31

31

Аддин быстро рос и с каждым днем становился все очаровательнее и умнее. У него были чудесная улыбка и звонкий смех. Мы часами валялись на моей широкой кровати, и я читала ему сказки и пела детские песенки. Ему особенно нравилось играть в маленькую свинку, которая пошла на рынок, но мне приходилось соблюдать осторожность и никогда не упоминать свинку в присутствии Бахрина, потому что мусульманский запрет на свинину распространялся даже на детские стихи. Меня огорчало то, что из-за множества религиозных запретов и предрассудков мой сын лишен простых детских радостей, доступных всем его сверстникам в Европе или Америке: он еще ни разу в жизни не копался в песочнице, не возился в грязи, не купался в море и не шлепал по лужам. Поэтому, вызвав очередной переполох в семье, я все-таки настояла на том, что Аддин должен на несколько часов в день выходить из дома и под моим присмотром играть на улице. Ему исполнилось уже почти два года, скоро у него должны были родиться маленький братик или сестренка, и я хотела, чтобы мой сын вырос настоящим, сильным и крепким мужчиной, а для этого необходимо счастливое детство. Скоро любимыми игрушками Аддина стали садовый поливочный шланг и две наши ручные козочки, Ноненг и его мать Сузу.

Я купила их вскоре после рождения Аддина. Мусульманская религия запрещает держать собак, и я решила, что в таком случае на роль домашних любимцев больше всего подойдут козы. Сузу была белой, уже довольно пожилой козой, которую наверняка зарезали бы, если бы я не купила ее вместе с ее сыном – прелестным, озорным и очень ласковым козленком, тоже белым, но с большим темно-коричневым пятном на спине. Он был таким славным и чистеньким, что иногда, когда Бахрин уходил на работу, мы пускали его в дом. К сожалению, Ноненг никак не желал понять, что заходить туда можно только по приглашению, и время от времени влетал в гостиную, вскакивал на диван, громко блеял там и отказывался уходить, пока его не почешут за ухом. В саду для коз поставили специальный вольер, а немного позже к нему пристроили небольшой домик для нескольких куриц, которых я прибавила к своему зверинцу. Соседи не уставали удивляться такому приросту домашних животных, с сомнением качали головами и окрестили меня чудачкой.

Моя надежда на то, что появление сына поможет растопить лед между мной и Бахрином, не оправдалась. Весь вклад мужа в воспитание Аддина ограничивался редкими семейными прогулками на автомобиле, во время которых мы с Бахрином молча сидели впереди, а малыш обычно спал на заднем сиденье. Бахрин почти никогда не играл и не разговаривал со своим сыном. Муж никак не хотел понять, что ребенка невозможно включать и выключать по собственному желанию. Он мог пару минут повозиться с Аддином, пощекотать его или прокатить на плечах по саду, а потом ему все это надоедало и он уходил, а растерянный малыш каждый раз ударялся в рев, и я потом долго не могла его успокоить. В отличие от меня Аддин еще не понимал, что его отца привлекает только новизна ощущений.

В конце восемьдесят четвертого года я поняла, что опять беременна. Мне был известен точный день и даже час зачатия ребенка – так редки теперь были наши интимные отношения с мужем. Бахрин принял это известие с гораздо меньшим энтузиазмом, чем в первый раз, и проявил только вежливый интерес к дате, когда должно произойти это событие. Вторая беременность проходила тяжелее, чем первая: она словно высасывала из меня силы и мне все труднее было справляться с энергичным малышом. Хотя Аддин уже ел твердую пищу и пил из кружечки сок, раз в день я все еще кормила его грудью, как посоветовал мне австралийский врач и как предписывал Коран, в котором говорилось, что мусульманская мать должна кормить грудью как минимум два года. К тому же в Тренгану практически невозможно было достать свежее молоко, а у имеющегося в продаже порошкового, как правило, уже давно закончился срок годности. Я собиралась кормить сына до третьего или четвертого месяца беременности, а потом объяснить ему, что молоко скоро понадобится для маленького брата или сестрички. Мне хотелось, чтобы еще до рождения второго ребенка между ними установилась прочная связь, исключающая ревность или соперничество. Я надеялась, что Аддин уже достаточно уверен в моей любви, для того чтобы с радостью принять «своего маленького ребенка», как он сам выражался.

До рождения детей весь день я была занята только Бахрином. После появления Аддина ничего не изменилось, по крайней мере для мужа.

Я вставала очень рано, чтобы проследить за тем, как готовится его завтрак. В зависимости от настроения Бахрин мог совершать или не совершать утренний намаз. Если у него не было аудитории, он обычно молился не слишком усердно. В присутствии же зрителей Бахрин совершал все омовения и коленопреклонения с большим энтузиазмом, переодевался в особый саронг и расстилал молитвенный коврик. За три года совместной жизни я успела привыкнуть к его лицемерию и показному смирению: сам он утверждал, что достаточно уверен в себе, знатен и умен, для того чтобы заставить людей поверить, будто считает их равными себе. По его словам, он научился этому полезному искусству еще в школе. Религия и смирение – вот главные ключи к успеху в политике и бизнесе, снисходительно объяснял мне Бахрин. Он умело создавал в общественном мнении выгодный ему образ скромного, демократичного, обожающего футбол и религиозного принца. Иногда я с любопытством наблюдала за тем, как ловко муж очаровывает важных государственных чиновников и деловых партнеров, и спрашивала себя, неужели они и правда не видят, что все это – лишь искусный спектакль, задуманный Бахрином для того, чтобы добиться каких-то своих политических целей.

Только после того, как муж уходил на работу, я могла уделить внимание Аддину. Утром он купался, а потом мы играли, и это было самым счастливым для меня временем дня. Аддин обожал плескаться в воде и, наверное, если бы я позволила, проводил бы в ванной весь день. Вскоре после ухода Бахрина к нам присоединялась Мак. Она редко приходила, когда сын был дома: ее пугали его приступы дурного настроения и вспышки гнева – бекенг, как она это называла. Мы вместе возились с Аддином, потом его укладывали поспать, а мы с Мак садились читать: она – Коран, а я – английские и местные газеты. Я делала это скорее по привычке, потому что в Малайзии вся пресса подчинялась жесткой цензуре и ничего интересного появиться в ней просто не могло. Я пробегала страницы глазами, выискивая упоминания об Австралии и новости о жизни королевской семьи, большинство из которых я уже знала от наших вездесущих сплетниц.

Бахрин, у которого к тому времени была уже своя архитектурная контора, приходил с работы на ланч, потом недолго дремал и опять уходил. Чтобы как-то заполнить дневные часы, я читала и перечитывала свои книги. Сериалов в Малайзии не показывали, телевидение начинало работать только с четырех часов, а из всех фильмов вырезались сцены даже с самыми целомудренными поцелуями. Книжных магазинов в Тренгану не было, и книги мне приходилось выписывать из Сингапура, Куала-Лумпура и даже из Лондона.

Мою страсть к книгам Бахрин часто использовал как оружие против меня. Иногда за какую-нибудь воображаемую провинность он с садистским удовольствием запрещал мне читать по нескольку дней подряд. Ему было отлично известно, что книги были для меня единственной отдушиной, окном в мир и любимым отдыхом. Во время очередной вспышки гнева он нередко грозил, что вообще запретит мне прикасаться к ним, что я – единственная женщина в семье, которая читает книги, и что я делаю это специально, чтобы позлить его. Он кричал, что эти «грязные белые книжонки» отравляют мой ум, и без того развращенный «грязным белым» воспитанием. «Грязным и белым» Бахрин теперь называл все – от романов Чарлза Диккенса до позы, в которой я сидела. Я изо всех сил старалась не замечать его гнева и не слышать оскорблений. Мне уже давно было известно, что вступать в спор или защищать себя – значит еще больше злить его, а кроме того, я все еще надеялась угодить своему мужу.

А угодить Бахрину было очень непросто. Он отличался такой мелочностью и придирчивостью, что я постоянно боялась забыть какое-нибудь из тысячи правил и требований. Больше всего беспокойства доставлял мне уход за одеждой мужа. Ею была забита вся наша гардеробная; мои вещи хранились в шкафу в кладовке – для них в гардеробной просто не оставалось места. Несколько полок занимала его обувь: начищенные до зеркального блеска английские туфли, со шнурками и без, шестой размер. Я до сих пор помню звук, с которым Бахрин бросал очередную пару на пол, собираясь обуваться. Этот звук означал, что он вот-вот уйдет на работу.

Я уверена, что эта одержимость одеждой досталась Бахрину в наследство от его деда. Тот тоже отличался безукоризненным внешним видом, а его многочисленные парадные и обычные костюмы до сих пор хранились в особой комнате во дворце. Все точно в таком виде, как было при его жизни: одежда – на вешалках, а тщательно вычищенная обувь – в особых мешочках, предохраняющих от пыли. Правил, касающихся ухода за одеждой, было неисчислимое множество, и Зах, отвечающая за стирку и глажку, жила в постоянном страхе нарушить какое-нибудь из них и рассердить своего хозяина. Рубашки должны были висеть на прикрытых пластиком вешалках, застегнутые на вторую пуговицу, передом на левую сторону. Развешивать их полагалось по цветам: розовые с розовыми, белые с белыми, полосатые с полосатыми, а желтые с желтыми. Также их следовало группировать в соответствии с длиной рукава, то есть розовая рубашка с коротким рукавом – рядом с розовой рубашкой с коротким рукавом и никак иначе. Разумеется, каждая рубашка должна быть накрахмалена и висеть так, чтобы не касаться соседней; если, после того как рубашка месяц провисела на вешалке, на ней появлялась крошечная складка, ее следовало немедленно перегладить. На всякий случай я несмываемой пастой пронумеровала все рубашки Бахрина цифрами от «1» до «169» – только так я могла точно знать, где в данный момент находится каждая их них. Это пришлось сделать после того, как я заработала несколько пощечин от Бахрина, не сумевшего отыскать нужных ему рубашек, хотя я лично была уверена, что он просто оставил их в Куала-Лумпуре, когда ездил туда по делам.

Для брюк существовали иные правила. Каждая пара висела на отдельной деревянной вешалке с широкой нижней перекладиной, потому что узкие перекладины оставляли на ткани следы. Брюки тоже развешивались по цветам и строго определенным способом – поясом налево, брючинами направо, длина с обеих сторон одинаковая. У Бахрина была отвратительная привычка устраивать внезапные ревизии гардеробной, во время которых я должна была стоять рядом и, дрожа от страха, наблюдать, как он внимательно исследует каждую рубашку и пробегает пальцами по брюкам, проверяя, ровно ли они висят. Чтобы не вызвать неудовольствия мужа, я на всякий случай сама почти каждый день проверяла состояние его одежды.

На четвертом месяце беременности у меня начались такие сильные мигрени, что мне по нескольку дней приходилось оставаться в постели. Я едва могла заботиться об Аддине, и у меня совсем не оставалось сил на то, чтобы следить за порядком в доме. Как-то утром я лежала в комнате с включенным кондиционером и наглухо задернутыми шторами и прижимала ко лбу пакет со льдом. Мне казалось, что из-за невыносимого давления внутри головы у меня вот-вот выскочат глаза. Вдруг в комнату ворвался Бахрин и, схватив меня за руку, потащил за собой в гардеробную.

– Посмотри! Ты только посмотри на это! – возмущался он.

Я не понимала, чего он от меня хочет. Комната кружилась перед глазами, и я едва сдерживала тошноту.

– В чем дело, дорогой? – с трудом спросила я, пытаясь сфокусировать взгляд.

– Вот! Вот! – вопил Бахрин, тыча пальцем в ряд вешалок с брюками. – Ты, ленивая австралийская шлюха! Ты даже за моей одеждой не способна проследить! Посмотри, как они висят! Разве так я велел? Я хотел их надеть и не смог – у них складка на колене! – Он выкрикивал эти слова с самой настоящей, нескрываемой ненавистью и тыкал мне в лицо голубыми льняными брюками.

– Это нечаянно… это не я… Пожалуйста, послушай меня, – умоляла я. – Это Зах погладила брюки и повесила их, это не я!

– А мне наплевать! Ты обязана следить за слугами. Ты самая настоящая сука! Безрукая белая сука!

Я не видела, как он замахивается тяжелой деревянной вешалкой, но, разумеется, почувствовала удар, который пришелся под левый глаз и в переносицу. Из носа сразу же хлынула кровь, а я согнулась, инстинктивно закрывая живот на случай, если он решит еще раз ударить меня. В эту минуту я думала только о том, как защитить своего будущего ребенка. Я умоляла его успокоиться, напоминала, что я беременна, клялась, что такого больше не повторится и что я сегодня же лично переглажу все его вещи. В ответ Бахрин привычно схватил меня за волосы и поволок в спальню, по дороге осыпая все новыми оскорблениями. Там он швырнул меня на пол, и я лежала, не смея подняться, и пыталась краем платья остановить поток крови из носа, а он продолжал распространяться о том, какая я глупая, бесполезная и ленивая жена. Наконец объявив, что запрещает мне выходить из спальни и что я пожалею, если вздумаю кому-нибудь пожаловаться, муж ушел и запер за собой дверь.

В памяти почти не сохранились те несколько дней, что последовали за этим. Я помню только, что оставалась пленницей в собственной спальне и что иногда ко мне приносили Аддина. Всем родственникам Бахрин рассказал, что я неловко оступилась в ванной и разбила лицо о раковину и что меня все еще мучает мигрень. Мак ни о чем меня не расспрашивала и избегала смотреть мне в глаза. Бахрин мог бы и не предупреждать меня – я и так знала, какая месть мне грозит, если я попытаюсь рассказать кому-нибудь о том, что на самом деле случилось с моим глазом и носом. И потом, он ведь был моим мужем, а я провинилась перед ним – так чего же еще я могла ожидать? Женщина не имеет право протестовать, когда муж наказывает ее, и я уверена, что ни один человек в Тренгану не поддержал бы и не защитил меня.

У меня не хватало ни сил, ни смелости для того, чтобы уйти от Бахрина. Ему удалось разрушить всю мою веру в себя и опустить самооценку почти до нуля. Теперь я и сама считала себя неуклюжей, уродливой и глупой неудачницей, не заслуживающей любви. И все-таки, как это ни смешно, я еще продолжала надеяться, что в один прекрасный день все изменится и Бахрин опять станет тем цивилизованным и вполне европейским человеком, в которого я влюбилась в Мельбурне почти четыре года назад.

Я чувствовала, как растет и зреет внутри меня новая жизнь, и старательно закрывала глаза на то, что моего брака уже практически не существует. Моим единственным утешением были Аддин и еще Эднах, с которой я старалась проводить как можно больше времени. Я чувствовала себя в полной безопасности у нее во дворце, когда шила что-нибудь в специально отведенной мне комнате с окнами, выходящими на море, или сидела в розовом саду, наблюдая за играющим в тени сыном. После скандала в гардеробной заметно ухудшилось состояние моего здоровья: у меня развилась тахикардия, во время приступов которой сердце колотилось в три раза быстрее обычного. Кроме того, я страдала от сильнейшего токсикоза: меня постоянно тошнило, и я совсем не прибавляла в весе, что было вредно для развития ребенка. Бахрин проводил дома от силы пару вечеров в неделю: он либо работал, либо обедал где-нибудь в гостях, либо уезжал по делам в Сингапур или Куала-Лумпур. А когда он возвращался, я снова и снова старалась вернуть его любовь и сохранить нашу семью хотя бы ради детей, но каждый раз мои попытки заканчивались новой обидой и унижением.

Мак продолжала навязывать мне услуги разнообразных бомохов, изготовляющих приворотные зелья, которые надо было подмешивать в еду мужа. Свекровь с благодарностью покупала эти средства и лично добавляла их в кофе Бахрина, оправдывая себя тем, что делает это ради внуков. Если не останется совсем никакого выхода, заговорщицким шепотом говорила она мне, можно будет поехать в северный султанат Келантан к одному новому замечательному бомоху, который изготавливает порошки из испачканных менструальной кровью прокладок жены: сначала сжигает их, потом размалывает пепел в порошок, потом читает над ним заклинания и молитвы, и уж это-то средство непременно должно помочь! Она понимает, что прибегать к подобной магии – это смертный грех, но она готова рискнуть ради счастья своих детей и внуков. Я выражала свекрови благодарность за любовь и поддержку и напоминала, что, будучи беременной, я пока не в состоянии предоставить необходимых ингредиентов для колдовского средства, а кроме того, я не совсем одобряю такие методы. Мак тем не менее не сдавалась и то зашивала какие-то талисманы в подушку Бахрина, в результате чего я должна была сниться ему во сне, то притаскивала к нам очередного бомоха для того, чтобы он благословил наш дом и отогнал злых духов. Я считала все эти затеи вполне безобидными и не спорила – мне и без того хватало беспокойства. Я не спала ночами, размышляя о том, что ожидает в будущем меня, моего сына и еще нерожденного ребенка.

Бахрин стал все чаще напоминать мне о том, что у меня нет официального малазийского гражданства и что продление моей визы целиком и полностью зависит от его доброй воли. Он угрожал, что по одному мановению его мизинца меня вышлют из страны, а Аддин останется с ним, и я не смогу ничего поделать.

Если я предъявляла Бахрину очевидные доказательства его очередной неверности, он начинал кричать на меня, называть сумасшедшей и плохой женой и спрашивать, когда же я наконец повзрослею. Моя молодость, которую он считал когда-то самой заманчивой моей чертой и гарантией того, что мною будет легко управлять, теперь потеряла для него всякую привлекательность. Я становилась старше, и, к несчастью, у меня начали появляться собственное мнение и формироваться характер, а раннее материнство только ускорило этот процесс.

Вся моя эмоциональная жизнь ограничивалась теперь двумя состояниями: я испытывала то отчаянное желание вернуть себе любовь мужа и сохранить наш брак, то страх перед неизбежными вспышками его гнева, оскорблениями и насилием. Я начинала лучше понимать, почему все женщины в королевской семье так заботятся о постоянном пополнении своих ювелирных коллекций. Драгоценности были единственной страховкой на будущее: почти никто из них не имел собственных средств или отдельных банковских счетов, и ни у кого не было специальности, позволяющей обеспечить себя. Они жили как под дамокловым мечом: муж в любую минуту мог взять себе более молодую и привлекательную жену и отослать старую в задние комнаты со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая и скудное финансовое обеспечение. Раньше я не понимала, почему все эти женщины так дружно удивлялись моей глупости, когда на деньги, подаренные мне на свадьбу, я покупала мебель для дома и растения для своего сада, вместо того чтобы по их примеру запастись драгоценностями на черный день. Иногда они устраивали специальные приемы, похожие на американские и английские презентации домашней техники, посуды или косметики на дому, но только на них продавались не пылесосы или наборы кастрюль, а украшения, бриллианты, изумруды и рубины. Я присутствовала на одном из таких сборищ и завороженно наблюдала за тем, как торговый агент рассыпал на низеньких столиках жемчуга, драгоценные камни и изделия из золота и платины. Дамы перебирали кольца с бриллиантами и жемчужные ожерелья с таким же ленивым интересом, с каким мы рассматриваем образцы губной помады. Драгоценности для них были всего лишь надежной валютой, вложением средств, против которого не станут возражать их мужья и которое легко превратить в наличность, если возникнет такая необходимость. Печально было сознавать, что все женщины, которых я знала в Малайзии, относились к своему браку с таким фатализмом и настолько прагматично, что заранее готовились к тому неизбежному дню, когда их разлюбят.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.