Глава шестая О том, как Гала познакомилась с Полем Элюаром и вышла за него замуж; о совместной жизни супругов с Максом Эрнстом; как Дали объяснялся в любви Гале; как Дали выгнали из дома; о фильме «Андалузский пес» и о ссоре Галы и Бунюэля

Глава шестая

О том, как Гала познакомилась с Полем Элюаром и вышла за него замуж; о совместной жизни супругов с Максом Эрнстом; как Дали объяснялся в любви Гале; как Дали выгнали из дома; о фильме «Андалузский пес» и о ссоре Галы и Бунюэля

Поль Элюар сдержал свое обещание. В августе 1929 года он приехал в Кадакес с женой и дочерью Сесиль. С ним приехали художник Рене Маргритт с супругой и Камиль Гоэманс со своей подружкой. Позже объявился и Бунюэль. Так что тем летом в Кадакесе собралась большая компания.

Но прежде, чем откроем занавес и покажем сцены знакомства, объяснения в любви Галы и Дали в знойный и ветреный день на доисторических скалах кадакесского побережья, мы отправимся в заснеженную Швейцарию, на курорт Клавадель, в туберкулезный санаторий.

Лечебное заведение, где оказалась восемнадцатилетняя Елена Дьяконова, называвшая себя Галой, было одним из многих, расположенных в районе Давоса, похожих на фешенебельные отели со всеми удобствами.

Мы не будем рассказывать о санатории и его обитателях, а с легким сердцем отправляем читателя к страницам романа Томаса Манна «Волшебная гора», где подробно и скрупулезно описана подобная клиника.

Как известно, в то время антибиотиков еще не было, поэтому туберкулез лечили вот в таких высокогорных местах, где воздух так чист и разрежен, что не раздражает дыхательную систему человека, а потому является лекарством. Способствует выздоровлению и обильное питание, усиливая обмен веществ. Поэтому пациенты заняты двумя вещами: трапезами и постоянным пребыванием на свежем воздухе. Бытовала в подобных местах и третья, врачебным начальством не поощряемая. Это, мягко говоря, флирт. Дело в том, что жизнедеятельность микробов туберкулеза не только повышает температуру тела, но еще будоражит и чувственность, усиливает либидо, поэтому любовные истории в подобных санаториях — общее место. Пациенты только тем и заняты, что увлекаются друг другом и сплетничают на эту тему.

Да, эта тема неизживаема не только в горах, но и на равнинах, однако на заснеженных вершинах она переживается острее, романтичнее и глубже, — ведь больные туберкулезом, болезнью, бывшей в то время, как нынче СПИД или рак, неизлечимой, чувствовали себя как бы на краю могилы, поэтому открыто, преданно и страстно служили своим симпатиям и привязанностям. Еще раз: читайте «Волшебную гору».

Гала приехала сюда из Москвы, где у нее остались мать, отчим, младшая сестра Лида и двое братьев — Вадим и Николай. Ее родной отец, чиновник по сельскохозяйственному ведомству, умер в 1905-м, когда ей было одиннадцать лет. И хоть звали его Иваном, она не Ивановна, а Дмитриевна. После смерти отца она взяла отчество отчима — Дмитрия Ильича Гомберга, полуеврея, адвоката, которого она и считала своим отцом, в то время как другие дети ее матери, Антонины, отчима недолюбливали, несмотря на то что он содержал в достатке свою жену и ее детей и ни в чем им не отказывал. Он был человек состоятельный, поэтому кормил еще и двух своих кузенов, приехавших в Москву учиться. На его, конечно, деньги лечилась на дорогом швейцарском курорте и Елена, то бишь Гала.

У некоторых исследователей жизни нашей героини есть подозрение, что Гомберг — давний любовник Антонины Дьяконовой, поэтому, вероятно, Гала — его родная дочь, ведь не случайно она взяла его имя в отчество вместо имени законного отца. Вероятно, а в это легко можно поверить, она, узнав от матери истину, в пылу отроческого максимализма решила поставить, так сказать, точки над i и стала величаться Дмитриевной. Впрочем, никто и никогда не слышал от нее по этому поводу рассказов или объяснений. Она была очень скрытной.

В Москве у нее осталась и подруга, Ася Цветаева, сестра поэтессы Марины. Она частенько бывала в их гостеприимном доме. И как же им, молодым девчонкам, было там весело! Они выдумывали разные истории, болтали, читали стихи, пробовали сочинять сами.

А здесь, в заоблачной выси, в прилепившемся к скале санатории, где все озабочены только кривыми своей температуры и бесконечными сплетнями, ей было безумно скучно. К тому же она со своим русским характером и привычками не очень-то вписывалась в европейский интернационал больных людей, живущих под одной крышей и объединенных желанием выжить. Вряд ли кто из них смог бы понять и разделить убеждение, высказанное Клавдией Шоша, тоже русской пациенткой высокогорного лечебного заведения из упомянутого романа «Волшебная гора»: «…Нравственность не в добродетели, то есть не в благоразумии, дисциплинированности, добрых нравах, честности, но скорее в обратном, я хочу сказать — когда мы грешим, когда отдаемся опасности, тому, что нам вредно, что пожирает нас. Нам кажется, что нравственнее потерять себя и даже погибнуть, чем себя сберечь».

В санатории, как мы уже говорили, лечили главным образом свежим воздухом, поэтому послеобеденное лежание на свежем воздухе, независимо от погоды, было обязательным. Можно было лежать, завернувшись в одеяла, и на балконе своей комнаты, как большинство и делало, но молодые люди предпочитали террасу с удобными шезлонгами. Здесь Гала заприметила худенького француза, похожего на Пьеро, пишущего к тому же, как она узнала, стихи. И однажды во время послеобеденного лечебного моциона она набросала фиолетовым карандашом его портрет и написала по-французски: «Портрет молодого человека, поэта семнадцати лет», и показала ему.

С этого все и началось. Молодого человека звали Эжен Грендель. Он был единственным сыном богатого парижского торговца недвижимостью. В санатории с ним находилась его мать, пристально следившая за тем, чтобы мальчик неукоснительно соблюдал режим и поскорее поправился. Гала очень не понравилась мадам Грендель, она словно нутром почувствовала горечь судьбы своего сына, если он свяжет ее с этой молоденькой русской.

Почти год они провели вместе под крышей санатория в швейцарских Альпах и уже не могли жить друг без друга. Они были не только безумно влюблены, их связывала и общность интересов — оба любили книги, поэзию, и Гала даже написала предисловие ко второму сборнику стихов Эжена Гренделя, ставшего потом известным под псевдонимом Поль Элюар. Гала активно стимулировала Эжена на поэтическом поприще, и в определенной степени можно сказать, что, не стань она его спутницей по жизни, единственный сынок торговца недвижимостью наверняка бы забросил увлечение молодости и стал бы добропорядочным буржуа, достойным наследником своих родителей.

В 1914 году им приходится расстаться — срок их пребывания в горном снежном раю заканчивается. Состояние их здоровья улучшилось, и врачи не видели необходимости оставлять их тут дольше. Расставаться, конечно, не хотелось. Неизвестно, прибегали ли они к тем уловкам, описанным Томасом Манном, когда молодые, в основном, пациенты, не желавшие возвращаться на равнину, всякими способами завышали себе температуру. Тогда им ставили «немую сестру», то есть градусник без делений. Итак, она возвращается в Москву, а он в Париж. Они, конечно, переписываются и пытаются уговорить своих родителей, чтобы не противились их счастью, но как русская, так и французская семьи против их женитьбы. Однако капля камень точит. Гала, под предлогом совершенствования во французском языке и обещанием посещать Сорбонну, отпросилась-таки в Париж. Ехала кружным путем через Скандинавию и Англию, потому что началась Первая мировая война и ее возлюбленный Эжен уже не ждал ее в Париже. Его призвали к нестроевой, и он находился в действующей армии. На парижском вокзале Галу встретила мать Эжена, и она поселилась в доме жениха и ждала суженого с фронта, а он там часто болел и путешествовал из госпиталя в госпиталь. Она же проводила время за книгами и походами в столичные магазины, где покупала дорогие платья, духи и тому подобное. В письмах она уверяет жениха, что все это для него, единственного и любимого, ни один флакон с благоухающими ароматами не будет открыт до его приезда. В каждом письме пишет, что целует его — везде. Она говорила, что сохранила целомудрие до свадьбы, несмотря на свой бешеный темперамент и в дальнейшем — настоящую нимфоманию. Возможно, это и так. Возможно, она целовала его везде, но лишь целовала.

За полмесяца до февральской революции 1917 года в России, во время трехдневной побывки Элюара в Париже, они наконец-то женятся. И вновь у него бронхит, его опять кладут в госпиталь, куда его приезжает навестить Гала. Затем по состоянию здоровья Эжена перевели в интендантскую службу в Лионе. Там они с Галой снимают комнату и живут практически гражданской семейной жизнью — по вечерам муж возвращался со службы, и они шли в ресторан или еще куда-нибудь.

В мае 1918 года у них рождается дочь Сесиль. Ребенок, однако, не возбудил у Галы материнских чувств — все заботы о малышке она перепоручила свекрови, да и во всей последующей жизни дочь не занимала в ее сердце такого большого места, как мужчины.

Первые послевоенные годы многое изменили в отношениях супругов. Познакомившись с сюрреалистами, Элюар поначалу не слишком глубоко исповедовал нигилистические взгляды своих новых коллег по перу. Он был по рождению и воспитанию буржуа, и поэтому ему тяжело было отказаться от въевшихся взглядов и принять новые лозунги и правила поведения. А они, надо сказать, были для него архиреволюционными, пользуясь терминологией вождя мирового пролетариата, который, как известно, жил в Цюрихе в то же время, когда там зарождался дадаизм во главе с Тристаном Тзара, плюгавым человечком в кургузом костюмчике, — его внешность вовсе не вязалась, не соответствовала тем лозунгам, что он провозглашал (см. главу о сюрреализме). Здесь у нас возникает ассоциация с персонажем все той же «Волшебной горы» Томаса Манна по имени Лео Нафта. Этот «маленький тощий человечек», «недомерок», безнадежно больной туберкулезом иезуит был постоянным оппонентом писателя Лодовико Сеттембрини, исповедовавшего гуманистические буржуазные ценности.

Там дело кончилось весьма трагично — дуэлью, в которой апологет гуманизма, следуя своим убеждениям, выстрелил в воздух, а его непримиримый противник Лео Нафта, радикал и иезуит, выстрелил в себя. Весьма своеобразный способ самоубийства.

Глава дадаистов Тристан Тзара, по приезде в Париж, стал также ярым оппонентом лидера парижских леваков в искусстве Андре Бретона. Их соперничество на ниве вербовки сторонников и их перевоспитания в духе их учений — дадаизма и сюрреализма — переросло в откровенную склоку, но до дуэли, слава Богу, не дошло.

Кстати, Владимир Ильич Ленин иногда заходил в «Кабаре Вольтера», где тусовались дадаисты, и, наверное, слышал их манифесты и лозунги и бессмысленные, с точки зрения логики, стихи и бессловесный вокал. И даже, как говорят, играл в шахматы с основателем дадаизма. Любопытно, что социальный переворот в России и революция в мировом искусстве готовились в одном и том же городе Цюрихе и в одно и то же время.

Кстати, очень увлекательное занятие, уважаемый читатель, сравнивать яркие события разного порядка, происходившие в мире в одно и то же время. В том же 1916-м году, к примеру, когда при Вердене и Сомме шла страшная бойня, в Ирландии была провозглашена республика, Ленин написал «Империализм как высшая стадия капитализма», Бердяев же — «Смысл творчества», Эйнштейн опубликовал «Общую теорию относительности», Бунин создал свой шедевр «Легкое дыхание», Куприн — известную «Яму», ну, и так далее. Словом, расхожий афоризм о молчании муз, когда говорят пушки, явно несостоятелен.

А в Европе муза поэзии забрела в густые дебри сюрреализма, соблазненная свободным полетом в неведомое и бескрайнее пространство сновидений и бессознательного, и стала верно ему служить, ломая устоявшиеся нравственные законы. С удивительной легкостью носители новых идей отринули все добропорядочные буржуазные ценности, со сладострастием варваров пиная и попирая их ногами.

Так и супруги Элюар, вовлеченные в протест против несовершенств этого мира, вечно раздираемого конфликтами и бессмысленными войнами (пять лет молодости Элюара прошли на фронте), очень быстро растворили в новом течении свои прежние идеалы — святость любви и поэзии, верность и преданность и прочее, заменив их на привившуюся в среде новаторов свободную любовь, волюнтаризм и произвол в области поэтического слова.

Они вели легкую свободную жизнь, благо деньги на это были — миллионы буржуа Гренделя-старшего, такого же, кстати, как и отец Дали, атеиста и богохульника, растрачивались из карманов безалаберных молодых супругов без удержу. Отец Элюара с горечью осознавал, что его сын, унаследуя его бизнес с недвижимостью и торговлей земельными участками, вряд ли поведет его успешно. Образ жизни сына отца страшно раздражает. Они с Галой заняты лишь книгами, знакомствами с сомнительными писаками и поездками по модным курортам под предлогом укрепления здоровья, где, наоборот, губят его в ресторанах и прочих увеселительных заведениях, не отказывая себе ни в чем.

Что и говорить, родители поэта сетовали справедливо. Молодые супруги забросили даже свои родительские обязанности — дочь Сесиль была полностью под присмотром госпожи Грендель.

Галу, надо сказать, в среде сюрреалистов недолюбливали. Она вечно терлась вместе с мужем во всех их тусовках, встревала в дела и разговоры — словом, вела себя не так, как другие подруги сюрреалистов, служившие им лишь как взаимозаменяемые сексуальные объекты.

За редким, правда, исключением. Подруга, например, Андре Бретона Жоржина Дюбрей, вызывающе красивая замужняя женщина, любовь которой «была как вспышка», вспоминал Бретон. Таковой она и оказалась в прямом смысле. Не застав любовника дома, в приступе беспричинной ревности Жоржина спалила две картины Дерена, три — Мари Лоренсен и одну бессмертного Модильяни, при этом устроила настоящий погром — порвала фотографии, рукописи, письма и многое другое. Словом, совершила в полном смысле дадаистский поступок.

Гала, осознав, что женское начало в сюрреалистических забавах носит вспомогательный характер, дала полную волю своим недюжинным возможностям в области свободной любви, благо супруг полностью разделял подобные взгляды.

Началось все с Макса Эрнста, которого они посетили в Кельне, где он жил вместе со своей женой и ребенком. Очень быстро голубоглазый красивый блондин вскружил голову Гале, а ее муж Поль просто души не чаял в новом своем приятеле — он был так восхищен его талантом, что сразу же купил еще не просохшую, прямо с мольберта, картину «Слон Целебес». Их дружба подогревалась и тем еще обстоятельством, что оба они воевали, как враги, на реке Сомме и вполне могли быть убиты друг другом. Элюар писал Тзара, что они с Эрнстом «стряхнули пыль с наших вен в наши стаканы». Во французском языке «вена» означает и часть кровеносной системы, и настрой, вдохновение. Они вместе пишут стихи. Эрнст иллюстрирует очередной сборник стихов Элюара, а также пишет гуашью картину под названием «Пертурбация — моя сестра», где Гала изображена с обнаженной грудью. Макс также увлечен своим новым другом и говорит о нем как о брате. Однако прелести Галы волнуют его гораздо больше, нежели братские чувства к французскому поэту.

Кончилось все тем, что Эрнст стал любовником Галы с молчаливого согласия мужа, а может быть — и по его желанию. В этом случае психоаналитик нашел бы в Элюаре скрытую гомосексуальность, и примером тут может служить известный на эту тему исторический пассаж об Аристотеле, похитившем жену своего друга Гермия для того, чтобы познать его — через нее — как можно полнее…

Впрочем, так или иначе, для Галы это было серьезным испытанием. Она не могла выбрать одного и жила сразу с двумя, причем это был брак втроем в полном смысле этого слова — по приезде в Париж немецкий художник стал жить в их доме в пригороде столицы.

Для женщины очень трудно пережить то, что мужчины дружны, для нее необходимо, чтобы они были соперниками и постоянно завоевывали бы ее. А тут был другой случай.

Мужская дружба кончилась после того, как Эрнст заехал кулаком в глаз своему приятелю-рогоносцу, когда тот отпустил какое-то нелестное замечание по поводу его новой подружки.

После этого супруги отдалились друг от друга и стали жить каждый своей жизнью, меняя друзей и подружек так часто, как им хотелось, при этом промотали к 1929 году два миллиона франков и стояли на грани банкротства.

Итак, Элюар с женой и дочерью Сесиль, которой уже одиннадцать лет, приезжает в Кадакес, чтобы познакомиться с работами весьма заинтриговавшего его в Париже молодого экзальтированного испанца. Гала ехала сюда без особого удовольствия, лишь из резона, что летний отдых в каталонской дыре обойдется дешево, — им приходилось экономить. Добирались к побережью по узкой, скверной, все время идущей вверх дороге. Одуряющая жара, пыль, безжизненный холмистый пейзаж, оживляемый редкими оливковыми рощицами с пыльно-серой своей листвой, — все это раздражало Галу, привыкшую видеть во время отдыха пышную на Лазурном берегу растительность. Да и Кадакес с его картинными скромными белыми домиками под яростным ампурданским небом, голыми, без растительности, скалами, похожими на марсианские, и напоминавшими озера заливами, ей поначалу не понравился. Кроме того, им пришлось жить в скверной гостинице.

Не понравился ей и тот, к кому приехали. Конечно, он был хорош собой: словно отлитое из бронзы красивое загорелое тело, большие серо-зеленые глаза, — а повадками напоминал дикого кота. Портили его тоненькие, как у бонвиана, усики и набриолиненные сверх всякой меры черные, как нефть, волосы. Да и его поведение выдавало в нем явно ненормального субъекта, каких Гала насмотрелась в Париже среди сюрреалистов. К тому времени, как мы знаем, Дали достиг опасного предела в своем постоянном приближении к иррациональному. Прибывшие к нему гости были очень удивлены припадками беспричинного смеха, что внезапно обуревал художника. Он не мог остановить свой смех по полчаса и больше, и поначалу лишь недоумевавшие собеседники стали затем его откровенно жалеть, понимая, в чем дело. Вот что он сам по этому поводу писал:

«…Я хохотал до упаду в буквальном смысле этого слова, — приходилось ложиться, чтобы передохнуть. От смеха у меня начинало болеть внутри. Над чем я смеялся? Над чем угодно. Ну, например, вообразятся мне ни с того ни с сего три доблестных сутаноносца. И несется эта милая троица гуськом во всю прыть прямехонько к японскому мостику, каких в Царском Селе видимо-невидимо. И вот тут-то я как наподдам тому, что приотстал, — кругленькой этой коротышке, что как раз выкатывается с мостика на берег!»

Мой покойный приятель Георгий, внешне, кстати, очень похожий на Дали, был поражен подобным же недугом. Как-то мы пошли на прогулку. Был апрель, цвели беленькие первоцветы, пробивалась первая, молоденькая, нежная и трогательная травка на берегу реки вблизи старой плотины, где мы с ним и гуляли в погожий день. Он вдруг сел, разулся, снял носки и стал полоскать их в реке, при этом все время смеялся, низко нагнувшись к воде, где змеились от течения длинные водоросли. Когда я спросил его, отчего ему так весело, он показал на водоросли в воде и, не переставая хохотать, ответил: «Смотри, это же русалочьи волосы». Что он нафантазировал на эту тему и над чем смеялся, сказать трудно, но смех его сродни далианскому.

Гала просто поразила Дали. Он сразу понял, что она та, кого он искал и ждал всю жизнь. Та, что шла к нему из детства, из стереоскопа учителя Трайты, затем в образе Дулитты с осиной талией, и явилась вдруг «Галюшкой возрожденной» в самый нужный момент, — ведь без нее он пал бы, спеленутый паутиной бессознательного, и алчный зеленый кузнечик доконал бы его.

На нее же, как мы уже говорили, молодой, набриолиненный сверх меры, словно собравшийся танцевать аргентинское танго, испанец с его постоянным хриплым смехом не произвел впечатления того человека, с кем ей предстояло связать свою жизнь до смертного часа.

Но она стала примечать в нем то, чего не было в других, окружавших ее в последнее время мужчинах, за исключением, пожалуй, мужа, когда тот был невинным мальчиком Эженом в швейцарском санатории: внутреннюю чистоту. Ей нравилась и его фанатическая одержимость любимым делом, живописью, и теми новыми идеями, что стали для него почти иконой. Ради поставленной цели он готов был пожертвовать даже собственным рассудком. Он сам говорил, что «самозабвенно лелеял цветок своего безумия» ради тех творческих озарений и галлюцинаций, что сбегали с извилин его больного мозга на холсты.

Она была старше его на десять лет, ей в ту пору стукнуло тридцать пять. За долгие годы супружеской жизни Гале пришлось пройти через многие тяготы и испытания, каких брачный союз не выдержал. Элюар стал чужим ей, предавшим ее не раз и отдававшим на утеху своим друзьям, и если одного из них, Макса, она любила, то что из этого вышло? Не было утешения и в новых связях.

Дали заинтересовал Галу еще и тем, что, несмотря на приступы смеха и другие тяжкие последствия прорывов в иррациональное, он говорил очень разумные вещи, был эрудированным и любившим поэтическое слово, что для Галы было очень важно.

И в бесконечных прогулках по потаенным, открывавшим не вдруг свою дикую красоту, местам побережья, какие с настойчивой одержимостью влюбленного в свои края аборигена показывал ей Дали, она стала ощущать в себе прилив оптимизма, ее угасшие было душевные силы начали не только восстанавливаться, но и обрели новые оттенки. Ей тогда казалось, что эта неоскверненная дикая красота амбурданского побережья под ярко-синим небом, ласковая чистая вода в маленьких бухточках, где она плавала, испытывая какое-то новое наслаждение, вливают в нее новую кровь, она обновляется здесь, рядом с этим странным молодым человеком, таким же первозданным и девственным.

Они целыми днями пропадали на море, настолько увлеченные друг другом, что им не было дела ни до чего на свете. Гости были предоставлены сами себе, развлекались купанием, беседами, наблюдали жизнь рыбацкой деревни, по вечерам ходили смотреть, как местные танцуют сардану, старинный каталонский танец, в сопровождении маленького оркестрика и зажигательной песни. Рене Маргритт написал тут несколько картин, в том числе и известную «Предгрозовую погоду». Его жена Жоржет вспоминала, что Элюар очень беспокоился, не случилось бы чего с Галой на крутых горных тропинках. Однако, похоже, его мало беспокоила мысль об измене жены. Он хоть и продолжал ее страстно любить, не хотел ей мешать в любовных приключениях.

Так продолжалось до осени. Нерешительный и неопытный в отношениях с женщинами, панически боявшийся реальной плотской связи, Дали изнемогал от нахлынувшей вдруг вселенской страсти и никак не мог переступить Рубикон.

Гала же, хоть и подталкивала его к этому, сама в глубине души также не могла на это решиться — неведомое будущее с этим пока еще малоизвестным художником пугало ее. Она предчувствовала, что будет очень трудно бороться с непреодолимыми порой жизненными трудностями вместе с совершенно неприспособленным к тяготам судьбы молодым человеком, отрешенным от всего, что не касалось вопросов искусства. Она видела, что без женской опеки он просто пропадет. А это ей было свойственно, она так же опекала со времен знакомства в Швейцарии Элюара, и те восемнадцать лет супружества были, по сути, служением его поэтическому таланту, — это она вдохновляла его, уверяла в гениальности, помогала ему во всем.

Макс Эрнст, так разрушающе вторгшийся в их совместную жизнь, повредил в ней это, ставшее ненужным Элюару материнское свойство натуры, — она начала понимать, что стала для мужа каким-то извращенным инструментом, каким он пытался возбудить в себе угасавшее вдохновение. В то же время она знала, что была для него единственно желанной женщиной, которую он так страстно любил, что хотел ей подарить то, чего не мог уже дать сам, — новизну ощущений в любви, поэтому и как бы подталкивал ее к адюльтеру.

Дали и Гала были просто измучены неопределенностью своих отношений, их страсть на бесплодных скалах Кадакеса росла и наливалась болезненной спелостью, плод их любви созрел, однако они не решались его сорвать. Но все же решительный момент настал, и вот как он описан Дали:

«В тот — назначенный — день на ней было белое платье из легкой ткани. Оно трепетало на ветру, пока мы поднимались в гору, и меня била дрожь. Ветер крепчал, я предложил вернуться.

Мы спустились к морю и укрылись от ветра на скамье, вырубленной прямо в скале. То было одно из самых пустынных и диких мест Кадакеса, одно из стержневых, доисторических его мест. Чесночная долька обреченного молодого месяца в пелене извечных слез, вдруг вставших у меня в горле, стыла в сентябрьском небе прямо над нами. Но нет, сейчас не до слез! Надо разрубить этот узел.

Лицо Галы изобличало непреклонную решимость. Я обнял ее и спросил:

— Что мне делать с тобой?

Она хотела ответить, но от волнения не сумела вымолвить ни слова и, наконец, тряхнула головой. По лицу ее текли слезы. Но я не отставал:

«Что мне сделать?» Гала, наконец, решилась и жалобным девчоночьим голосом проговорила:

— А если я скажу и ты не захочешь, ты никому не скажешь?

Я поцеловал ее в губы — впервые в жизни я так целовал. Я и не подозревал прежде, что это такое.

Я схватил ее за волосы, оттянул назад ее голову и заорал срывающимся в истерику голосом:

— Скажи, что сделать с тобой! Скажи внятно, грубо, непристойно, чтоб стало стыдно! Скажи!

У меня перехватило дыхание. Я ждал, глядя на нее во все глаза, чтобы не упустить ни слова, чтобы впитать их все, выпить до капельки, упиваясь агонией, ибо страсть меня убивала. И тогда лицо Галы озарилось неземной прелестью, и я понял, что она меня не простит и не пощадит — она скажет. Вырвавшись на простор безумия, страсть моя бушевала. Я понял, что времени мне отпущено на одну фразу, и вскричал, тиранствуя и издеваясь:

— Что мне с тобой сделать?

И Гала — лицо ее вдруг стало суровым, светлым и самовластным — приказала:

— Прикончи меня!

Сомнений быть не могло: она сказала именно то, что сказала. И осведомилась:

— Сможешь?

Я был ошеломлен, растерян, подавлен. Вместо приказа любить, которого я ждал и страшился, затягивая отсрочку, я услышал совсем другое — как дар Гала возвращала мне мою страшную тайну.

— Сможешь? — снова спросила она.

И в голосе ее зазвенело презрение — она усомнилась во мне. Из гордости я взял себя в руки. И вдруг испугался. Гала свято верит и моему безумию, и нравственной силе, и я должен во что бы то ни стало спасти эту веру. Я вновь сжал ее в объятиях и со всей суровостью, на которую был способен, ответил:

— Да!

И впился в ее губы, а в душе у меня звучало: „Нет, я тебя не убью!“

Исполненный притворной нежности, тот, иудин поцелуй, спас ей жизнь и воскресил во мне душу».

Мы позволили себе поместить здесь такой большой отрывок из воспоминаний нашего героя, чтобы передать его состояние.

Надо сказать, что любой француз на приказ женщины «прикончи меня» отреагировал бы однозначно — овладел бы ею, но Дали, судя по всему, понял это в прямом смысле.

Случилось ли тут любовное приключение, сумела ли Гала объяснить Сальвадору истинный смысл иносказания, сказать трудно. Далее он оговаривается, что не намерен до конца раскрывать тайну их отношений с Галой, при этом замечает, что «прелюдия стократ упоительнее угрюмых финальных аккордов».

Так или иначе, он признается, что описанная сцена принесла ему разрядку, он стал управлять своим смехом, и что Гала, «моя безумная любовь спасла меня от безумия».

Ян Гибсон в своей книге «Безумная жизнь Сальвадора Дали» делает предположение, что коль скоро в написанной в это время работе «Великий мастурбатор» есть намеки на оральный секс, чего в прежних произведениях не встречалось, Гала, вероятно, прорвала пузырь страсти нашего героя именно этим способом, хоть Дали и говорил, что овладел своей будущей женой лишь спустя три месяца после ее отъезда из Кадакеса. Это случилось, скорее всего, на испанском курорте Ситхес, куда они отправились с Галой из Парижа накануне открытия выставки в галерее Гоэманса.

На вернисаже были представлены одиннадцать работ, среди которых были признанные позже шедеврами «Мрачная игра», «Великий онанист», «Высвеченные удовольствия», «Портрет Поля Элюара», написанный во время памятного его визита в Кадакес. Чернилами на холсте была выполнена картина «Священное сердце» с таким текстом: «Иногда ради удовольствия я плюю на портрет своей матери». Трудно сказать, из пустого ли эпатажа дадаистского толка была сделана эта надпись, либо, как он потом оправдывался, художник не имел в виду конкретно свою мать и себя самого — в подсознании, дескать, всех и каждого может гнездиться подобное кощунство…

Но когда он вернулся из медового путешествия с Галой в Фигерас, отец, узнавший из газет о кощунственной надписи, был взбешен, и у него с сыном произошел весьма крутой разговор. Помимо этого вопиющего поступка, нотариуса бесило и то, что сын путается с замужней женщиной, да еще иностранкой, — хуже того — с русской, которая позорит добропорядочную семью. Весь Кадакес только и судачит о Сальвадоре и его новой знакомой из медвежьей России, которая чуть не нагишом, с обнаженной грудью, шляется вместе с ним по побережью. И на что они живут? Не стыдно ли ему быть альфонсом, жить на деньги замужней блудницы? Или, быть может, они живут на деньги от продажи наркотиков? Версия, что Гала как-то связана с наркотиками, почему-то блуждала в голове у старика. Как оправдывался и что он вообще говорил отцу, Дали нигде в мемуарах не пишет, но Бунюэль, приехавший в Фигерас, чтобы поработать с другом над сценарием к фильму «Золотой век», видел, как отец буквально вышвырнул сына за дверь с такой силой, что тот упал, а когда поднялся, сказал отцу что-то резкое. Подошедшему Бунюэлю разгневанный отец заявил, что не желает больше видеть эту свинью в своем доме. Соседи, привлеченные семейным скандалом, слышали, как нотариус орал своему сыну: «Ты оскорбил отца и мать и за это умрешь под забором! И будешь доволен, если сестра принесет тебе тарелку супа!»

Пришлось друзьям отправляться в Кадакес, чтобы там заняться сценарием. Их первое кинематографическое детище, ставшее шедевром мирового кино, родилось здесь же, в Фигерасе, и называлось «Андалузский пес».

Осенью 1928 года Бунюэль задумал поставить фильм и уговорил свою мать финансировать этот проект. В качестве сценариста он поначалу привлек Гомеса де ла Серну, автора понравившихся ему рассказов. Однако тот сценария не написал, а когда Бунюэль пожаловался на это Дали и стал рассказывать, каким он видит будущий фильм, тот заявил, «что это все несусветная чушь», и предложил свою идею фильма, которую набросал на коробке из-под обуви. Затем Бунюэль приехал в Фигерас зимой 1929 года с пишущей машинкой, и за две недели они написали сценарий, причем главенство Дали в замысле никогда Бунюэлем не оспаривалось, даже в конце жизни, когда они были в натянутых отношениях. Но отдельные сцены и кадры, ставшие классикой мирового кино, Бунюэль стал приписывать себе: в частности, начальный кадр, где женский глаз разрезается бритвой (в действительности резали бычий глаз), а также отрезанная рука, муравьи на ладони и дохлые ослы на рояле. Едва ли это так, потому что насекомые и отрезанные руки уже появлялись на картинах Дали до создания сценария. А что касается разрезанного глаза, Дали говорил вот что: однажды он увидел, как на луну наплывало узкое облако, словно разрезая ночное светило, и это его потрясло. А в портрете Бунюэля, написанном Дали в 1924 году, где он изображен на фоне неба с узкими облаками, одно из них находится в опасной близости от его глаза.

Премьера фильма состоялась в Париже летом 1929 года без Дали, он в это время был дома, поправлял здоровье после того, как во время ангины вырезал себе на спине несуществующего клеща. В студии Урсулинок, где проходил киносеанс, собрался весь цвет парижского авангарда. Пришли Пикассо, Фернан Леже, Робер Деснос, Ганс Арп, Макс Эрнст, Хоан Миро, Андре Бретон, Рене Клер, Луи Арагон, Ле Корбюзье, Тристан Тзара и другие.

Первым был показан фильм Ман Рея под названием «Тайны Шато дю Де». Деньги на постановку Ман Рею дал виконт де Ноай, отпрыск старинного аристократического рода, среди его предков значились Шатобрион и Сен-Симон. Его жена Мари-Лор была дочерью американского банкира Мориса Бишофхайма и аристократки мадам Круассе, одним из предков которой был маркиз де Сад. Они были баснословно богаты и снискали себе в Париже известность как меценаты и собиратели современного искусства. Мари-Лор еще в юности была поклонницей Жана Кокто и тонкой ценительницей поэзии и живописи, а когда после смерти отца унаследовала его огромное состояние, предалась страсти коллекционирования. Свой фильм Ман Рей снимал на средиземноморской вилле супругов де Ноай, огромного строения ультрасовременной архитектуры, где был и «кубистический сад» со скульптурами Цадкина и Джакометти. Интерьеры виллы были выполнены также в духе времени: с авангардистской мебелью и полотнами на стенах работ Пикассо, де Кирико, Клее, Брака, Шагала, Эрнста, Миро, а позже и Дали.

И если фильм «Тайны Шато дю Де» особых эмоций у присутствовавших не вызвал, зато показанный вторым «Андалузский пес» просто потряс первых его зрителей и вызвал бурю восторгов. Он так понравился также и Мари-Лор, что меценаты решили раскошелиться на создание нового фильма Дали и Бунюэля, ставшего известным под названием «Золотой век».

Но вернемся к «Андалузскому псу». Это был прорыв в новое измерение кинематографа с множеством гениальных находок в ракурсах, крупных планах, шокирующих мизансценах, рождавших могучее виртуальное напряжение, которое держало зрителя буквально за трепещущие нервы. В дальнейшем это использовалось многими кинорежиссерами, в частности и Хичкоком, с кем Дали также сотрудничал в Америке, да и многое из этого фильма до сих пор успешно трудится в современном кинематографе. Дали писал позже:

«Наш „Андалузский щенок“ в один вечер прикончил псевдоинтеллектуальный авангард, царствовавший все послевоенное десятилетие. Когда в первом кадре мы явили миру девичий глаз, взрезаемый бритвой, эта гнусь, которую именуют абстрактным искусством, получила смертельную рану, пала к нашим ногам и более уже не поднималась. С того дня в Европе не осталось места для дурковатых ромбиков месье Мондриана». Гений Дали во всем, равно как и в кинематографе, просто неиссякаем. Сохранились его письма к Бунюэлю, где он не только подробно описывает мизансцены, например, любовную, где герой, целуя женские пальцы, вырывает при этом зубами ей ноготь (не менее впечатляющий, по мнению сценариста, кадр, нежели разрезанный глаз), но и сопровождает текст многочисленными рисунками, выступая, таким образом, и как художник фильма.

Увлечение кинематографом не проходит на протяжении всей его жизни. В «Дневнике одного гения», относящемся к 50-м годам, он пишет об идее фильма «Тачка во плоти», где нафантазировал обилие сногсшибательных кадров со взрывающимися лебедями, плюхающимися в римский фонтан Треви носорогами, расчлененным слоном и дикой поножовщиной цыган, дерущихся за обладание потрохами этого гигантского животного, и тому подобное. Еще один пример богатой далианской фантазии описан в этой же книге. Это фотографический метод, с помощью которого можно изобразить вознесение Девы Марии:

«Вот он, мой метод. Обзаведитесь пятью мешками турецкого гороха и пересыпьте их содержимое в один большой мешок. Теперь сбрасывайте горошины с десятиметровой высоты. С помощью достаточно мощного электрического света спроецируйте на этот поток падающих горошин изображение Пресвятой Девы. На каждой горошине, которая, подобно атомной частице, отделена от соседней некоторым свободным промежутком, отразится крошечная часть всего изображения. Теперь надо заснять всю эту картину задом наперед. Благодаря ускорению за счет силы тяготения, этот падающий поток при обратной съемке создаст эффект вознесения. Таким образом вы получите картину вознесения, согласующуюся с самыми строгими законами физики. Надо ли говорить, что подобный эксперимент уникален.

Можно усовершенствовать эксперимент, нанеся на каждую горошину вещество, которое придаст им свойство киноэкранов».

Лорке «Андалузский пес» не понравился. Он сразу понял, в чей огород полетели с экрана камешки, и назвал Бунюэля создателем киношного дерьма. И действительно, кинорежиссер, ненавидевший извращенцев, включил в свой фильм прямые выпады против поэта. В одном из эпизодов герой фильма оказывался вроде как мертвым на кровати, а затем вновь как бы воскресал, пародируя тем самым те спектакли о собственной смерти, что постоянно разыгрывал Лорка в «Студенческой резиденции» в Мадриде. Да и само название обижало Лорку. Дело в том, что в «Рези» выходцев из Андалузии, а поэт был родом оттуда, называли щенками. Поэтому Дали и Бунюэль просто «описались от смеха», когда остановились на названии «Андалузский щенок».

Этот фильм я посмотрел лишь в 70-е годы. Помню, с каким нетерпением и жгучим, волнующим предчувствием увидеть до сих пор неизведанное я сидел перед началом фильма в кинозале; кажется, это был зал старого фильма на Васильевском острове в ДК имени Кирова, а назывался он «Кинематограф». Когда пошли первые кадры и побежали драгоценные минуты экранного времени, наполненного совершенно невероятными видениями, похожими на страшные ночные кошмары, я вдруг увидел внутренним оком смятение своей души — ее, будто гладкую шелковую рубашку, стирали на скользкой ребристой спине стиральной доски, мерзко пахнущей хозяйственным мылом. Было такое ощущение, что оступился, но не падаю, не верю, что могу упасть, и так, в таком положении, продолжаю балансировать на одной ноге, совершенно не зная, упаду или удержусь.

Вот сейчас, когда волею судеб я вернулся к этой теме, думаю, что тогда, в сумерках коммунизма, когда мы все жили словно в консервной банке с мутным социальным содержимым и в полной духовной темноте, такой фильм как бы указывал путь изнемогавшему в тисках сознанию в виртуальную невесомость подсознания, где можно хоть на время дать волю своим инстинктам и изжить страхи, прочно угнездившиеся на мерзкой поверхности нашего тогдашнего бытия.

Но мы отвлеклись. Тем летом, когда в Кадакес приехали гости из Парижа, Бунюэль тоже туда наведался, чтобы поработать с Дали над сценарием фильма «Золотой век». Однако наш герой был полностью сосредоточен на Гале, страсть к которой распалила его так, что ему было ни до чего. Режиссер надеялся, что, когда сюрреалисты уедут, у друга возникнет досуг для работы, если так можно выразиться. Но когда все гости разъехались, Гала осталась под предлогом болезни дочери. Да и муж писал ей из Парижа, чтобы не торопилась: в столице жара, да и новая квартира на Монмартре еще не готова.

Бунюэль был крайне раздражен тем, что из-за Галы, которая ему страшно не нравилась (она отвечала ему тем же), придется, похоже, возвращаться в Париж без сценария.

Как-то друзья отправились на лодке на мыс Креус вместе с сумасшедшей Лидией, Галой и ее дочерью Сесиль. Бунюэль, когда Гала разделась и стала принимать солнечные ванны и купаться, заметил Дали, что фигура у жены Элюара ему не нравится, особенно его раздражает, что у нее есть просвет между ног ниже ягодиц и гениталии поэтому как в ущелье запрятаны. Хоть Дали это не понравилось, он сдержался, но Бунюэль, решивший, похоже, вывести друга из себя, знал, как это сделать. Он знал, что самым нелюбимым в то время для него из коллег живописцев был Соролья. Поэтому он сказал, что скалы мыса Креус страшно напоминают ему холсты Сорольи, чем мгновенно привел Дали в бешенство:

— Ты что, ослеп? Это — Природа, настоящая первозданная Природа. Что ты мог увидеть здесь общего с мазней этого тухляка?

Гала, лежавшая на теплых камнях, открыла глаза и сказала:

— Опять сцепились, как собаки.

Бунюэлю давно надоело, что Гала встревала в беседы с другом едкими замечаниями и насмешками, и он тут же на нее накинулся:

— И куда ты все время лезешь? Какое тебе дело до наших разговоров? Ехала бы ты лучше к своему мужу-рогоносцу! — орал он.

— А ты не лезь ко мне со своими советами, — отрубила Гала, — тоже мне, моралист нашелся.

Началась перебранка. Гала умела за себя постоять и в карман, как говорится, за словом не лезла, как и всякая, впрочем, русская женщина.

Она так распалила Бунюэля, что он схватил ее за горло. В ответ она стала царапаться. Это его еще больше разожгло, и он стал душить ее по-настоящему. Бедняжка Сесиль со слезами бегала вокруг дерущейся пары, не зная, как помочь матери. Старуха Лидия не то смеялась, не то плакала и качала головой, а Сальвадор, попытавшийся было вмешаться, был отброшен другом в сторону, — Бунюэль был крепким коренастым мужиком, да и боксом к тому же занимался. Пришлось Дали встать на колени и умолять разбушевавшегося друга оставить в живых его счастье, несравненную Галу.

Жаль, что не было кинокамеры. Эти кадры с успехом могли бы войти в очередной их кинопроект.

И вот теперь, когда Кадакес пустынен и нет никого, кто бы смог им помешать, Дали и Бунюэль уединились там, и через две недели кинорежиссер сообщил супругам де Ноай, что сценарий фильма готов полностью и он гораздо лучше «Андалузского пса».

Когда они сидели вдвоем в Кадакесе, отец прислал Сальвадору письмо, где писал, что лишает его наследства, и требовал уехать из Кадакеса и никогда там больше не появляться.

Дали по этому поводу обрезал волосы и захоронил их на пляже Эс-Льян. Затем и вовсе обрился. Сохранилась фотография, сделанная Бунюэлем, где Дали стоит с морским ежом на обритой голове, изображая таким образом сына Вильгельма Телля.

Когда Бунюэль уехал, Дали еще несколько дней в одиночестве провел в Кадакесе, лакомясь морскими ежами, которых очень любил, а затем отправился в Париж, даже не оглянувшись, вопреки обыкновению, на родные места, когда ехал в такси к ближайшей станции под названием Перпиньян.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.