24

24

Стоило нам с Бахрином вернуться в Мельбурн и оказаться за тысячу миль от его царственной родни, как жизнь вернулась в свое нормальное русло. Мы с удовольствием и особо не задумываясь играли приятную роль беззаботных молодоженов, ходили по магазинам и вечеринкам, веселились, учились и работали. Единственной заметной переменой, произошедшей в моей жизни после свадьбы, оказался мой новый статус на работе: директор «Авиалиний Малайзии» вдруг стал со мной очень вежлив и частенько задерживался у моего стола, чтобы поболтать, причем делал это таким тоном, будто нам с ним известен какой-то общий секрет. Конечно, ситуация получилась довольно странной: с одной стороны, я оставалась одним из низших служащих компании, а с другой – стала женой человека, к которому мой директор обязан был относиться как к VIP-персоне.

Бахрин в том году заканчивал университет и довольно много занимался, поэтому иногда мы с трудом выкраивали часы для развлечений, которые, надо признаться, никогда не были особенно интеллектуальными. По нашему общему решению (то есть Бахрин решил, а я молча согласилась) я не стала возобновлять занятия балетом. Все свободное время мы проводили, обследуя бутики в самой фешенебельной части города. Бахрин очень интересовался последними новинками в мире мужской моды и постоянно читал такие журналы, как «GQ», «Вог» и «Плейбой», причем последний, по его утверждению, покупал исключительно ради статей. Когда дело касалось одежды, Бахрину требовалось только самое лучшее. Лучшие обувь, галстуки и ткани приводили его буквально в экстаз. Цена не имела значения. Вечером в пятницу и всю первую половину дня в субботу мы, взявшись за руки, обычно ходили из магазина в магазин в поисках идеально сидящих брюк или рубашки с каким-нибудь особым фасоном воротника. Реакция Бахрина на дизайнерскую одежду была почти чувственной: он гладил понравившуюся шелковую сорочку так, точно она была живой. Об этой его страсти к элегантной одежде хорошо знали в некоторых магазинах, торгующих итальянскими и английскими марками, и он считался там особо ценным клиентом. Главной его слабостью были Пол Смит, Хьюго Босс, Берберри и Валентино. Я же питала особое пристрастие к обуви и товарам для дома. Сначала я долго изучала картинки в архитектурных журналах Бахрина, а потом с наслаждением выбирала мебель, ткани и всякие мелочи для нашего гнездышка.

Мне вообще очень нравилась моя новая роль хозяйки, и я с энтузиазмом училась готовить. Рано утром по субботам мы с Бахрином ездили на местный рынок и закупали там недельный запас продуктов. Для Бахрина такая хозяйственная деятельность была внове, и он, казалось, с удовольствием принимал участие в этих гастрономических экспедициях, хотя его интерес к покупке и приготовлению пищи был чисто антропологическим. На первых порах самым моим удачным кулинарным экспериментом считались спагетти болоньез оригинальные, и Бахрин всегда расхваливал соус из фарша с красным вином, травами и чесноком. Вопросы диеты нас тогда особенно не волновали, и он, хоть и был мусульманином, никогда не возражал против блюд, в которых использовался алкоголь, и даже признавался, что в школе Джилонг с аппетитом ел на завтрак яичницу с беконом.

Бахрину, выросшему во дворце, еще никогда не приходилось самостоятельно заниматься хозяйством, и мы с ним, как дети, с радостью осваивали взрослый мир, благо денег нам вполне хватало: помимо наследства муж получал дивиденды от акций, принадлежащих королевской семье. Только сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что для Бахрина этот короткий период был не настоящей жизнью, а лишь короткой интерлюдией, отдыхом от строгой дисциплины королевского двора.

Антропологический интерес и активное участие – это две совершенно разные вещи. Мой муж изредка заходил на кухню только для того, чтобы достать их холодильника какой-нибудь напиток, но зато он с удовольствием стоял в дверях, комментировал мои хлопоты и вдыхал аппетитные запахи готовящихся на плите блюд. А я в то время и понятия не имела о равном разделении домашних обязанностей и с радостью делала все сама, даже не пытаясь попросить Бахрина о помощи. У меня наконец появились своя семья и свой дом, мне нравилось быть в нем хозяйкой, и я испытывала бесконечную благодарность к мужу, который сделал это возможным.

В эти первые после свадьбы месяцы отношения между нами продолжали оставаться весьма романтичными: мы каждую неделю отмечали «наш юбилей» в «нашем ресторане» и после ужина со свечами отправлялись либо на любимую дискотеку, либо в кино. Часто и без всякого повода Бахрин дарил мне розы – штрих, который завершал образ «идеальной пары». Я хочу быть честной и поэтому должна признать, что в те дни я чувствовала себя абсолютно счастливой и у меня не возникало ни тени сомнения в том, что наш брак заключен на небесах, а Бахрин – лучший из мужчин и всегда прав. Мы никогда не вспоминали о нашей первой брачной ночи и никогда не обсуждали сколько-нибудь отдаленное будущее. Интимные отношения были по-прежнему ровными и нежными, и хоть в них, возможно, и недоставало всепоглощающей страсти, меня в том возрасте это вполне устраивало. Конечно, я что-то слышала о набирающем тогда силу движении за равные права для женщин, но никогда не считала, что оно имеет какое-то отношение ко мне. Я выбрала брак как естественное завершение своего первого серьезного романа и как безопасную гавань, о которой мечтала всю жизнь. Сейчас, оглядываясь на 1981 год, я понимаю, что это были самые безмятежные и счастливые дни нашей жизни с Бахрином, нисколько не похожие на те, что скоро пришли им на смену. Я любила его и чувствовала себя любимой.

Круг нашего общения в то время был довольно узок. В основном его составляли двоюродные братья Бахрина, с которыми он разговаривал на особом языке, малопонятном для непосвященных, даже когда они беседовали по-английски – что-то вроде особого королевского кода, основанного на общих воспоминаниях детства. Чаще всего они обсуждали ужасные последствия, неминуемые в том случае, если семье станет известно об их западном образе жизни в Австралии. Настоящих друзей у Бахрина тогда не было – только знакомые или приятели по университету; он охотно проводил с ними свободное время, но все-таки держал их на расстоянии. Мои же друзья, которых я успела завести до замужества, довольно быстро куда-то исчезли. Бахрин сыграл в этом исчезновении немалую роль: он с самого начала ясно дал мне понять, что все наши контакты с окружающими должны инициироваться только им. Он мастерски создавал такие ситуации, в которых у меня не оставалось возможности для компромисса или для поддержания неугодных ему отношений. И я не видела в этом ничего странного. Весь мой мир вращался тогда вокруг желаний Бахрина.

Недавно я после многолетнего перерыва встретилась с Шерли, любимой подругой мой ранней юности, и она наконец открыла мне глаза на то, почему так внезапно исчезли тогда из моей жизни все старые друзья. Характерным примером может служить один осенний вечер 1981 года, когда Шерли и еще одна наша общая подруга решили заглянуть к нам с Бахрином домой, чтобы выпить кофе и поболтать. Я не виделась с ними после свадьбы, и им, конечно же, хотелось узнать о моей новой жизни и о планах из первых рук. Дверь им открыл Бахрин, вернее, не открыл, а всего лишь приотворил, причем явно неохотно. Шерли рассказывала, что из дома до них доносились громкая музыка и запах жарящегося мяса. В щелочку она успела заметить мою сумку в прихожей и сделала справедливый вывод, что я дома. Однако Бахрин сообщил им, что они пришли в неудачное время и что меня сейчас нет. Когда Шерли проявила настойчивость и попросила его назначить время, удобное для визита, Бахрин очень вежливо сказал ей, что, по его мнению, «от этой мысли вообще лучше отказаться». Он объяснил, что я начала новую жизнь и «вращаюсь сейчас совсем в других кругах» и что, выйдя замуж, я сделала выбор и решила порвать со всеми старыми знакомыми. В обычной ситуации, добавил он, все эти объяснения они получили бы от кого-нибудь из слуг, но, поскольку сейчас он живет в чужой стране, ему самому приходится выполнять эту неприятную обязанность. По словам Шерли, подобный прием получили не только она, но и большинство моих старых приятелей.

Мой ближайший друг Питер Уоллес относился к Бахрину неоднозначно. Еще до первой моей поездки в Малайзию он по дороге в Таиланд, где должен был проходить медицинскую практику в лагере для беженцев, на несколько дней заехал в Тренгану и остановился в доме у Бахрина. Питер всегда относился ко мне как старший брат и поэтому решил проверить все лично. Как он рассказывал гораздо позже, после этого визита у него появилось опасение, что Бахрин не совсем тот человек, которым хочет казаться, но, хорошо зная мое упрямство, он предпочел оставить свое мнение при себе.

В 1981 году священный исламский месяц рамадан пришелся на зимний, холодный июнь. Время ежедневного поста, продолжающегося от восхода солнца до его заката, используется каждым мусульманином для покаяния в грехах, совершенных им в прошедшем году. В светлую часть суток они не имеют права ни есть, ни пить и весь месяц должны воздерживаться от секса и от любой другой формы ублажения плоти, вплоть до ковыряния в носу. От поста освобождаются только больные, немощные, беременные женщины, а также женщины на время месячных, но все они обязаны соблюсти его в другое время. Бахрин постился только четыре последних дня рамадана, а я бы, наверное, вообще не заметила поста, если бы не приезд в Австралию тети Зейны и двух ее взрослых детей, Дианы и Зейнуля.

Тетя Зейна решила провести конец рамадана в Мельбурне и посмотреть на город, где учились два ее старших сына и множество племянников и племянниц. Ее дочь Диана, приехавшая вместе с ней, недавно поступила в Политехническую школу в Лондоне. Диана, самая молодая и европеизированная в семье, была энергичной, веселой и обладала отличным чувством юмора. Мы с ней сразу же подружились, что порадовало Бахрина, который любил ее больше остальных своих кузин. Кроме того, она отличалась независимым характером и постоянно спорила со своей матерью по поводу образования, этикета и одежды. Готовясь к их приезду, я сверху донизу перемыла весь дом и забила холодильник едой.

Тетя Зейна, присутствовавшая на нашей с Бахрином свадьбе, относилась ко мне с неизменной теплотой и симпатией все годы, что я прожила в Малайзии, и даже позже. У нее была очень милая и довольно странная для пятидесятилетней женщины и к тому же принцессы манера смущенно хихикать каждый раз, когда она сталкивалась с чем-то новым и незнакомым. Она не говорила по-английски, и нам с ней приходилось общаться с помощью моего англо-малайского словаря или Бахрина в роли переводчика. Из одного такого разговора я узнала, что моя свекровь Тенку Залия получает все мои письма и читает их с огромным удовольствием; с не меньшим удовольствием их читают и обсуждают все ее сестры и домашние.

Вернувшись из Малайзии после свадьбы, я сразу же решила, что сделаю все возможное для установления теплых отношений с матерью Бахрина. Мне показалось, что лучший способ продемонстрировать, что я учу ее язык, – это писать ей письма. Поэтому, вооружившись словарем и основами грамматики, я каждую неделю старательно рассказывала Тенку Залие обо всех событиях, происходящих в нашей с Бахрином жизни. Конечно, писала я с ужасными ошибками, и мой уровень грамотности был тогда не выше, чем у шестилетнего ребенка, но тем не менее свекровь оценила мои усилия и через несколько месяцев начала отвечать мне своим крупным, детским почерком. Она писала эти письма самым простым языком, чтобы я могла прочитать их без посторонней помощи, и когда я впервые увидела, что она подписалась Мак – в семье Бахрина это слово означало «мама», – то поняла, что мои труды были не напрасны. Сам Бахрин никогда не писал своей матери и звонил ей очень редко, только для того, чтобы дать какие-нибудь распоряжения относительно денег или акций. Мои старания забавляли его, и он, кажется, искренне не понимал, зачем мне это надо.

В последний день рамадана, Хари-Рая, я открыла в характере своего мужа новую черту, которая обеспокоила и напугала меня. Чтобы отпраздновать окончание поста, Бахрин пригласил своих родственников в модный ночной клуб «Инфляция». В тот вечер большой зал оказался забитым людьми. Тетя Зейна была в восторге от такого приключения, хотя все-таки не решилась выйти на танцпол. Она постоянно вслух удивлялась собственной смелости и умоляла нас сохранить такое вопиющее нарушение приличий в тайне от ее брата, султана.

Через пару часов я заметила в массе танцующих знакомое лицо. Бахрин потягивал свой баккарди с колой, и я, сказав ему, что хочу поздороваться с приятелем, пошла на другой конец зала, с трудом пробираясь через танцпол. Подойдя поближе, я увидела, что не ошиблась: это действительно был мой друг Саймон, с которым мы не виделись почти два года. Мы обнялись, и я поцеловала его в щеку, а потом коротко рассказала о своем замужестве, работе и решении отказаться от занятий балетом.

Мы поболтали с ним всего несколько минут, но когда я вернулась за наш столик, то обнаружила, что Бахрин буквально вне себя от злости. Он грубо схватил меня за руку и потащил к лестнице, ведущей на первый этаж, обзывая по дороге шлюхой и проституткой. На площадке мне удалось вырваться и развернуться к нему лицом, и я тут же получила одну, а потом и вторую пощечину, настолько сильную, что упала на колени. Совершенно не понимая, чем вызвана такая ярость, я попыталась понять что-то в потоке оскорблений, которыми Бахрин осыпал меня. Он называл меня шлюхой и «маленькой гадкой сукой», которая позорит его в присутствии семьи.

– Только шлюхи бросаются на шею незнакомым мужчинам и целуют их на глазах у всех! – крикнул он мне вслед, когда я бросилась вверх по лестнице.

– Ты говоришь о Саймоне? – Я остановилась и опять повернулась к нему лицом. – Но я знаю его с десяти лет. Я дружила с пятью его сестрами, – постаралась объяснить я.

– Ты такая же грязная австралийская шлюха, как все, что собрались здесь! – продолжал обличать Бахрин, словно не слыша меня.

Я никак не могла понять, почему то, что я и все в Австралии привыкли считать обычными, вежливыми и дружелюбными отношениями между двумя приятелями, стало вдруг грязным и непозволительным.

– Но я не сделала ничего плохого, Бахрин! Саймон – мой старый друг, и к тому же он гей, – уговаривала я мужа, но тот по-прежнему ничего не слышал. Крепко держа за руку, он протащил меня через фойе ночного клуба и под любопытными взглядами других посетителей грубо вытолкал на Кинг-стрит, а там остановил такси и запихал меня в него. Мы уехали, оставив его родственников в клубе. Я плакала на заднем сиденье и старалась отодвинуться как можно дальше от Бахрина, а он только молчал, яростно поглядывал на меня и сжимал подлокотник с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев. Едва за нами закрылась дверь дома, он опять начал осыпать меня оскорблениями; я была «бесполезной, тупой сукой, ничтожеством». Он орал на меня, пинал мебель, сбросил на пол все книги с полки и все карандаши и ручки со своего письменного стола. Сжавшись в комочек, я забилась в угол кабинета и с ужасом наблюдала за ним оттуда.

Я больше не могла выносить всего этого. Не могла выносить его злости и крика. Я боялась, что он никогда не перестанет, и не знала, как заставить его замолчать. Внезапно я вспомнила, какой сегодня день – Хари-Рая, конец поста и месяца рамадан, день, когда мусульмане обязаны прощать все грехи и нанесенные им обиды.

На четвереньках я подползла к Бахрину, прикоснулась лбом к его туфлям и попросила прощения за все, чем невольно прогневила его в святой день Хари-Рая. Всхлипывая, я произнесла традиционную формулу покорности: «Сайа мааф захир дан батин» – и испытала огромное облегчение, когда Бахрин вдруг прервал свою гневную тираду, начал дышать ровнее и немного успокоился. На всякий случай я, оставаясь на полу, все-таки постаралась отодвинуться подальше от него. Бахрин наклонился ко мне, и я испуганно вздрогнула, но он только взял меня за локоть и заставил подняться.

– Теперь в знак уважения ты должна поцеловать мужу руку, – холодно велел он.

Я подчинилась, надеясь, что теперь он совсем успокоится. Так и вышло. Бахрин окончательно сменил гнев на милость и улыбнулся мне, а я замерла, не зная, чего ожидать дальше. Следующие его слова поразили меня.

– Дорогая, ты должна думать, прежде чем сделать что-то, что может рассердить меня, – спокойно и даже ласково сказал он. – А я должен сердиться на тебя, когда ты совершаешь ошибки. Иначе ты никогда не научишься.

К этому моменту у меня оставалось только одно желание – любой ценой сохранить мир. Мне было очень страшно; я, запинаясь, бормотала извинения и чувствовала себя так, будто балансировала на туго натянутой, тонкой проволоке: с одной стороны, я надеялась, что мое раскаяние будет благосклонно принято, но в то же время готовилась к новому взрыву неудовольствия, в случае если оно не покажется Бахрину достаточно искренним. А в глубине души при этом я презирала и ненавидела себя за то, что у меня не хватило смелости дать мужу отпор, а его за то, что он заставляет меня извиняться за преступление, которого я не совершала.

* * *

Пятого июля мне должно было исполниться восемнадцать лет, и Бахрин решил, что по этому поводу мы пригласим гостей, но я должна пообещать, что буду вести себя осторожно и ни разу не упомяну своего настоящего возраста. Мы решили, что будем говорить только о моем совершеннолетии. Он заказал в знаменитой кондитерской «Паттерсон» мой любимый трехслойный торт из шоколадного суфле, а я потратила немало времени на то, чтобы записать музыку для вечеринки и приготовить закуски.

Платье для меня тоже выбрал Бахрин в магазине «Дигби»: сшитое из ярко-розового креп-жоржета, длинное и с длинными рукавами, с расшитым бисером корсажем, оно показалось мне ужасно элегантным, хотя и немного старило меня. Еще он захотел, чтобы я подняла волосы и закрутила их узлом на затылке, однако мне все-таки удалось уговорить его, и довольно неохотно, но он разрешил оставить их распущенными.

Ни один из моих друзей не был приглашен к нам в тот вечер. Пришли только товарищи Бахрина по университету, несколько его преподавателей, пара моих коллег из «Авиалиний Малайзии», чьи кандидатуры одобрил муж, один из моих бывших учителей и двоюродные братья Бахрина. В самом начале вечера я выпила несколько бокалов шампанского, но все-таки продолжала чувствовать себя чужой на собственном празднике, а кроме того, окончательно запуталась с тем, сколько же мне исполнилось лет. Кузены Бахрина знали, что мне восемнадцать, мои коллеги считали, что двадцать, а товарищи Бахрина по университету решили, что мне исполняется двадцать один год. Поэтому, когда все запели «С днем рождения», произошла некоторая путаница в цифрах, которую умело замял Бахрин и о которой потом все забыли.

Этой ночью я плохо спала и все время видела себя то в семь, то в восемнадцать, то в пятьдесят лет, и эти образы сливались и перетекали один в другой, а потом я смотрелась в зеркало и не узнавала своего отражения, потому что видела только фигуру, у которой не было лица.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.