Цепь неслучайностей. Гораций

Цепь неслучайностей. Гораций

Я уже рассказывала эту историю в своем романе. Но пропустить ее тут не могу, потому что она очень повлияла на меня в юные годы. А в зрелости заставила задуматься о существовании судьбы.

Тут я буду краткой.

Я училась в десятом классе, выпускном. Первое школьное полугодие я жила практически одна: осенью у тети Ани случился обширнейший инфаркт, ее положили в МОНИКИ, Танюся с работы мчалась к ней — ухаживать, кормить… Сейчас освоены операции на сердце, тогда их делали в крайних случаях. Инфаркт лечили тем, что больного укладывали неподвижно, ожидая, когда сердце справится само (если справится).

Моя Танечка приходила домой часам к десяти вечера. А бывало, и оставалась на ночь дежурить.

Я вполне справлялась одна: годами налаженный распорядок и привычка строить свой день сказались в ответственное время. Я приходила из школы, переодевалась, мыла руки, ела и садилась за уроки. Потом мы могли пойти погулять с подругами. Потом я усаживалась читать… Ужинала… Ложилась спать. Никаких проблем. Я много думала, вела некое подобие дневника, делала обширные выписки по интересующим меня вопросам. Домашний книжный человек.

В декабре 1967-го мне позвонил незнакомый парень. Сейчас такие знакомства запросто происходят в Интернете, тогда, бывало, знакомились по телефону.

Он, как потом оказалось, увидел мой телефон у моей подруги по Круглому озеру Лариды Ширахмедовой в записной книжке. Ларидка, как я уже говорила, росла с тетей, которая преподавала русский язык в Академии Фрунзе. Вот к этой тете ходил на занятия русским языком перед поступлением в институт мой незнакомец. Он просто открыл Ларидкину записную книжку, лежавшую в прихожей, на той странице, где был записан мой номер с именем и фамилией. Он почему-то запомнил номер и позвонил.

Я про это все узнала через год после нашего знакомства.

Мне тогда, когда он позвонил, было достаточно одиноко: все-таки большую часть времени я проводила дома одна. Мы стали общаться. Он звонил каждый день. Я как раз успевала вернуться с уроков, переодеться, умыться… И раздавался звонок. Мы говорили обо всем на свете. Он много читал, как и я. Нам было о чем поговорить. И мы подружились, совершенно не зная друг друга. Но он хотя бы знал, как меня зовут. Я же не знала ни его имени, ни где он живет, ни в какой школе учится. Он предложил называть его Горацием (как звали друга Гамлета). Ну, пусть Гораций. Вот — я сейчас подумала, что мы предвосхитили время: это же теперь нормально: человек взял себе такой ник. Но меня это напрягало.

Так продолжалось до окончания школы. Потом, после выпускного, когда образовалась крохотная передышка перед вступительными экзаменами (они тогда проходили в августе), мы встретились. Наше уже сложившееся представление друг о друге не совпало с тем, что мы увидели. Он ждал маленькую брюнетку. А я была высокой и светловолосой. Он совсем мне не понравился. Надо же! Удивительно! Так хорошо и уютно общались — ежедневно — целых полгода, а встретились — и пошло отчуждение. Но это не казалось какой-то бедой. Много всего надо было преодолеть: поступление, нервотрепка…

Он продолжал звонить, но гораздо реже. Потом совсем пропал. Позвонил в сентябре — я уже училась. Оказывается, лежал в больнице: инфекционный мононуклеоз. Страшная болезнь. Мы встретились — словно впервые. И вот тогда, наверное, понравились друг другу и стали встречаться. Естественно, к этому времени он уже назвал свое настоящее имя…

Мы были хорошими друзьями, потом — то ли влюбленными, то ли нет… Общение вроде обязывало начать целоваться… Но ничего похожего на то чувство, которое по-прежнему жило в моей душе, на ту первую любовь, я не испытывала. А потом — привязалась. И полюбила. Иначе, чем в первый раз, по-родственному.

Сколько же мы вместе читали! Как о многом говорили!

Я до сих пор помню наши разговоры, планы, мечты.

Потом, в конце первого курса произошла у нас ссора. Из-за полной ерунды. Но и так бывает в юности. Мы расстались на год. Через год он прибежал в мой институт, нашел меня на лекции. Я увидела его и спряталась: тяжело далось расставание, не хотела больше повторения той боли. Но все-таки он пришел — еще раз и еще… И мы помирились. И будто заново — влюбились друг в друга. Мы точно знали, что будем вместе всю жизнь, что у нас будет много детей (он очень любил детей и, когда играл с ними, сам выглядел, как ребенок).

Но у нас в отношениях не все шло гладко. Он странные вещи делал иногда, из-за которых мы ссорились. Например, в их институт приехала группа англичан, они всюду с ними ходили — вроде как практиковались в языке. Потом одна английская девушка попросила его отправить письмо в какой-то провинциальный российский город: она не знала, где марку купить. Он взял это письмо и отнес в институте в первый отдел. Он рассказал мне, показывал даже письмо. Я умоляла его этого не делать. Но он отнес. Я понимаю, почему. Времена шли, как обычно, подлые. Он очень хотел сделать карьеру. А его анкета не была безупречной. Отец-то русский, а мать подкачала… Ну, и надо было как-то репутацию завоевывать самому… Тем более — жил он с мамой в коммуналке, отец их оставил. А вокруг — ребята из семей дипломатов, выездные… И все надо было отвоевывать в жизни самому…

Он был способным человеком, самобытным, ярким. А мог и на такое пойти… На стукачество, по сути дела. Подобные эпизоды сильно разрушали мое к нему отношение.

Тем не менее мы решили пожениться. Решение нами было принято после третьего курса. Тогда это считалось в порядке вещей: молодая студенческая семья. Подали заявление. Стали готовиться к свадьбе. И тут случилось совершенно ужасное: моя Танюся просто легла костьми, чтобы я не выходила за него замуж. Она плакала, причитала, вызывала «скорую» (давление у нее подскакивало жутко), она умоляла… подождать. Ну — «подождать» — это обычная уловка в надежде, что рассосется как-то со временем, что расстанутся…

А к тому времени не было на свете уже ни Ани, ни Стеллы. Она осталась одна, моя Танюся, если не считать меня. Она говорила, что отдала мне всю свою жизнь без остатка, что столько для меня сделала, а от меня требуется только одно: послушать ее и не выходить замуж… Ну, просто отложить свадьбу — и только. Это происходило каждый вечер. И было это тяжело.

Да — мне было ее нестерпимо жалко. Да. У нее ужасная судьба оказалась. И дочку похоронила, и сестер лишилась. И вот теперь я… Предательство совершаю… Выхожу замуж. А он ей не нравится. Не нравится!!!

Я совершенно одурела от происходящего. Я сломалась. А я еще и училась, и работала (не могла же я у Танюси на шее сидеть, взрослая дылда, а больше нам никто не помогал)… Я уставала. Мне хотелось покоя.

И вот я поговорила со своим женихом, предложила ему отложить свадьбу на год. Объяснила ему, почему я об этом прошу. Да он и сам видел, что творится с моей тетей. Я сейчас понимаю, как ему и его маме было это обидно. Но это все произошло не по причине капризов моих, а по сломленности и из-за чувства ответственности за Танюсю.

Свадьба не состоялась.

Мне показалось, он меня понял. Мы продолжали встречаться. Планировали пожениться весной, сразу после четвертого курса. В марте мы подали заявления в загс. Назначили дату. На конец мая, по-моему. Он ездил со мной в магазин для новобрачных (были тогда специальные магазины, где хоть что-то по талонам можно было купить жениху и невесте). Мы купили кольца. Танюся уже не возражала. Ее условие было выполнено.

Шел апрель 1972 года. Он досрочно сдавал сессию — ради свадьбы, понятное дело. Я готовилась к практике. Обычно мы встречались каждый день. Если иногда не получалось, созванивались. А в тот день мы что-то и не встретились, и не созвонились. Я спохватилась около десяти вечера. Десять — это было время, после которого звонить не полагалось ни в коем случае. Верх неприличия. Набрала его номер. Подошла мама. Я попросила подозвать его к телефону.

— А его нет, — приветливо ответила она. — Позвоните позже.

Понятное дело, позже я звонить не стала. Отложила на завтра. Что может случиться.

Утром Танюся принесла мне письмо из почтового ящика. Без обратного адреса. Я узнала его почерк. Письмо, судя по штемпелю, отправлено было вчера.

Я вскрыла конверт: там лежала открытка с цветочками. На обратной стороне весточка:

«Все получилось, как ты хотела. Я улетаю в Египет на год. Писать оттуда нельзя…»

Эта информация никак не помещалась в моей голове.

Почему — «как я хотела»? Это, наверное, потому, что я в тот раз замуж не вышла…

Как же он не сказал, что его посылают в Египет — это же долгое оформление, бумаги, комиссии…

И — как? Мы больше не увидимся? Никогда? Но ведь мама его вчера сказала: «Позвоните позже».

У меня в глазах померк белый свет. То есть — в буквальном смысле — я несколько дней все видела в черно-белых тонах. Что-то случилось с головой. Я испытала настоящее горе и серьезный шок.

Подробности тут описывать не буду. Только резюме. То, как я сейчас все понимаю. Они с мамой были очень оскорблены моей просьбой о переносе свадьбы. Но вместо того чтобы разорвать отношения (это я, кстати, вполне бы поняла), они решили отомстить. Это действительно оказалось блюдо, которое подают холодным, как принято говорить о мести. Они хотели, чтобы я всех оповестила о свадьбе, все купила, ждала назначенного дня… А потом — чпок! Получай! Поняла теперь, как ты погано поступило тогда?

Да! Я поняла.

И вот в тот, первый день, когда я то ли плакала, то ли причитала, я сказала в полубезумии:

— Я хочу, чтобы он когда-нибудь почувствовал ту боль, которую мне сейчас причинил.

— За такое Бог накажет, — сказала Танюся. — Он сделал страшную вещь.

— Но я-то об этом не узнаю! — воскликнула я.

— Узнаешь, — сказала Танечка.

Я выкарабкалась. Тот год был страшным годом… Горели торфяники вокруг Москвы, мы задыхались… Я попала в жуткую автокатастрофу… Прожито и забыто… События шли за событиями. Я забыла о том человеке совершенно. Я, надо сказать, ни с одной подругой не поделилась тем кошмаром — не из гордыни: не было сил и здоровья вспоминать. А потом рана совсем затянулась. Все ушло.

Прошло ровно тридцать лет. Буквально — день в день! 30 лет! И произошло нечто странное. Апрель 2002 года. Мы жили тогда по большей части в Берлине. В тот вечер я собиралась лететь в Москву. Ко мне зашла моя приятельница — американская писательница, живущая по соседству. Она забежала попрощаться. Время до выхода из дома у меня было, мы пили кофе, она жаловалась, что ее сын-подросток забросил гимназию… То есть — учится, но прогуливает, не хочет ничего… Нормальные проблемы. Я ей сказала, пусть в Москву отправляет сына, новая среда, посмотрит, как люди живут, русский выучит.

— А это мысль, — сказала американка. — Только у меня, кроме тебя, там никого знакомых нет. Впрочем, есть один человек. Лингвист.

И тут она назвала имя и фамилию моего жениха!

И я, наверное, побелела, потому что она просто испугалась и принялась очень нервно спрашивать, что со мной. Я, заикаясь, очень коротко изложила ей всю историю. Вплоть до последних слов тети — «Узнаешь!».

Она была потрясена не меньше моего.

— Он совершил преступление, — сказала она. — Месть — это преступление. Мог просто сказать, что между вами все кончено, мог перестать звонить… Но он устроил тебе капкан… Это преступление. А я тебе сейчас расскажу о наказании.

И она рассказала, что познакомилась с ним и его женой в Будапеште на каком-то лингвистическом конгрессе. Еще в ранние перестроечные времена. К лингвистике мой давний друг с ником Гораций имел такое же отношение, как любой сотрудник известных органов к балету, опере и т. д. и т. п., когда это было связано с поездками за рубеж. Я даже потом узнала, что он вообще — кандидат экономических наук (почему-то). Впрочем, это не столь важно.

Однажды, как водится при знакомствах, заговорили о детях. Американка рассказала о своих, подробно, как она обычно это делала.

— А у вас? У вас есть дети? — спросила она у «лингвиста».

— Да, у меня сын в университете, — очень коротко ответил тот.

Она почувствовала, что что-то тут не то. Что-то у него с сыном не совсем в порядке. И вот решила она, что это наркотики. У них обычно родители так замолкали, если ребенок терял человеческий облик, подсев на наркоту. По доброй американской привычке она решила помочь: у нее был замечательный нарколог в Нью-Йорке, который вытащил очень многих буквально в последний момент. И она подумала: поговорю напрямую, предложу помощь, позову к себе — пусть мальчик вылечится.

Утром она повстречала не Горация, а его жену и с распростертыми объятиями побежала к ней, чтобы предложить помощь их мальчику.

— Если у вашего сына проблема, которая связана с наркотиками, я стопроцентно могу помочь, — начала она и заметила, как растерялась женщина.

— Мой муж сказал вам, что у нас сын студент? — переспросила она. — Это больная тема. У нас был сын. Но он умер, когда ему исполнилось четыре года. Из-за ошибки врачей.

У нее на глазах появились слезы, и писательница долго извинялась и выражала ей свое сочувствие.

Вот такой рассказ.

Тут уж и я остолбенела. Не может быть! Я такого ему не желала! Он же так любил детей — и вот… Я просто пришла в неописуемый ужас от всей этой мистики.

Какая-то американка из Нью-Йорка, которую я знаю всего года два… И у нее единственный знакомый в Москве — и тот… И мы повстречались, а она мне рассказала про наказание…

Это никак в голове не помещалось, никак!

И что еще поразительно: мы с ним много раз могли встретиться: он бывал у нее в ее берлинской квартире! И в Нью-Йорке — там, где мы у нее останавливались! Это невозможно придумать, даже если захочешь: скажут, так не бывает.

В общем, я всю дорогу в самолете в Москву непрерывно удивлялась, ахала и пыталась поместить в голове эти новые сведения.

Но это было еще не все… Наверное, к счастью. Мне, во всяком случае, полегчало. Я позвонила одной даме, которая, я знала, дружила с матерью Горация. Я хотела напрямую у нее спросить, а был ли мальчик? Потому что уж очень не нравилась мне эта история с умершим по вине врачей четырехлетним ребенком. Я не ясновидящая, но иногда я чувствую, где слова живые, а где мертвые, лживые. И ложь исходила не от моей американки.

Я встретилась с этой пожилой дамой и задала ей напрямую вопрос: был ли у ее приятельницы внук? Потому как — вот что мне рассказали…

И она ответила:

— Нет, никакого сына у них не было. Его жена в первом браке сделала аборт и осталась бесплодной. Они бездетны.

Это, конечно, очень жаль, но все же лучше, чем тот драматический вариант, который мне преподнесла писательница из Америки. Жене просто пришлось соврать. Так получалось красивее и жальче, чем просто: «Мой муж сказал неправду, нет и не было у нас никаких детей».

Только совсем недавно я смогла спокойно и хорошо вспоминать наши разговоры, прогулки — все то доброе, что было во время нашего общения с этим человеком.

И я считаю, что мне безусловно повезло и в том, что не с ним связана моя оставшаяся жизнь.

Больно было. Но боль давно прошла.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.