Считаясь заместитетелем, он явно выдается вперед, выбиваясь из рядов». Черчилль получил массу поздравительных телеграмм от друзей, узнавших, что он вошел в члены правительства. Прислал поздравление и Хью Сесил, выразивший надежду, что теперь Уинстон не будет бросать слов на ветер в прениях, а сосредоточит все свое внимание на умелом управлении делами. Черчилль отнесся с юмором к предостережениям друга и пообещал приложить все свои силы, исполняя новые обязанности в министерстве.

Что касается Мюриэль Уилсон, то на нее, кажется, новое назначение не произвело большого впечатления и нисколько не помогло Уинстону в ее выборе будущего мужа. Зато пламя прежней страсти вдруг вспыхнуло вновь, вернувшись в его жизнь. Это была Памела — теперь леди Литтон. Отношения с ней постепенно наладились, прежние обиды и враждебность отступили в сторону. Они то и дело встречались на той или иной вечеринке, а вскоре она и ее муж пригласили Уинстона в свой особняк Небуорт-Хаус. Впечатленная достижениями Уинстона, Памела сочла, что следует возобновить их дружеские отношения. Она проявила внимание и заинтересованность и была рада, что он ответил взаимностью. Их переписка возобновилась, и Памела обращалась к нему теперь не иначе, как «мой Уинстон». Однако память о том, сколько он пережил после того, как был отвергнут Памелой, все еще ранила Уинстона. Ему очень хотелось показать, как много она значила для него.

Через несколько дней после того, как Черчилль стал заместителем министра, лучшая подруга Памелы — леди Грэнби — давала прием в лондонском особняке, и пригласила на этот вечер и Уинстона. Памела тоже была в числе приглашенных, как и ее друг Эдвард Марш, личный секретарь Чемберлена в министерстве по делам колоний. Марш все еще продолжал работать секретарем в восточноафриканском отделе того же министерства. Именно Памеле принадлежала идея пригласить его на прием леди Грэнби. Он был на два года старше Уинстона, но тот внушал ему такой трепет, что Марш едва смог вымолвить пару слов и обращался с Уинстоном более чем почтительно. Они пару раз встречались прежде в министерстве, и Черчилль никак не мог понять, почему Марш с таким трепетом взирает на него. В ответ на его прямой вопрос Марш ответил: «Потому что вы мой начальник в министерстве». Прежний его начальник — Чемберлен не внушал ему тех чувств, что Черчилль. «Я немного боялся его», — признавался впоследствии чувствительный и чрезвычайно впечатлительный Марш. Секретарь производил впечатление человека, готового спрятаться в тени Уинстона.

Он был на пару дюймов выше Уинстона, тонкий, с мрачноватым неясным обаянием, и густыми кустистыми бровями, которые загибались на кончиках к вискам его высокого и широкого лба. При этом голос его был неожиданно высоким и скрипучим, а характер довольно упрямый. При первой встрече на него вполне можно было не обратить особого внимания.

Каково же было удивление Марша, когда на следующий день он узнал, что Уинстон хочет взять его к себе личным секретарем. Он не мог поверить своим ушам, а когда узнал, что это не шутка, впал в ужас. Марш неоднократно сам был свидетелем безжалостных нападок Уинстона на Чемберлена и решил, что теперь тот хочет взять его на роль мальчика для битья и, воспользовавшись своим положением, заклюет до смерти. Покинув министерство, он бросился за советом к Эдит, вдовствующей графине Литтон — свекрови Памелы.

Эдди, как называли его друзья, был, можно сказать, приемным членом семьи Литтонов. Единственный сын известного врача, он стал близким другом Виктора — лорда Литтона, когда они оба учились в Кембридже. Позже он снимал комнату на двоих с Невиллом, братом Виктора. Невилл, художник и типичный представитель лондонской богемы, был женат на Джудит, прелестной дочери Уилфреда Скоуэна Бланта. И когда Памела вошла в семью Литтонов, она подружилась и с Эдди. Тот впоследствии писал: «Небуорт стал для меня вторым домом». Именно Памеле пришло в голову, что он должен работать у Уинстона. Но ничего не говорила ему о своих планах.

Марш в полном отчаянии спросил вдовствующую графиню как ему быть. Она знала Уинстона и Дженни много лет, но не была им близким другом, они виделись только на светских вечерах. Но в свое время она была знакома и с лордом Рэндольфом. Прекрасно понимая чувства и переживания Эдди, она высказала очень важную мысль: «При первой встрече с Уинстоном ты увидишь только одни его недостатки, — сказала она. — А потом, всю оставшуюся жизнь будешь открывать его достоинства».

Ободренный ее поддержкой, Марш согласился поужинать с Уинстоном. Вечер, проведенный вместе с будущим начальником, успокоил Марша. Требования, которые предъявлял Черчилль к своему работнику, выглядели вполне резонными. К концу ужина он принял предложение. Уинстона обрадовало то, что он будет править в княжестве Чемберлена, а его правой рукой станет бывший помощник Джо.

По возвращении домой Эдди тотчас написал письмо Памеле, сообщив ей о своем решении. «Мне кажется, я должен признаться, насколько меня восхитил Черчилль. Я готов сделать все, что в моих силах. Молись за меня».

Вот каким образом Эдди стал личным секретарем Уинстона. И оставался его личным секретарем в течение двадцати пять лет, следуя за Черчиллем из одного кабинета в другой. Он стал не просто доверенным лицом, но и другом. Нельзя сказать, что эта работа была легкой, но он вскоре научился ставить громоотводы, когда над его головой разыгрывалась буря. «Меня не беспокоило то, что он откусит мне голову, — писал Марш в своей автобиографии, — потому что знал, через несколько минут Уинстон опомнится, снова выудит ее из корзины для бумаг и заботливо, даже с церемониями, водрузит на шею».

Уинстон и Эдди смотрелись как два абсолютно неподходящих друг другу человека. Однако, как и в том, что касалось самого Уинстона, лучшие качества Эдди проявлялись не сразу, для этого потребовалось время. Он любил поэзию, любил все, что имело отношение к искусству, вел чрезвычайно скромный образ жизни, зато тратил все свободные деньги на поддержку любимых писателей или на покупку живописных полотен. Он стал первым собирателем картин художника Дункана Гранта, входившего в «кружок Блумсбери».

Эдди Марш стал близким другом и покровителем поэта Руперта Брука, и после смерти поэта в 1915 году выступил в роли его литературного душеприказчика. Столь же щедро он помогал писать песни, пользующиеся большой известностью, своему другу Айвору Новелло. Мелодия песни «Страна, которая может быть» принадлежит Новелло, но слова написал Эдди. Ходили слухи, что Памела — давняя поклонница — любила Марша, его лирические стихи проникали в душу, трогая самые чувствительные струны сердца. Он написал лучшие строки об ускользающем видении: «На пути сомнений, страха нам вдруг ночью удавалось обнаружить свет надежды».

Страстный поклонник английской грамматики, Эдди — это было самым любимым делом, — правил тексты, которые ему давали, выискивая в них неточные выражения и ошибки. Его начальники — в том числе и Черчилль — ценили это качество. Ценили этот дар и друзья Эдди, многими своими успехами в литературе они были обязаны именно ему. Так, например, Сомерсет Моэм был в числе тех друзей и тех писателей, для кого в последние годы уже вошло в привычку отдавать Эдди свою рукопись для чтения и правки. Они могли часами спорить: следует ли принять за норму английского языка уменьшительную форму от слова «ланч». Эдди настаивал на том, что слово может существовать только в неизменной форме. Моэм, не всегда соглашавшийся с ним, написал: «Думаю, что ты знаешь английскую грамматику лучше кого бы то ни было в Англии».

Эдди открыл секрет, как можно выдерживать долгие годы, целыми днями занимаясь чисто бюрократической деятельностью. Еще в молодости он освоил способ засыпать минут на тридцать во время рабочего дня так, что со стороны этого никто не замечал. Он стал засыпать в церкви, и никто не замечал, что он вдруг цепенел. И у себя на работе, в министерстве, он каждый день пользовался своей способностью спать послеобеденным сном, сидя совершенно прямо с видом человека, просто погруженного в мысли. Если кто-нибудь обращался к нему в эту минуту, он тотчас включался и мог выслушать с полным вниманием, но как только оказывался в одиночестве — опять погружался в дремоту. Эдди обучил этому приему и Черчилля, называя состояние послеобеденной «комой».

Однако из-за бесчисленного количества дел и новый министр, и его помощник не могли позволить себе много спать. После того, как формирование кабинета завершилось, новый премьер-министр Кэмпбелл-Баннерман счел, что страна готова к проведению всеобщих выборов в январе. Времени на освоение новых обязанностей у Уинстона было очень мало. Третьего января 1906 года он приехал в Манчестер, чтобы выдвинуть свою кандидатуру на выборы — чего не мог сделать лорд Элгин как член верхней палаты парламента.

Помогая ему, Эдди развил бурную деятельность. Он отправился вместе с Уинстоном, в Манчестере они сняли комнаты недалеко от центрального вокзала в Мидленд-отеле — новеньком «мастодонте» (как называл его Черчилль), «символизировавшем здоровье и силу тогдашнего Ланкашира».

Бальфур, чей избирательный округ также находился в городе, остановился по соседству — в Королевском отеле. Пик сражений приходился на самые последние дни перед выборами, и представители двух партий осыпали друг друга насмешками в эти влажные зимние сумерки.

Противник Черчилля — тори Уильям Джойнсон-Хикс, адвокат, уделял много внимания религиозным вопросам, писал статьи об умеренности и воздержании, искоренении пороков и борьбе за то, чтобы на дорогах было как можно больше новых машин. Его перу принадлежал труд «Закон о тяжелом и легком механическом транспорте на шоссейных дорогах Соединенного Королевства», снабженный умопомрачительным количеством ссылок. Выборы в 1900 году он проиграл, и хотя некоторые либералы не считали его важным противником, Черчилль отнесся к его кандидатуре со всей серьезностью.

Вскоре после приезда Черчилля в Манчестере появились огромные плакаты со слоганом «Голосуйте за Уинстона Черчилля и свободную торговлю». Его имя было написано огромными буквами. Идея свободной торговли родилась именно в Манчестере в 1840 году — ее выдвинули тогда давние борцы за это дело — Ричард Коббен и Джон Брайт. Не желая уступать противнику, Джойнсон-Хикс распорядился напечатать плакаты с его именем намного больше — размером в пять футов высотой. Но слоган не читался, идея выглядела непонятной, и он звучал не столь ритмично: «Поддерживайте Джойнсон— Хикса и постоянство». Чтобы прочитать такой огромный плакат, людям приходилось высоко задирать голову. Предусмотрительно немного иронизируя над собой за то, что перешел из рядов тори в ряды консерваторов, Уинстон таким образом заранее обезоружил нападающих. «Будучи в партии консерваторов, я высказал немало глупых утверждений, — признался Черчилль собравшимся на встречу. — И я покинул их, потому мне больше не хотелось повторять эти глупости».

Такая линия поведения вызывала дружелюбный смех и настроила публику соответствующим образом. Во время предвыборной кампании Черчилль пребывал в приподнятом настроении и не скрывал этого. Энергичный настрой не покидал его ни на минуту. С самого раннего утра до поздней ночи он выступал перед своими сторонниками. Его выступления — не менее четырех раз в день — проходили и в переполненных залах для специальных собраний и в театре. Ему случалось подниматься на шаткие платформы, наскоро сколоченные на открытом воздухе, а за его спиной развевались плакаты. Вечером он планировал следующий день, а Эдди должен был два или три часа отвечать на письма и телеграммы. И где бы он ни появлялся, его встречали столь же восторженно, как потом стали встречать поп-звезд. В один из дней собралось такое количество людей, которые шли за ним, что нескольких человек затоптали, а четверых отправили в Королевский госпиталь для оказания им помощи, в том числе и мужчину, который «пробил головой оконное стекло».

Когда стало известно, что Черчилль остановился в Мидленд-отеле, толпы людей собирались в вестибюле и вокруг здания, чтобы только взглянуть на него, когда он выходил оттуда. «Проходя по коридору … он раздавал автографы тем, кто охотился за ними, и всем, кто восхищался им». Изливая свои чувства, они называли его «Уинстон» и каждый мечтал пожать ему руку, словно они были старыми друзьями». Что касается Джойнсон-Хикса, то он появлялся вместе с Бальфуром в большом экипаже и мог привлечь довольно большую толпу, правда, ему все же пришлось уклониться от некоторого количества камней, брошенных в сторону его машины после какой-то встречи. Газетчики писали, что еще никогда выборы не достигали такого высокого «накала страстей».

Казалось, что все работает на Черчилля. Пресса давала вполне объективные репортажи по ходу предвыборной кампании, одновременно шел бесконечный поток хвалебных отзывов о его книге — биографии лорда Рэндольфа, — она появилась под громкий звук фанфар как раз в середине выборной баталии. Все рецензии были полны восторгов, а некоторые даже поражались тому, что столь молодой политик смог написать ее с таким знанием дела. Некоторые обозреватели, даже те, кто не соглашался с утверждениями биографа о значительной роли Рэндольфа в политике, наслаждались стилем и манерой изложения, а также тем, как автору удалось развить сюжетную сторону. Критик из «Спектейтора», известный своим беспристрастием, отмечал, что Рэндольф был «способен поразить, но не повести за собой», и обращал внимание читателей на то, что в политическом мире «редко встретишь столь же романтическую карьеру, как у этого государственного деятеля, который стал известен в тридцать, по существу вышел в лидеры в тридцать семь, потерял все и умер в сорок лет».

Конечно, Уинстон многим рисковал, когда соглашался выпустить книгу в самый разгар ожесточенной борьбы с противником — ведь тот мог воспользоваться кое-какими параллелями в судьбе сына и отца. Однако автор так умело переплел свои взгляды с историей жизни отца, что попытка сравнивать его карьеру в тридцать с карьерой лорда Рэндольфа могла только повредить самим противникам. Даже в момент пика противостояния никто не воспользовался книгой как оружием против Черчилля. Во многих отношениях драматический взлет сына производил намного более сильное впечатление, чем аналогичный взлет его отца. Черчилль добился большего с меньшими потерями. Он не унаследовал магического влияния титула, красавицы жены, безмерного кошелька, зато Уинстон был более храбрым, блестящим и сильным человеком, чем лорд Рэндольф.

В тот субботний день, когда проводился подсчет голосов — 13 января — Черчилль, похоже, не сомневался в победе. Он пользовался популярностью, энергично вел кампанию, в то время как тори постоянно оправдывались, пытаясь объяснить прежние ошибки и только нащупывая, что они могут предложить на будущее. И когда результаты огласили, Бальфур потерпел сокрушительное поражение. А вот Уинстон вышел вперед с несомненным преимуществом, как и остальные представители либеральной партии в районе Манчестера. Консерваторы полностью проиграли, а либералы триумфально шагнули вперед. Сторонники вынесли на руках сияющего Черчилля, чтобы отпраздновать победу в ресторане Мидленд-отеля. В конечном итоге либералы выиграли 377 мест в парламенте, в то время как тори с огромным трудом набрали чуть больше ста пятидесяти мест. Это было именно то полное крушение Чемберлена, Бальфура и их партии, которое предсказывал Черчилль.

В бирмингемском избирательном округе протестная волна выборщиков не коснулась Чемберлена, как это сказалась на других членах партии, однако он не мог не слышать звона погребального колокола, с каждым ударом которого забивались гвозди в его империалистические амбиции. Он не мог отменить вердикта, который вынесли избиратели. Его карьере пришел конец. Но он все еще надеялся выбраться наверх.

Откладывать реванш на более отдаленное время Чемберлен не мог. Его здоровье ухудшалось. Долгие годы он утверждал, что сигары, которые он непрерывно курил, никак не сказываются на здоровье, и что ему нет необходимости заниматься физическими упражнениями. Но через полгода после выборов он упал в своей спальне как раз после ужина, когда отмечалось его семидесятилетие. Жена застала его в тот момент, когда он полз по полу. Это был сильнейший инсульт, всю его правую сторону парализовало.

В какой-то степени ему удалось оправиться. Однако Джозеф Чемберлен уже никогда не мог произносить такие зажигательные речи, как прежде, и движения его оставались скованными. Хотя близкие уверяли всех, что в самые ближайшие месяцы он вновь начнет вести активную деятельность, однако он все реже показывался в общественных местах, и мало кто мог видеть его скукоженную фигуру в инвалидном кресле. Лицо его было перекошенным и бледным. От блистательного политика осталась только тень. В таком виде он протянул до 1914 года. Бальфуру удалось отвоевать себе место, он удачно вернулся к политической жизни. Но для Чемберлена все закончилось на выборах 1906 года. Взгляды Черчилля на Чемберлена заметно смягчились с годами, и он уже не был к нему так строг и придирчив. Все плохое постепенно стерлось из памяти, и Уинстон чаще вспоминал только самые лучшие моменты их взаимоотношений.

Перед отъездом из Манчестера Уинстон и Эдди совершили долгую прогулку по трущобам города. Они шли по темным улочкам мимо корявых домишек. И вдруг Уинстон, не выдержав, проговорил: «Представляю, каково это — прожить всю жизнь в таком месте, никогда не видя ничего прекрасного, никогда не отведав хорошей еды, никогда не услышав ни одной умной фразы!» Много лет спустя Марш процитирует эти слова в своей автобиографии, и многие потом будут использовать их против Черчилля, чтобы подчеркнуть его снобизм. К сожалению, как правило, эти люди упускали вторую часть фразы, приведенную Эдди, ведь он писал: «Уинстон произносил ее с симпатией и сочувствием».

Черчилль никогда не смотрел ни на кого сверху вниз. Он просто пытался осознать, что представляет собой жизнь простых тружеников. Люди, подобные Бальфуру, даже не давали себе труда задуматься об этом. Их больше заботила собственная карьера. Уинстон не мог перестать быть Уинстоном. Он знал, что он любит и что приносит ему счастье. Но он обладал способностью оторваться от привычных дел, оглядеться и осмыслить, что происходит вокруг, и задаться вопросом, как это можно изменить к лучшему. Он очень много сделал с тех пор, как перешел из одной партии в другую, и сделает еще очень много со временем, изучая новые идеи, которые он разделил со своими соратниками.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.