ОТКАЖЕТСЯ ЛИ ГЕНЕРАЛ ОТ ПОХОДА?

ОТКАЖЕТСЯ ЛИ ГЕНЕРАЛ ОТ ПОХОДА?

Такая обстановка сложилась в ЯАССР к концу 1922 года.

В Якутске о нельканской неудаче пепеляевской дружины стало известно примерно через месяц. Якутский революционный комитет решил использовать бедственное положение пепеляевцев, чтобы ликвидировать новую белогвардейскую авантюру без лишнего кровопролития.

Начали спешно готовить экспедицию к Нелькану. Предполагалось, что к приходу туда красноармейского отряда положение пепеляевцев станет настолько трудным, что будет достаточно передать генералу обращение Якутского ревкома и командующего войсками Байкалом и белые откажутся от похода.

Якутский революционный комитет подготовил обращение к Пепеляеву, в котором предлагал прекратить дальнейшее продвижение дружины в глубь Якутии, отказаться от всяких враждебных намерений и военных действий против трудящихся автономии, сложить оружие и сдаться на милость Советской власти. Командующий войсками Байкалов обещал всем добровольно сдавшимся полную гарантию неприкосновенности личности и имущества.

Якутский ревком делал все возможное для бескровной ликвидации пепеляевщины.

Экспедиция спешно готовилась к дальней, почти девятисотверстной дороге. Заготавливали сухари, шили палатки, в кузнице делали железные печки. Нужно было предусмотреть много мелочей.

В экспедицию было выделено сорок бойцов, а из огневых средств — два автомата Шоша. Командовать экспедицией поручено было мне.

12 декабря наш маленький отряд выступил из Якутска и через четыре дня прибыл в село Амгу. Здесь мы подобрали оленьи упряжки, нашли проводника. Им стал хорошо знавший тайгу, неоднократно сопровождавший красноармейские части якут Николаев.

23 декабря, накануне выступления отряда из Амги, здесь состоялось общее собрание амгинского гарнизона и граждан села. Собрание обратилось к Пепеляеву с письмом. В нем говорилось:

«Генерал Пепеляев!

Общее собрание частей Красной Армии и граждан слободы Амги обращается к вам с настоящим открытым письмом.

До последнего времени мы не придавали особого значения разным нелепым слухам. Нам не хотелось верить, что в недалеком будущем возможно какое-нибудь новое покушение на власть Советов со стороны ее врагов. Нам казалась невероятной и бессмысленной какая бы то ни была очередная авантюра со стороны жестоко разбитой и растоптанной сапогом пролетариата сибирской контрреволюции всех оттенков и направлений.

В минувшей борьбе разве недостаточно ясно определилось и выяснилось соотношение классовых сил Октябрьской революции и желание всего трудящегося народа? Разве можно, проиграв генеральное сражение, теперь жалкими частными атаками, с кучкой оголтелых людей восстановить разбитый вдребезги колчаковский фронт?

Никогда, генерал! Забудьте об этом думать! …Вы все еще надеетесь обмануть трудовые массы и выехать на захудалой кляче — показном, достаточно известном в Сибири демократизме времен колчаковщины и атамановщины.

Мы отлично понимаем вас и открыто говорим: «Жестоко ошибаетесь в расчетах, генерал Пепеляев…»

Вся ваша авантюра построена на песке, и вас вместе с вашей дружиной ожидает конец Колчака. Начнете вы за здравие, а кончите за упокой.

Бросьте ваши кровавые замыслы, откажитесь от бесполезной и преступной борьбы против Советов, сложите оружие. Это единственно правильный и разумный выход из того тупика, в котором очутились все вы и из которого не выбраться обратно, в Харбин, ибо все пути отступления будут отрезаны».

С отрядом пошли три известных населению якута Дьячковский, Ефремов и Непомнящий. Они-то и должны были вручить Пепеляеву письмо амгинцев и сообщить ему об отрицательном отношении местного населения к его авантюре.

Следовали с ними и еще два, строго говоря, посторонних отряду человека — перебежчики Наха и Вычужанин. Они написали письмо пепеляевцам и сами пожелали его вручить. В письме они рассказывали правду о Советской власти. Наха и Вычужанин писали:

«Товарищи пепеляевцы!

Как бывшим вашим сослуживцам, позвольте вам, товарищи, сообщить, что мы добровольно ушли из нашего отряда, являющегося наемной кучкой капиталистов и приверженцев навеки отжившего строя. Товарищи, мы открыто заявляем, что мы раньше заблуждались, что, не отдавая себе отчета, слепо поддавались влиянию тех взглядов и настроений, которые окружали нас и окружают вас теперь и которые, уже не сознательно, а просто традиционно, у большинства продолжают существовать до сего времени. Мы не видели или не хотели видеть, что жизнь идет все вперед, что не может быть возврата к старому, что Советская власть не есть, как нам напевали, власть кучки захватчиков, — нет, это есть действительно власть трудового народа, которая неустанно работает, чтобы построить и наладить жизнь, основанную на справедливости, равенстве и братстве всех, а не отдельных личностей.

Товарищи, как мы не видели, так и вы не видите теперь, что не может власть кучки захватчиков существовать столько лет и все больше укрепляться, что не могла бы такая власть победить в 1919 году со всех сторон наступавшие на нее полки контрреволюционных генералов, армии коих побеждены и рассеяны. Это могла сделать только власть народа — Советская власть, которая продолжает крепнуть и расцветать.

Поэтому, товарищи, даже смешно, что генерал Пепеляев с небольшим отрядом и с головокружительными планами идет сюда, в Якутию, победить советские войска и захватить власть в свои руки.

Товарищи, это неправда, что нам говорили во Владивостоке и Аяне, что будто бы жители Якутии ждут пепеляевцев с нетерпением, что они стонут под бременем Советской власти.

Нет, они здесь живут легко и свободно, и пепеляевцы явятся для них незваными гостями, которые принесут им новые страдания и испытания. Поэтому, товарищи, наш вам совет: не поддерживайте планы и замыслы вашего начальства, переходите на сторону советских войск. Здесь забудут все ваше прошлое, и вы получите полное прощение, как получили его мы. Не верьте тому, что говорят, будто бы у красных расстреливают, — нет, здесь не так, как у белых, здесь не расстреливают и не порют, а здесь вам все простят. Советская власть не мстит никому. Но горе же вы испытаете, если вздумаете воевать, потому что Советская власть сильна, и ей ничего не стоит уничтожить ваш маленький отряд.

Бывшие пепеляевские офицеры: Наха и Вычужанин.

23/XII-1922 года, слобода Амга».

Итак, окончательно подготовившись, 24 декабря наш маленький отряд выступил в путь. Из транспортных средств мы имели пятьдесят нарт и двадцать запасных оленей. Первый день по наезженной дороге двигаться было легко, и мы сделали верст сорок. Но затем дорога пропала, не было даже ее признаков. Шли целиной, по сплошному глубокому снегу. Чтобы облегчить упряжных оленей, впереди ехали верхами на запасных оленях оленеводы и протаптывали дорогу. Понятно, что в таких условиях более двадцати — двадцати пяти верст в день делать не могли.

Движение начинали обычно с рассветом и продолжали до девяти — десяти часов вечера. Остановки на ночлег выбирал Николаев, который один знал места оленьих пастбищ.

Оленей во время остановок отпускали совершенно свободно отыскивать свой незатейливый корм в виде мелкого мха-ягеля, который они ловко добывали из-под снега копытами передних ног. Иногда за ночь они удалялись от лагеря верст на семь и более. Тогда много времени уходило, пока их пригоняли обратно.

Через каждые три дня делали дневку, чтобы оленям дать передохнуть.

Первое время бойцы не могли хорошо натягивать свои палатки. Вместо стройного полотняного домика у некоторых она принимала приплюснутую обвислую форму, у других, как ретивый конь, вставала на дыбы, а у третьих почему-то сваливалась в одну сторону и держалась на честном слове.

— Черт бы их забрал! — сердито ругались красноармейцы. — С чего тут начинать — не поймешь. Сто веревок да колец — где начало, где конец?

— Смотрите, а у них уже готово, и свечу зажгли, — с огорчением и некоторой завистью указывал кто-нибудь на палатку якутов.

Когда дело у бойцов совсем не ладилось, на помощь им приходили дедушка Николаев и оленеводы. Вот тут уж не проходило и 10—15 минут после их вмешательства, как среди темнеющих сосен и елей вырастал маленький городок аккуратных палаток. На их просвечивающих полотняных стенах начинали плясать причудливые фантастические тени, из труб валил густой дым, распространяя запахи теплого домашнего уюта. Но проходило часа два, шум и толкотня постепенно прекращались. Поужинав и напившись чаю, бойцы размещались полукругом около печей на душистых еловых ветвях. Они плотнее прижимались друг к другу, чтобы было тепло, и быстро засыпали крепким сном, утомленные дневными переходами и долгим пребыванием на морозном воздухе.

Гасли костры, и непроницаемый мрак ночи вместе с морозным туманом окутывал палатки. Только в штабе еще некоторое время не спали, разговаривая почти всегда об одном и том же — о пепеляевцах.

Во время дневок бойцы отдыхали. Вечерами время коротали в беседах, воспоминаниях. Однажды разговорились и перебежчики. Наха довольно остро охарактеризовал некоторых офицеров пепеляевского окружения.

Царский офицер полковник Леонов, начальник штаба дружины, — прожженный белогвардеец. Сразу же после революции он примкнул к лагерю врагов Советской власти. В своем кожаном поясе возит весьма круглую сумму в японской валюте. Предусмотрителен, на случай отступления выбрал маршрут Аян — Токио. В авантюру ввязался, как видно, с намерением пополнить имеющийся у него денежный запас.

Полковник Топорков — помощник начальника штаба дружины. Был начальником контрразведки во Владивостоке, но, уличенный во взяточничестве и воровстве, уволен Дитерихсом. По «безработице» и поступил к Пепеляеву.

Полковник Рейнгард в начале гражданской войны служил в Красной Армии. При занятии колчаковцами Перми перешел к белым и назначен был к Пепеляеву командиром Чердынского полка Пермской дивизии. Сейчас в дружине командует первым батальоном. Человек очень хитрый, любит посплетничать, двуличен.

Полковник Суров — весьма недалекий человек, хвастунишка, прапорщик военного времени из 29-го сибирского стрелкового полка. С германской войны вернулся в чине подпоручика. В полковники произведен во время гражданской войны за жестокости в бытность свою командиром карательного отряда в Томской губернии.

Самойлов — бывший рядовой царской армии. Чин полковника получил при Колчаке за беспощадный расстрел бастовавших в 1919 году уральских рабочих.

Генерал-майор Ракитин также произведен в генералы Колчаком за зверства и массовые расстрелы крестьян и партизан.

О полковнике Андерсе рассказал Вычужанин.

Будучи в Харбине, Андерс сделал предложение сестре Вычужанина. Неожиданный поход Пепеляева в Якутию помешал этому браку, пришлось отложить его до окончания экспедиции. Отъезжая из Харбина, Андерс говорил невесте: «Зиночка, обвенчаемся в Москве, и обязательно в храме Христа Спасителя. Скоро совдепии крышка будет».

В дороге Вычужанин узнал Андерса ближе. Считая брата невесты уже своим родственником, полковник был с ним откровенен. Рассказывал, что окончил какие-то курсы генштаба, и очень этим кичился.

Сам Андерс маленького роста, всегда подтянут, выбрит, свысока смотрит на сослуживцев, большой любитель выпить. Будучи навеселе, любит рассказывать про минувшие бои с красными: при Колчаке он командовал егерским батальоном. В наступлении предпочитал вести штыковой бой. «Не признаю я бестолковой пальбы, не люблю зря патроны портить, — говаривал захмелевший полковник. — Поэтому и егерей своих учил штыковому бою. Черти, а не солдаты у меня были. Я всю Сибирь с егерским батальоном прошел, в Уфу первый вступил, штаб дивизии красных едва не захватил — опоздал на пять минут, а они удрали. Сорвалось, а то бы еще тогда наверняка майора получил. Вот и теперь мой батальон первым в Якутск ворвется, штыками проложу себе дорогу. Только бы добраться скорее, тогда сам увидишь и оценишь полковника Андерса — георгиевского кавалера, награжденного золотым оружием, имеющего Владимира с мечом и кантом».

— Слушая пьяного полковника, я все больше и больше начинал разочаровываться, видя в нем карьериста и хвастуна, — рассказывал Вычужанин. — И вообще, чем ближе я присматривался к дружине, тем больше раскаивался в своей поездке, а после одного рассказа Андерса твердо решил при первом же удобном случае перебежать к красным. В пути познакомился с подпоручиком Наха; у него настроение оказалось такое же, как и у меня.

— А интересно, что такое еще тебе Андерс говорил? — обратился к Вычужанину мой помощник Н. А. Лукин, бывший прапорщик. — Расскажи, пожалуйста.

— Как-то тяжело говорить об этом, — смутившись, ответил Вычужанин.

— Почему тяжело? Если и плохое что, так ты ни при чем, а нам нужно поближе знать своего врага, — не унимался Лукин.

— Ну ладно, расскажу. Андерс говорил, что произошло это на второй день после занятия белыми Уфы. В штабе егерского батальона, где собрались офицеры, шла бесшабашная попойка. Сам Андерс уже был «на третьем взводе», как он любил выражаться. С улицы все еще доносились выстрелы — это расстреливали захваченных по подозрению в большевизме.

На дворе уже стемнело, когда патруль привел в штаб трех мальчишек, старшему из которых было лет четырнадцать. Андерсу доложили, что задержали их в одном из домов в районе расквартирования батальона.

— Привести ко мне! — приказал он, а когда их ввели в комнату, пьяный Андерс гаркнул: — Здоро?во, большевики!

Дети испуганно озирались кругом и молчали.

— Эй, вы, оборванцы! Не хотите отвечать офицеру, языки вырежу. Ну! — заорал пьяный Андерс.

— Здравствуй, дяденька, — тихо ответил старший из детей.

— Я вам покажу дяденьку! Отвечайте: «Здравия желаем, ваше высокоблагородие», сукины дети!

Дети, путаясь и запинаясь, ответили, как от них требовал грозный командир.

— Все вы, конечно, большевики и шпионы, — продолжал Андерс.

— Мы не знаем, дяденька.

— Дя-а-де-енька! Забыли, как отвечать? Смотрите у меня! — Андерс угрожающе рассек воздух английским стеком. — Ваши отцы что делали, когда тут красные были? Грабежом занимались, не иначе. Где они сейчас?

— Мы не знаем: с утра дома не были.

— Не знаете? Врете, наверно, ушли с большевиками… Вот что… Если вы не будете отпираться, будете все говорить, я дам вам денег и всех отпущу. Будете запираться — выпорю. Вы — большевики, да?

— Большевики, ваше благородь.

— Шпионы?

— Да, шпионы.

— Кто вас послал сюда?

— Никто, ваше благородь, сами пошли.

Когда Андерсу надоело глумиться над детьми, он осушил стакан коньяку и позвал конвоиров.

— Отправить пленников к Адаму, — приказал он.

На языке белогвардейцев это означало — расстрелять. Один из офицеров попытался остановить злодейство и стал просить не расстреливать ребятишек.

— Оставьте сантименты, поручик! — замахал руками Андерс. — Если они сейчас и не большевики, так в будущем большевиками будут.

Во дворе раздался залп. Пьяный Андерс поднял стакан вина и произнес тост за твердость духа.

После услышанного я стал совсем иначе смотреть на наш поход и на офицеров пепеляевской дружины. Они казались мне такими же жестокими андерсами, — закончил свой рассказ Вычужанин.

В тот вечер мы засиделись. Время было уже за полночь. На дворе кто-то колол дрова, в соседней палатке дежурный будил смену караулам…

Часа за два до рассвета отряд был уже на ногах. Разжигали погасшие за ночь костры, гремели ведрами, набивая в них снег, кипятили чай, варили кашу. Умывались снегом. Такой способ утреннего туалета делал лицо и руки менее чувствительными к морозу.

Оленеводы еще до общего подъема, надев легкие лыжи, отправлялись собирать оленей. По обыкновению после каждого ночлега недосчитывали нескольких животных. Отбившись от остальных, они забирались глубже в тайгу и уходили верст за 10—15.

Чтобы не задерживать отряда в таких случаях, один оленевод оставался и, найдя беглецов, догонял нас в пути, а то и на следующем ночлеге. Мы дорожили оленями, и все же два — три из них ушли совсем. Из положения выходили благодаря убыли продуктов: уменьшался груз, освобождались и нарты.

Отряд уже шестые сутки находится в дороге. Ясная морозная ночь. Длинной вереницей растянулись наши олени, характерно пощелкивая на ходу копытами своих тонких стройных ног. Узкие и длинные нарты неслышно скользят по только что развороченной целине девственного снега. От дыхания бегущих животных пар садится и замерзает белым инеем на одежде бойцов. Мороз залезает в рукавицы и, как иглами, покалывает пальцы рук; зябнут и ноги, несмотря на теплые валенки. Часто, чтобы разогреться, приходится слезать с нарт и версту-другую бежать.

Уже несколько часов отряд пробивается через непролазную чащу. Иногда приходится пускать в ход топоры. Ветви деревьев под тяжестью осевшего на них снега пригнулись к самой земле, преграждая нам путь. Даже от легкого прикосновения тысячи холодных снежинок срываются с ветвей и засыпают человека вместе с нартами. Кажется, что дороге не будет конца и отряд никогда не выберется из этих дебрей. Проводник — дедушка Николай, как называли его бойцы, — сегодня впервые пел на родном языке.

Мне захотелось узнать смысл песни. Переводчик, сидевший рядом со мной на нарте, объяснил, что пел Николаев о величии гор, о вековых лесах, о дикой стихии, о минувшем времени, утонувшем в вечности, и о том, как теперь живет его семья. Тихая, заунывная мелодия навевала какую-то сладостную грусть и вместе с окружающей первобытной природой гармонировала моим чувствам и мыслям.

Глушь. Тайга. Без конца и края. Лишь изредка на пути попадаются узкие, с обрывистыми берегами речки. На поиски отлогого удобного спуска теряем немало времени.

Сегодня отряд едет дольше обыкновенного. Уже около двенадцати часов ночи. Наконец дедушка подал знак остановиться. Все, конечно, страшно устали и теперь обрадовались предстоящему отдыху. Но радость, оказывается, была преждевременной.

Николаев подъехал ко мне и сообщил, что удобное для ночлега место находится в шести верстах впереди. Там имеется юрта. Удивительная была у этого знатока тайги память, он всегда безошибочно точно указывал расстояния.

— Там мы и заночуем, — сказал Николаев, — а сейчас дорога пойдет открытым местом. Как минуем его, отряд нужно в лесу оставить, а к юрте выслать разведку.

— Зачем высылать разведку? — удивился я.

— Я думаю, что там белые, — ответил проводник.

Конечно, никто этому не поверил. Но, чтобы не огорчать дедушку пренебрежением к его совету и чтобы в будущем иметь возможность пользоваться его мнением, решили с ним согласиться.

Покурив, двинулись дальше и минут через десять выехали на залитую лунным светом снежную равнину. На ней там и сям виднелись редкие стога сена. Под ногами оленей скоро почувствовалась твердая дорога, прикрытая тонким слоем снега.

Проехав легкой рысцой около трех верст, мы обнаружили шагах в десяти от дороги торчащий в снегу длинный шест. К концу шеста был привязан какой-то сверток. Один красноармеец быстро достал его и передал мне. В довольно объемистом пакете оказались воззвания пепеляевцев, читать которые при лунном освещении было трудно, да и не время.

После этой находки все сразу насторожились. Обнаруженный пакет подтвердил опасения Николаева, в дальнейшем требовалась осмотрительность. Было ясно, что враг не зевает и готовится к схватке. Не задерживаясь, мы двинулись дальше и скоро достигли опушки леса.

Захватив с собой десять бойцов, мы с Лукиным отправились к юрте. Остальная часть отряда с командиром взвода Метлицким во главе осталась на опушке и была наготове.

Рассыпавшись редкой цепочкой, разведчики медленно, почти бесшумно пробирались сквозь чащу. Старые, опытные партизаны хорошо знали свое дело.

Так прошли больше версты. И вдруг где-то слева тишину ночи взорвал крик испуганного человека. Немного спустя крик умолк, но его сменила отборная ругань разведчика.

— У, чертов сын, чтоб тебе пусто было. И откуда только тебя, гадюку, вынесло…

Свою речь лихой красноармеец щедро сдабривал крепкими словцами. Только мой приход умерил фонтан его красноречия. Подхожу к нему, спрашиваю:

— В чем дело? Чего ругаешься?

— Товарищ командир, вот за этим деревом… — разведчик замялся.

— Так кто же за деревом был? Дьявола увидел, что ли?

— Да не дьявол, белый тут стоял. Я прямо на него и налетел. Он сразу-то не заметил — спал, поди. А потом как заревет благим матом, ровно медведь. От неожиданности я так и присел. А он бежать пустился, даже винтовку оставил.

— Видно, вы оба друг друга испугались, — вмешался Лукин.

— Не знаю, как белый, а я не сдрейфил. Просто как-то врасплох вышло, сразу не разобрал, кто кричит, — пояснил разведчик.

Этот случай развеселил нас, создал у всех какое-то задорное настроение. Быстро двинулись за беглецом.

Юрта оказалась пустой. На столе стоял большой котел еще горячего супа, а в камельке весело трещали недавно зажженные дрова.

Белые, оставив свой ужин и не приняв боя, бежали. По коновязям удалось установить, что здесь их было двадцать человек, все на лошадях.

Местность, которой мы достигли, называлась Дарана. Отряд проехал уже сто восемьдесят верст, и до устья реки Мили оставалось верст двадцать. Но неожиданная встреча заставила задуматься.

Поразмыслив, мы решили, что наткнулись на артемьевцев, которые, узнав о цели нашей поездки, согласятся нас пропустить или в крайнем случае возьмут на себя доставку писем Пепеляеву. Чтобы встретиться с артемьевцами, якуты Ефремов, Дьячковский и Непомнящий на следующее утро отправились к устью реки Мили.

Мы стали ждать их возвращения. Оленей пришлось отпустить на кормежку. Этим отряд лишал себя возможности в случае необходимости быстро отойти, но другого выхода не было — голодные олени все равно везти не могли.

Пока было свободное время, решили ознакомиться с содержанием найденного по дороге пакета. Там было несколько воззваний к населению и обращений к Красной Армии.

Контрреволюция, когда за нею сила, агитировать не любит. Она убеждает штыком и нагайкой, пулей и виселицей. Но, будучи слабой, опираясь на глиняные ходули, она развязывает язык и начинает обманывать трудящихся. В такие моменты контрреволюция напяливает на себя овечью шкуру, сыплет ласковыми елейными словами и проливает крокодиловы слезы.

Колчак тоже, когда его разбитые и деморализованные остатки войск катились от Урала в глубь Сибири, пытался заигрывать с населением. Но после изуверств, совершенных карательными отрядами, его агитация успеха не имела.

Пепеляев, учитывая печальный опыт Колчака, решил подойти с другого конца. Он начал с писем к Красной Армии и с воззваний к населению. В одном из его обращений говорилось:

«Офицеры и солдаты Красной Армии!

Еще четыре года тому назад мы выступили против большевиков с оружием в руках. Во главе движения и тогда стоял наш земляк — генерал Пепеляев. Когда мы шли с нашим вождем за Урал и везде свергали коммунистическую власть, в тылу у нас началась борьба партий из-за власти.

Занятое этой борьбой правительство не имело времени всецело отдаться заботам о нуждах населения, следить за действиями своих чиновников, пресекать вовремя их злоупотребления. Этим воспользовались коммунисты и стали восстанавливать население против правительства.

Население Сибири поверило коммунистам и отшатнулось от правительства.

Уходя из Сибири, мы уносили с собой твердую веру, что оно (население) вспомнит о нас и призовет к себе на помощь. Два года скитались мы на чужбине и ждали этого призыва. И вот, наконец, дождались: уполномоченные восставшего якутского народа обратились к нашему вождю — генералу Пепеляеву — с просьбой помочь их народу освободиться от коммунистов.

Мы не будем поддерживать какую-либо партию. Офицеры и солдаты Красной Армии! Мы с вами — дети великой России, одному богу молимся. Бросим делиться на красных и белых и вместе под нашим бело-зеленым знаменем пойдем в Сибирь. Долой гражданскую войну и партии, которые ее затеяли!

Наша политическая программа — вот она:

Интернационализму мы противопоставляем горячую любовь к народу и России, безбожию — веру в бога и партийной диктатуре — власть всего народа.

Вся полнота власти в освобожденных Якутской области и Охотском побережье (г. Охотск, порт Аян и Чумыкан) принадлежит Якутскому народному управлению и управляющему областью П. А. Куликовскому (выдвинутому на этот пост якутской общественностью). Мы же, люди военные, пойдем дальше в родную нам Сибирь, чтобы там помочь населению освободиться от власти коммуны».

В устах черной реакции эти невольные и горькие признания звучали исповедью и откровением поздно кающегося грешника. «Мы пересолили, будучи у власти», — каялись пепеляевцы перед якутским народом.

Днем приехал неизвестный вооруженный всадник. Привязав во дворе коня, он зашел в юрту, снял с себя старую, с облезлой шерстью, коротенькую оленью доху. На гимнастерке его оказались погоны. Приехавший белый очень удивился, когда понял, что в юрте находятся красные. Он сообщил, что был послан в Амгинский район с воззванием Пепеляева и теперь возвращается обратно.

Пленный сообщил также, что Пепеляев, получив продовольствие и олений транспорт, уже выступил из Нелькана и держит направление к устью реки Мили, куда уже прибыл первый его отряд в восемьдесят человек под командой полковника Сурова.

Теперь у нас не оставалось сомнений в том, что Пепеляев ни на какие переговоры не пойдет и от своей авантюры не откажется. Нам следовало отойти. Но все же решили подождать возвращения товарищей с ответом от Сурова.

Простояли еще два дня. Высланная разведка обнаружила в трех верстах от юрты следы пепеляевских лыжников, пытавшихся угнать оленей отряда. Оставаться дальше было рискованно и бесцельно. Было ясно, что представители отряда задержаны.

5 января экспедиция выступила обратно в Амгу. Шли быстро, устраивая короткие ночевки.

Вечерами, перед ужином, как обычно, вели разговоры, иногда говорили о белогвардейцах. Много интересного из жизни восточной контрреволюции, разоблачающего жадность белогвардейского офицерства, рассказывали нам Вычужанин и Наха.

Наха рассказал о генерале Смолине. В 1922 году у него умерла жена. Генерал, командовавший в то время 2-м корпусом белых войск в Н. Уссурийске, возвел на могиле жены склеп. На это сооружение он затратил из корпусной кассы 10 тысяч рублей золотом. Такие деньги не трудно было собрать, если офицерам и солдатам корпуса в течение двух лет не выдавали жалованья. В газетах Смолин объявил, что деньги на сооружение склепа были пожертвованы «беспредельно любящими своего отца-командира солдатами и офицерами корпуса». Офицеры хотели возмутиться этой ложью, но их приструнили, и они вынуждены были замолчать.

Вообще Смолин рвал, где мог. В 1920 году атаман Семенов из награбленных у народа денег выдал трем корпусам миллион двести тысяч рублей золотом. Сумма эта предназначалась для раздачи многосемейным и увольняющимся из армии офицерам. В корпусе Смолина командование решило денег по рукам не раздавать, а организовать кооперативные производства: веревочные заводы, мастерские, пасеки, кафе и т. д. В правления кооперативов и в администраторы кооперативных предприятий пролезли «их превосходительства» и «их высокоблагородия», назначившие себе оклады по 300—400 рублей золотом.

До офицеров деньги так и не дошли. Но себя генерал Смолин не обидел.

На следующей стоянке Вычужанин рассказал про «земский собор» во Владивостоке.

Много самодуров-правителей видел Владивосток за два года властвования там белых генералов, но всех их превзошел своими чудачествами генерал-лейтенант Дитерихс.

Сколько комичных приказов и распоряжений отдал этот последний воевода-правитель за четыре месяца своего царствования. Одним из самых юмористических был его приказ-манифест о сборе «земского собора».

Этот «земский собор» был созван удивительно быстро — в семь дней. Депутаты «в собор» не выбирались, а назначались исключительно из купцов и духовенства Владивостока и представителей каппелевской армии.

По окончании «собора», где единодушно постановили: «быть земле русской монархией», отслужили торжественный молебен и совершили крестный ход по Владивостоку. Воевода Дитерихс и его предшественники братья Меркуловы, одетые в костюмы думных бояр, увешанные иконами, двигались впереди крестного хода под общий хохот населения. Эту комедию ее устроители разыгрывали с определенной целью — затуманить головы темной массе, играя на ее религиозных чувствах.

Каждый участник «земского собора» получил грамоту, на которой золотыми буквами было написано: «Умрем за царя!» Кстати, такая грамота имелась и у генерала Пепеляева, участника «собора»…

Обратный путь отряд совершил гораздо быстрее, так как двигался по протоптанной дороге. 12 января мы уже прибыли в Амгу.

В Якутск отправили подробное донесение о результатах поездки и о пленном пепеляевце. Через несколько дней был получен приказ командующего Байкалова:

«Отряду оставаться в Амге до распоряжения и немедленно приступить к укреплению слободы».