13

13

— Итак, не могли бы вы рассказать все с самого начала? — просит Бонни, закуривая сигарету и глубоко затягиваясь ментоловым дымом. — Скажите, что вы хотите знать о Тэтти?

На следующий день я снова сижу в скромной театральной гримерке Бонни и настолько жажду услышать новую историю о подруге актрисы, что едва держу себя в руках. Все утро мы с Рут репетировали, как расскажем Анне о Колине, но я пытаюсь отогнать мысли о предстоящем испытании. Мне представилась уникальная возможность, и я не должна ни на что отвлекаться. Об Анне я подумаю позже.

— Я, пожалуй, начну. Суть в том, что я недавно купила кое-что на аукционе и узнала, что эта вещь принадлежала Тэтти. Речь идет вот об этой сумочке, — я достаю «Шанель» из рюкзака и передаю Бонни.

На ее глазах вдруг выступают слезы.

— О, она была ее любимой, — шепчет она так тихо, что я едва слышу ее слова.

— Правда? — спрашиваю я, дрожа от волнения оттого, что она узнала сумку. Мэри Мур никогда ее не видела, и я очень боялась, что так же получится и с Бонни.

— Конечно. Она много значила для Тэтти, потому что… — Бонни резко вскидывает голову и пристально смотрит мне в глаза, но все же успокаивается, будто бы раздумав рассказывать мне что-то очень важное. — Кажется, я слишком поспешила. Может, вы сначала расскажете мне еще что-нибудь? Например, зачем вам я? Не слишком ли хлопотно приезжать сюда лишь потому, что вы нашли сумочку незнакомой вам пожилой леди?

— В сумочке я кое-что обнаружила. Письмо.

— Письмо Дюка, — шепчет она себе под нос. — Ну конечно.

Дюк! Так вот как его зовут. Наконец-то случилось чудо и я узнала имя.

— Так вы знали его? — спрашиваю я, затаив дыхание от предвкушения.

— Конечно, знала. Тэтти носила с собой это письмо повсюду. — Бонни смотрит куда-то в сторону, ее глаза сверкают от волнения. Я не могу отвести взгляд от ее лица: на нем смешалось так много эмоций, что я понимаю: эта сумочка воскресила в ее памяти множество воспоминаний. Эта женщина точно знает всю историю, связанную с найденным мною письмом, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не схватить ее за плечи и не встряхнуть посильнее, чтобы она рассказала мне все, что ей известно.

— Что с ними случилось? Вы можете мне рассказать? — прошу я.

— Почему вы так сильно хотите услышать эту историю? — спрашивает она. — Я все еще не могу понять.

Я даже не знаю, что ей ответить. Правда — ну, что я вижу в этой сумочке послание от своей умершей матери — покажется актрисе совершенно безумной, но любая моя неубедительная ложь вызовет лишние подозрения. Я смотрю на Бонни и понимаю, что, если я не признаюсь ей, она не сможет мне доверять. Поэтому, как и в случае с Мэри Мур, я делаю глубокий вдох и без обиняков рассказываю ей чистую правду:

— Понимаете, дело в том, что я думаю… мне кажется, что я не просто так нашла эту сумочку. То есть она появилась как будто из ниоткуда, я случайно обнаружила ее на дне коробки со всякими безделушками, а тут это письмо… оно заинтриговало меня.

— Вы думаете, что письмо — это знак для вас? — спрашивает Бонни, пристально всматриваясь в мои глаза.

Я даже вздрагиваю от изумления — как легко ей удалось прочесть мои мысли! Как же она догадалась? Неужели мои намерения столь очевидны?

— Если честно, то да. Вы совершенно правы. Я никогда ничего такого прежде не находила. И это письмо показалось мне… очень важным.

— Да, я вас понимаю. Но как вы думаете, кто пытается таким образом связаться с вами? Тэтти? — Она подается ко мне, сгорая от нетерпения.

— Нет, — отвечаю я. — Конечно, я не уверена…

— Тогда кто же? — настойчиво выспрашивает она.

Уверена, этой женщине мои слова покажутся странными.

— Звучит глупо, но моя мама — а она умерла, когда я была еще совсем ребенком — очень любила Коко Шанель. Поэтому она и назвала меня в ее честь.

— Ах, ну конечно же… Так что, когда вы нашли сумочку от «Шанель»…

— …мне показалось, будто это мама послала мне знак. И когда я обнаружила в сумочке письмо, то решила…

— …что должна найти его владелицу? И что это — ваша судьба?

Я изумленно смотрю на нее и коротко отвечаю:

— Да.

Она умолкает и смотрит оценивающе, будто заново узнавая меня. Кажется, что проходит целая вечность, прежде чем в тишине гримерной снова раздается ее голос. Все это время я даже дышать не смела.

— Тэтти тоже верила в судьбу, — говорит она. — И в знамения, и в поверья.

— Правда? — шепотом спрашиваю я.

— Почти все актеры суеверны. Должно быть, это у нас в крови. А она была самой невероятной женщиной из всех, что я знаю. Я расскажу тебе о письме, Коко, но вначале ты должна узнать историю самой Тэтти.

— Пожалуйста, расскажите мне! — Я едва ли не подпрыгиваю на месте от нетерпения.

— Мы познакомились с ней в 1957 году. Она только что сошла с борта корабля, привезшего ее из Ирландии. Мы с ней вместе работали официантками в одной грязной забегаловке в Ист-Энде. Едва ли не за день стали близкими подругами.

— Продолжайте, пожалуйста, — прошу я. Меня охватывает предвкушение — наконец-то я услышу о том, чем занималась Тэтти. Как же она попала из дешевой закусочной в огромный особняк в самом богатом районе Дублина?

— Мы работали как лошади, не щадя сил, но чаевых для нас посетители не жалели, а потому каждый вечер мы отправлялись на танцы. Вот это были времена! Тэтти великолепно танцевала.

— Как интересно… — протягиваю я и будто наяву вижу, как она танцует джаз всю ночь напролет. Я даже почти слышу, как стучат ее каблучки, пока она веселится на танцполе.

— Да, она от природы была наделена отличным чувством ритма. И пела ничуть не хуже, к слову. И тогда она собрала свою группу. Мы, если честно, были всего лишь бэк-вокалистками, а звездой нашего ансамбля стала именно Тэтти.

— Вы пели вместе? — Я вспоминаю, как Мэри упоминала, что Бонни любит музыку, но она не говорила о том, что подруга Тэтти пела профессионально.

— О да! И называлась наша группа «Шанель».

— «Шанель»?!

— Да, это звучало так по-французски… Тэтти обожала Коко Шанель… — Бонни исподтишка поглядывает на меня, желая увидеть мою реакцию. Действительно, Коко Шанель красной нитью проходит через всю эту историю, как ни крути.

— Эту фотографию мы сделали перед первым своим выступлением, — указывает Бонни на знакомую мне черно-белую фотографию, висящую на стене. — Мы работали в клубе под названием «Конфетка», выходили на сцену каждый вечер. Платили нам копейки, конечно же, публика и вовсе оставляла желать лучшего, но мы обожали выступать.

— А какую музыку вы исполняли? — восхищенно спрашиваю я.

— О, все самое популярное, песни, которые у всех были на слуху. Тэтти любила джаз. Ее голос потрясающе подходил для его исполнения, в нем чувствовалась такая особая меланхолия. Завсегдатаи клуба по нам с ума сходили.

Я вижу их перед собой как будто наяву: они поют на сцене в клубе, окутанные сигаретным дымом, слишком красивые и живые, чтобы не поделиться этим с другими. Разбивают сердца и безответно влюбляются сами.

— Как же весело нам было… — задумчиво говорит она. — Тэтти могла бы стать настоящей звездой — однажды ей даже удалось сделать пробную запись — но она все бросила и вернулась в Ирландию. А меня тогда как раз взяли в театр. Без нее я не могла больше петь.

— Почему она вернулась на родину? — спрашиваю я. Связано ли это с таинственным Дюком? Может, он приехал к ней и с тех пор они жили вместе долго и счастливо? Такой конец этой истории был бы необычайно романтичным. Я определенно надеюсь на то, что именно так все и случилось.

— Ее родители погибли при пожаре. Они были очень состоятельными людьми, и Тэтти унаследовала все их имущество — и акции, и все остальное… Поэтому она и отправилась в Ирландию — чтобы уладить юридические вопросы. Тогда она еще обещала обязательно вернуться обратно, но годы шли, а мы с ней так больше и не увиделись.

— А кто такой этот Дюк?

Бонни смотрит на свое отражение в небольшом потрескавшемся зеркальце, которое и сегодня стоит на том же самом месте — на стуле в дальнем углу, и, прежде чем ответить, поправляет свои серебристые волосы.

— Тэтти не хотела с ним расставаться, я уверена. Но у нее не было иного выбора, — произносит она в конце концов.

— Куда он уехал? Его забрали на войну?

— Какую еще войну? — озадаченно переспрашивает она.

— Я думала, он солдат. Их ведь война разлучила?

Бонни как-то странно смотрит на меня.

— О чем вы, Коко? — недоумевает она.

— В письме было сказано, что он вынужден уехать не по своей воле. Их история — это история несчастных влюбленных, так ведь?

Глаза Бонни широко раскрываются от изумления:

— Так вы решили, что это письмо написал возлюбленный Тэтти?

— Ну конечно же, этот ваш Дюк. Должно быть, он отправил ей это признание перед самым отъездом. Я до смерти хочу знать, куда же он уехал, отчего им пришлось расстаться друг с другом.

Бонни качает головой, на лице ее я вижу невыразимую печаль.

— Но, милая моя… Вы все неправильно поняли, — говорит наконец она. — Дюк не был ее возлюбленным.

— Как не был?

— Он был ее сыном.

— Сыном? Что? Бессмыслица какая-то…

Я прокручиваю в голове отрывки из письма: Смотрю на тебя и ясно вижу, что ты станешь любовью всей моей жизни. …Как же хорошо нам было бы вместе… но тем сильнее горечь разлуки. …Мое сердце разбито — ведь сегодня нам придется расстаться. Я молюсь о том, чтобы в один прекрасный день мы снова нашли друг друга, и о том, чтобы снова взять тебя за руку…

Господи, такая вероятность мне даже в голову не приходила. Эмоции, бьющие в этом письме через край, окрашиваются совершенно новыми красками. И теперь эта история кажется мне еще более трагичной.

— Это правда, Коко, — растроганно говорит Бонни. — Письмо написала сама Тэтти своему ребенку. Ей пришлось отдать его, она была так молода…

— Тэтти отдала своего малыша на усыновление? — переспрашиваю я, слыша свой голос как будто со стороны. Поверить в это не могу.

— Да, — грустно отвечает Бонни. — Ее сердце было разбито, но у нее не было выбора.

Мои руки едва заметно дрожат. Как же я могла так заблуждаться? Я всего лишь предположила, что это письмо от влюбленного в Тэтти мужчины… И мы все допустили эту ошибку. Эта версия казалась настолько очевидной, что ни у кого из нас и мысли не возникло в ней усомниться. Даже Мэри Мур не узнала почерк Тэтти — впрочем, когда они с ней познакомились, женщина была уже в годах, наверняка ее почерк сильно изменился с тех пор, как она была молодой и энергичной.

— Но… Почему она отдала его? — спрашиваю я. — Почему не стала воспитывать сама?

Бонни грустно вздыхает:

— Тогда все было совсем по-другому, Коко. В пятидесятые у молодой ирландки, оказавшейся в подобном положении, попросту не было выбора — тогда еще понятия «мать-одиночка» и в помине не было. Почти всем незамужним девушкам приходилось отдавать своих малышей на усыновление, часто — против своей воли.

— Это же варварство! — восклицаю я, у меня сердце разрывается, стоит лишь представить, через что пришлось пройти юной Тэтти.

— Согласна с тобой, — признает она. — Но в то время девушки, забеременевшие до замужества, становились изгоями в обществе — они считались неполноценными, второсортными. И дай бог, чтобы они не стирали пальцы до кровавых мозолей в прачечных до конца дней своих.

— Я смотрела один фильм, «Сестры Магдалины». Какая же ужасная это судьба! — Мне долго еще не спалось ночами, потому что меня постоянно преследовали образы несчастных девушек, зарабатывающих на жизнь рабским трудом в ужаснейших условиях.

Бонни кивает, безрадостно взглянув на меня.

— Ужасные это были заведения, — горько шепчет она. — Принудительный труд — это так жестоко… А общество просто закрывало на это глаза.

— По крайней мере Тэтти удалось спастись от такой судьбы, — говорю я. — Она приехала сюда и сумела начать новую жизнь.

— Да. Хотя она так и не сумела забыть прежнюю, я это точно знаю. С этой болью она жила каждый божий день.

— Вот почему она всегда носила письмо с собой? — неуверенно спрашиваю я.

— Да. Она написала его своему сыну в то утро, когда их разлучили. Тэтти хотела, чтобы письмо отправилось вместе с малышом в его новую семью и он прочел его, когда подрастет, но монахини, заправлявшие в доме матери и ребенка, не позволили. Отказались передать ее послание приемным родителям.

— Но это же низко, — ахаю я. — Какое они имели право?

— О каких правах вы говорите, Коко, — голос Бонни становится жестким и решительным. — Они ведь все лучше знают, во всяком случае, так говорят. Всякие контакты между матерью и ребенком были строго запрещены.

— Ей не сказали, куда отправят Дюка?

— Нет. В то время настоящим матерям не разрешали общаться с приемной семьей их ребенка, это стало возможным лишь в наши дни. Женщина отдавала малыша — и больше они никогда не виделись. Исключение составляли лишь те случаи, когда ребенок сам разыскивал родную мать уже в зрелом возрасте. А это становилось задачей не из простых. Огромное количество людей ничего не знали о своем происхождении, о том, кем были их родители, только лишь потому, что никто даже не записывал, кому отдавали того или иного ребенка. Чувства людей были пустым звуком.

— Кто знает, сколько еще матерей прошли через такие же страдания, какие выпали на долю Тэтти, — задумчиво говорю я.

— Да, милая моя. Тэтти была уникальной девушкой, но, к сожалению, такие истории случались сплошь и рядом.

Боюсь даже представить себе, каково это — когда тебя насильно заставляют отдать своего малыша, когда ты понимаешь, что никогда больше его не увидишь, не будешь знать, что он или она сейчас делает… Моя мама ведь тоже воспитывала меня одна — а что, если бы и ее заставили отдать меня в приют? Где бы я оказалась? Я бы никогда не познакомилась с Рут. И вообще ни с кем из моих близких. Я начинаю думать о том, что бы со мной случилось и какой стала бы моя жизнь, родись я несколькими десятилетиями раньше.

Я снова смотрю на письмо, которое по-прежнему держу в руках.

— Как же это ужасно… — говорю я, чувствуя, как на глаза снова наворачиваются слезы. — Тэтти и ее сына объединяло только это письмо.

— Так и есть, потому она и носила его всегда с собой. Тэтти говорила, что если Дюк когда-нибудь разыщет ее, то она непременно покажет ему это письмо. Она хотела, чтобы он знал, что его забрали против ее воли. Что у нее просто не было выбора.

Все это время я думала, что это прощальное послание Тэтти от ее любимого человека, а оказалось, что она сама написала это полное боли и тоски письмо своему сыну. Ребенку, которого ей пришлось отдать чужим людям. Меня захлестывает волна грусти и печали. Не таким я представляла себе конец своего расследования.

— Какая душераздирающая история, — шепчу я.

— У нее даже не осталось его фотографии, — продолжает Бонни, — но она часто повторяла, что ей это и не нужно. Его личико навсегда осталось в ее памяти.

И вдруг, в воцарившейся в комнате тишине, меня осеняет: а как же отец Дюка? Где он был все это время?

— А что с ее молодым человеком? — спрашиваю я. — Они разве не могли пожениться?

— Нет, он уже был женат — так что это было довольно проблематично, — холодно отвечает Бонни.

— Вот как…

Оказывается, у Тэтти был роман с женатым мужчиной, когда она забеременела, — даже я знаю, насколько запретным это считалось в то время. Неудивительно, что ей пришлось бежать в Лондон — она пыталась позабыть об этой до боли печальной, трагической истории и начать все заново.

— Да, он слыл образцовым семьянином. Но ей рассказывал, будто хочет уйти от жены, знакомая сказка, — продолжает Бонни. — Собственно, это — его подарок.

Она ласково поглаживает сумочку от «Шанель», на ее прекрасных глазах блестят слезы. Когда она касается этой вещицы, история будто оживает на моих глазах. Я понимаю, как сильно любила Тэтти отца своего ребенка. Неудивительно, что именно в ней она носила так долго важное для нее письмо. Теперь я вижу, какое и в самом деле сокровище эта сумочка.

— В начале 1956 года они ездили в Париж на выходные, — рассказывает Бонни. — Там он и купил Тэтти эту сумочку. Это была одна из первых выпущенных Коко Шанель сумок, их прототип.

Так мы были правы! Настоящая 2.55!

Пожилая актриса продолжает свой грустный рассказ:

— Она поверить не могла своему счастью, когда он устроил ей встречу с Коко — ведь она так долго ею восхищалась.

— Тэтти виделась с Шанель?

— Да, в те самые выходные. Этот ее женатый мужчина дружил с кем-то из знакомых Шанель, так что им даже удалось вместе поужинать. Тэтти обожала рассказывать всем нашим о тех днях в Париже.

— Она ужинала с Коко Шанель? — не верю я своим ушам. — Фантастика!

— То ли еще будет… Они отправились в салон Шанель на рю Кабон и устроили ночной пикник. Взяли оливки, сыр, французский батон. И много-много красного вина. Тэтти всегда говорила, что те выходные были лучшими в ее жизни. Именно тогда, по ее словам, и был зачат Дюк.

Я едва дышу от волнения. В этой истории кроется столько неожиданностей, я себе и представить такого не могла. Тэтти со своим любовником встречалась с Коко Шанель и ужинала в ее легендарном салоне. Удивительно. А каков должен быть ребенок, чья жизнь зародилась в такое прекрасное время?

— И что же произошло дальше? — спрашиваю я. Должно быть, потом в их отношениях и случился разлад.

— Когда Тэтти узнала, что беременна, все, разумеется, изменилось — весь ее мир перевернулся. Ее любимый не желал с ней больше знаться. Ему вдруг стало неловко выходить с нею в свет. И он скрылся в неизвестном направлении, чертов пройдоха, — с горечью в голосе вспоминает она, единственная, с кем Тэтти поделилась своим горем.

— Как же это все несправедливо, — закипая от гнева, возмущаюсь я. Тэтти пришлось заплатить за одну глупую интрижку очень высокую цену, она стала одной из тех женщин, которые потеряли все из-за чужих предрассудков.

— Тогда ей снова довелось пережить страшное потрясение. Все тут же набросились на Тэтти — в таких ситуациях всегда винят женщину.

Я смотрю на фотографию, запечатлевшую смеющихся молодых Тэтти и Бонни, и не вижу ни следа боли на ее лице. Если ей и пришлось хлебнуть горя в юности, то на снимке этого совершенно не заметно — обе женщины выглядят абсолютно счастливыми.

— И что же она сделала? — спрашиваю я.

— Родители ужасно рассердились, узнав о ее беременности. Они тайком отправили ее в дом матери и ребенка в ирландский Мидлендс. Очень боялись, что кто-нибудь узнает о ее позоре.

— Как она, наверное, была напугана!

— Еще бы. С родителями она не помирилась, даже после рождения малыша Дюка. Хоть она и поступила, как они велели, отдав ребенка на усыновление, родители так ее и не простили. Или она их — за все те испытания, через которые ей пришлось пройти по их вине. Поэтому она и уехала в Лондон — чтобы попытаться пережить эту трагедию.

— Несчастная Тэтти…

Бонни закуривает еще одну сигарету, как всегда, глубоко вдыхая ее ароматный дым.

— Да, бедняжка, тяжело ей пришлось. Какая-то часть ее так никогда и не оправилась после всего пережитого. Страдания из-за разлуки с Дюком она пронесла через всю жизнь, хотя и держала его на руках всего восемь часов.

По моим щекам уже струятся слезы. Всего восемь часов?

— А почему она назвала его Дюком?

— В честь Дюка Эллингтона — видите ли, его «In A Sentimental Mood» была их песней, Тэтти и ее любимого человека. Она даже просила монахинь передать его будущим приемным родителям это имя, но, конечно, мы так и не знаем, уважили ли они ее просьбу… Этих монашек едва ли можно назвать белыми и пушистыми. Они ведь даже письмо у Тэтти не взяли.

— Не представляю, как она это пережила.

— Она держалась, как могла, стойкая моя девочка. Она пыталась справиться со своей болью, стараясь вообще не говорить о Дюке. Тэтти упоминала о нем лишь в день его рождения. Но она никогда не позволяла себе пролить ни слезинки в этот день — десятого ноября. В остальные дни она держала все эти муки в себе. Только так она могла продолжать жить дальше.

Стоит полнейшая тишина: мы обе размышляем о том, каким невыносимым было существование Тэтти после столь тяжелой утраты и несчастной любви.

— А как же сумочка? — спрашиваю я.

— Она никогда с ней не расставалась. О потерянном сыне ей напоминала лишь «Шанель» и это письмо — о сыне и, должно быть, о его отце. Думаю, она продолжала любить его, несмотря ни на что. В ее глазах он был самым лучшим. Он был любовью всей ее жизни. Думаю, именно поэтому она так и не вышла замуж.

— Вы с ней были очень близки, да? — Я вижу, с какой любовью Бонни отзывается о Тэтти, ее теплые чувства звучат в каждом слове.

— Очень. Я всем ей обязана. Вот так легко и просто.

— В каком смысле обязаны?

— Тэтти помогла мне, когда я забеременела при ничуть не лучших обстоятельствах. Она поддерживала меня в горе и в радости, помогала всем, чем могла, после того как мой ни на что не годный молодой человек бросил меня в беде. Не будь со мной Тэтти… кто знает, чем бы для меня все закончилось.

— Так она взяла вас под свое крылышко?

— Да. Она не могла допустить, чтобы со мной произошло то же самое, что и с ней, чтобы я тоже потеряла своего малыша.

— А такое могло случиться?

— Я тогда совсем растерялась. Не знала, что делать, куда идти. А Тэтти стала мне опорой. Времена сильно изменились с тех пор, как ее разлучили с Дюком, но матери-одиночки по-прежнему считались вне закона, даже в Лондоне. Если бы она не нашла нас, кто знает, где бы я была сейчас. Она настояла на том, чтобы мы пожили у нее до тех пор, пока не встанем на ноги. У Тэтти у самой не было ни гроша за душой, но она готова была разделить с нами последний кусок хлеба.

Я тут же вспоминаю слова Мэри Мур о Тэтти: о том, как та реагировала на ее заботу. Неудивительно, что она завещала все свои средства благотворительной организации: она просто была из тех, кто готов все отдать на благое дело.

— Похоже, она была вам настоящей подругой.

— Ближе ее у меня никого не было. Мы поддерживали связь годами. Уже незадолго до ее смерти я собиралась приехать к ней в гости, но она запретила. В конце концов я сложила два и два — она просто не хотела меня видеть. Мне пришлось принять ее выбор, хотя это и было очень тяжело, скрывать не буду.

— Ее сиделка сказала, что Тэтти запретила всем приходить на ее похороны.

Бонни кивает:

— О ее кончине я и вовсе узнала спустя несколько недель. Я чувствовала себя ужасно, корила за то, что не была с ней рядом. Но она сама так захотела, я все понимаю. Точно так же я уважаю ее решение выставить все свое имущество на аукцион. Это было разумно с ее стороны. Наследников у нее не было, кому еще ей было все это оставлять?

— Как вы думаете, Бонни, она все же была счастлива? — спрашиваю я. Мне не хочется верить, что Тэтти всю оставшуюся жизнь провела, оплакивая сына, которого ей так и не довелось узнать.

Повисает долгая пауза, но затем Бонни отвечает:

— Она научилась жить с этим. Как я уже сказала, с родителями она так и не помирилась, но ей всегда казалось, что их наследство — это своего рода компенсация. Потому жила она довольно богато. Тэтти умела обращаться с деньгами, а потому вкладывала их очень осторожно. На вырученную сумму она и прожила последние годы своей жизни. Тэтти знала и хорошие времена — она любила музыку. У нее были толпы поклонников. Думаю, она была счастлива по-своему, но ничто не могло заполнить пустоту в ее сердце. Разлука с Дюком оставила неизгладимый след в ее судьбе.

— Она пыталась отыскать его? — спрашиваю я.

— Знаю, у нее были такие мысли. После бокала-другого она частенько заговаривала о том, что пойдет к монахиням, заставит их рассказать что-нибудь о сыне. Но она так этого и не сделала. Думаю, подсознательно она не хотела вмешиваться в его жизнь — ведь мы даже не знаем, рассказали ли Дюку о его родной матери. Но она ждала, надеялась на то, что он сам сделает первый шаг…

— Интересно, где он сейчас. И знает ли вообще, что его усыновили.

— Как знать… — пожимает она плечами. — Он может быть где угодно. Слишком поздно уже пытаться что-то делать.

— Но можно же узнать о нем хоть что-нибудь, — предлагаю я. — Должен быть какой-то способ. Вы ничего такого не припоминаете?

Она стряхивает длинный столбик пепла со своей сигареты, аккуратно постукивая ею о край пепельницы.

— Тот дом матери и ребенка работал при обители святого Иуды, это я точно помню. Кажется, это где-то в Уэстмите. Дюк родился десятого ноября 1956 года. В дате я тоже уверена.

— Интересно, получится ли, зная это…

— Что? Разыскать его? — Глаза Бонни широко раскрываются от удивления.

— Возможно, — отвечаю я. — Как вы думаете, стоит мне попытаться это сделать?

Я отчаянно хочу услышать ее мнение. У меня уже есть необходимая информация, но я понятия не имею, что делать дальше. Бонни была одной из самых близких подруг Тэтти, так что она должна знать, чего хотела бы от меня хозяйка сумочки от «Шанель». Пускай она подскажет мне, как поступить с письмом, столь значимым для ее благодетельницы.

— Сложно сказать, Коко, — грустно отвечает мне она. — Хотела бы я знать правильный ответ на этот вопрос, но, к сожалению, реальная жизнь — совсем не такая, как на сцене. Все намного сложнее. И не у каждой истории должен быть конец.

— Но у вас же наверняка есть какие-то мысли по этому поводу. Дайте мне совет, Бонни, пожалуйста, — я почти умоляю ее, не в силах больше сдерживаться. Мне нужен толчок, нужна хотя бы какая-то подсказка.

Она внимательно смотрит мне прямо в глаза.

— Вы сказали, что эта находка — своего рода послание от вашей матери. Ведь так?

— Так, — киваю я. — Она всегда хотела, чтобы у меня была такая сумочка, мы ведь с ней в какой-то мере тезки.

— А как вы думаете, что пытается сказать вам мама? — спрашивает она. — Чего она хотела добиться, посылая вам эту сумочку?

— Даже не знаю, — честно отвечаю я.

— Думаю, вам обязательно нужно в этом разобраться, — по-доброму усмехается мне она.

И прежде, чем я успеваю попросить Бонни о помощи, та молодая женщина, которую я видела вчера с ней в вестибюле и которая журила ее за курение в гримерной, снова появляется на пороге комнаты. Она явно узнает меня, но делает вид, будто меня не существует.

— Сколько мне раз еще тебе повторять? Здесь нельзя курить, мама!

Мама? Так эта женщина — дочка Бонни?

— Да бога ради, — упрямится она. — Это же даже не настоящие сигареты.

— Потом объяснишь это своему здоровью, — резко отвечает ее дочь и выходит из гримерки.

— Ох уж эти дети, — закатывает глаза Бонни. — Думают, что все знают.

— Это ваша дочь? Она тоже актриса? — спрашиваю я.

— Слава богу, нет, — смеется она. — Дочка работает здесь помощником режиссера, любит командовать еще с пеленок. Тэтти прозвала ее мисс Маленькая Начальница.

Бонни радостно улыбается, должно быть, вспоминая те давно ушедшие дни.

— А теперь простите, дорогая моя, но мне действительно пора — они меня четвертуют, если я опоздаю на репетицию.

Она потягивается и одновременно мельком смотрится в свое старенькое зеркало. Затем на секунду прикрывает глаза, делает глубокий вдох и снова расправляет плечи.

— Пожалуйста, обещайте, что мы с вами еще увидимся, — просит она, крепко обнимая меня на прощание.

— Конечно, обещаю, — улыбаюсь я. — Спасибо за то, что уделили мне время, Бонни.

— Всегда пожалуйста, Коко, — отвечает она, отступает на пару шагов назад и широко улыбается. — И вам спасибо, что напомнили мне о былом. Я очень рада, что это были именно вы.

— В каком смысле я? О чем вы? — не понимаю я.

— О том, что именно вы нашли сумочку Тэтти, разумеется. Думаю, вы правы. Она попала к вам не просто так. И теперь вы обязаны во всем разобраться.

Она еще раз заключает меня в объятия и уходит, оставляя меня наедине со своими мыслями. После рассказанной ею берущей за душу истории я чувствую себя как выжатый лимон. Стоит ли пытаться искать Дюка? Должна ли я отдать ему письмо матери? Возможно ли это вообще, с учетом того, как мало мне о нем известно? И будет ли он рад узнать историю ее любви или же возненавидит меня за то, что я усложняю ему жизнь?

Я роюсь в сумке и достаю из нее старый потрепанный блокнот. Открываю чистую страницу и записываю все, что знаю об этом человеке:

ИМЯ: ДЮК МОЙНИХАН

ДАТА РОЖДЕНИЯ: 10 НОЯБРЯ 1956 ГОДА

МЕСТО РОЖДЕНИЯ: ДОМ МАТЕРИ И РЕБЕНКА, ОБИТЕЛЬ СВЯТОГО ИУДЫ, ГРАФСТВО УЭСТМИТ, ИРЛАНДИЯ

Достаточно ли этого? Сильно сомневаюсь. Разве что я еще раз пересмотрю ту коробку с аукциона — вдруг мы что-то пропустили и в ней найдется еще одна подсказка? Закрыв блокнот, я в последний раз смотрю на фотографию Тэтти.

— Хорошо, Тэтти, — говорю я ей, — если ты хочешь, чтобы я продолжила свое расследование, я так и сделаю.

Затем я устремляю взгляд в сторону небес:

— Надеюсь, ты смотришь на меня, мама. Я вижу, легких путей ты действительно не ищешь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.