«Спокойствие — душевная подлость…»
«Спокойствие — душевная подлость…»
Славко с нетерпением ждал вечера.
Привычки в их семье складывались годами. Вот сейчас отец переступит порог, обязательно спросит: «Ну, как жизнь, Ярослав Александрович? Что вы сегодня сделали для бессмертия?..» Будет долго плескаться у старого рукомойника в передней, и так же долго просматривать газеты, угрюмо комментируя события, и еще час-другой тихо дремать на диване.
Интересное начиналось потом. Чтение. Отец или мать по очереди читали то «Войну и мир», то романы Тургенева, то поэмы Пушкина.
Вечера, как близнецы, были похожи друг на друга. Да, собственно, и чем можно было заняться, когда по стеклам изо дня в день уныло барабанили нудные осенние дожди, а, кроме памятника прославленному королю Ягелло на площади Рынок, в Дынове не было абсолютно ничего, что бы могло остановить внимание не только аборигена тамошних мест, мелкого чиновника Александра Михайловича Галана, но даже «свежего», приезжего человека.
— Боже мой, — тоскливо вздыхал отец за вечерним чаем. — Где-то люди ходят в театр, бывают на концертах, живут полнокровно и одухотворенно! Милан, Париж, Санкт-Петербург! А наш Дынов! Послушай, сынку, — обращался он к Славко, выпив одну-две рюмки сливовицы. — Послушай, что ждет «любознательного путешественника», как любят говорить господа из рекламного бюро, в нашем богоспасаемом граде!
Отец брал со шкафа потрепанный, купленный им где-то по случаю путеводитель и нараспев, явно издеваясь и куражась, начинал читать уже почти наизусть знакомые Ярославу строки: «Местечко Дынов расположено в 49 километрах от города Перемышля и удалено от вокзала на расстояние одного километра. Проезд извозчиком стоит одну крону. В Дынове 3100 жителей, среди них 1600 поляков, 1450 евреев и 50 русинов. В постоялых дворах Яна Кендзерского и Иоанны Тулинской можно переночевать. Есть буфет… Городок был ранее окружен валами, остатки которых сохранились. На площади Рынок возвышается памятник королю Ягелло. Местный костел построен еще в XV веке на средства Мальгожаты Ваповской и сгорал дважды, поджигаемый татарами и венграми Ракочи… Красивы окрестности в долине реки Сан, которая сворачивает отсюда через Дубецко и Красшшга к Перемышлю, образуя под Слон-ным причудливый овраг. В окрестностях нефтяные скважины и угольные шахты. Двенадцать раз в год собираются в Дынове обильно посещаемые ярмарки».
— И в этой дыре, — комментировал отец, — ты, мой друг, в исторический для тебя день двадцать седьмого июля 1902 года умудрился родиться… Родиться, — поучал, все более хмелея, отец, — родиться, дорогой, — это проще всего. Как жить? Вот в чем вопрос, как говорил принц датский… Единственные мои друзья! Вот они. — Глаза отца увлажнялись, когда он осторожно, с несвойственной ему нежностью трогал корешки книжек. Переплетенные комплекты «Нивы» и «Родины», томики Толстого, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, «Кобзарь» Шевченко. Тусклым золотом отсвечивали солидные тома «Энциклопедического словаря».
Славко всегда казалось невероятным, что один человек может прочесть такую уйму книг.
— Разве это уйма! — Отец положил свою руку на его плечо. — Я даже завидую тебе, сын. У тебя знакомство со всеми этими и многими, очень многими другими книгами еще впереди. Это ни с чем не сравнимо. Это словно самому прожить тысячу жизней…
Когда отец говорил о книгах, он преображался. Казалось, что в душе этого угрюмого, деспотичного человека раскрывались неведомые тайники, которые он ревниво охранял от всех, кто мог прикоснуться к ним холодным, равнодушным словом.
Это случилось вскоре после его, Славко, дня рождения.
В тот вечер традиционного чтения не было. Славко и сестру Стефу ранее обычного уложили спать. Съежившись под одеялом и притворяясь спящим, Ярослав прислушивался к голосам, доносившимся из другой комнаты:
— Что будем делать, мать? Дальше тянуть нельзя… Ярославу исполнилось семь. Нужно подумать о его будущем.
— Как-то страшновато, Саша, все сразу менять. Вроде бы обжились, устроились. А теперь — начинай все сначала.
— Но в Дынове нет школы. Не расти же ему неучем.
— Это правда, — вздыхала мать. — Но куда же нам ехать? И как у тебя все сложится со службой?
— Была б шея, хомут найдется! — мрачновато пошутил отец. — Я думал о Перемышле. Все-таки и ты оттуда родом. И знакомые там есть. Легче будет обживаться.
Конца разговора Славко не слышал. Он уже ехал с отцом и матерью на подводе, нагруженной баулами и чемоданами. Навстречу им спешил на гремящем фаэтоне веселый пан, решивший развлечься от праведных трудов во Львове. По обочинам шляха тянулись то золотое море хлебов, то жалкая поросль на клочковатых взгорьях, разделенная поросшими лебедой межами и походившая на лоскутное одеяло. На одном из бугров крестьянин пахал на корове, и проходивший мимо упитанный ксендз торопливо благословил тяжкий труд раба божьего.
Потом показались мутные воды Сана, и Славко узнал места, где они бродили с отцом, направляясь на охоту. Вот у тех белых монастырских построек они останавливались перекусить и отдохнуть. Разглядеть толком монастырское подворье Славко не успел: и поля, и бурая корова, запряженная в плуг, — все тронулось серой дымкой, закружилось, как в калейдоскопе, звуки и голоса пропали, а на смену всему этому пришли спокойная тишина и небытие.
Славко спал.
Вначале между Ярославом и классом Перемышльской начальной школы наметилось нечто вроде «полосы отчуждения». Виноват в этом был он сам.
Ярослав Домарадзький, крепыш с соседней парты, первым предложил ему дружбу. Подошел вразвалку на перемене и отвел к окну.
— Послушай, что это ты все время околачиваешься на Сане или за книгами сидишь? Скука!.. И мне скучно, — откровенно признался он. — Сыграем в ловитки?
— Что я — собака, — пожал плечами Славко, — чтобы бессмысленно бегать. Вот если ты играешь в шахматы — давай. С удовольствием.
— В шахматы скучно. Сиди и думай…
— Человек тем и отличается от теленка, что все время думает, — отрезал Славко.
— Ну как знаешь…
Видимо, об этом разговоре в классе стало известно. Галана оставили в покое, а когда не хватало человека для какой-либо игры, безнадежно махали рукой: «Не связывайся с ним. Он тебе в шахматы сыграть предложит…»
Но однажды все изменилось.
В классе появился новенький.
— Как зовут? — немедленно поинтересовался задира Василь, никогда не имевший понятия, куда девать распиравшую его энергию.
Появление новичка было для него сущим кладом и сулило великие перспективы для весьма остроумных комбинаций. Новичок — Михайло — был из села. Говорил тягуче и медленно, вытаскивая каждое слово, как ведро из глубокого колодца.
— Значит, Михайло, — радостно констатировал Василь, предвкушая редкое зрелище. — А чем ты, Михайло, собираешься здесь заняться?
— Уч-чит-ться, — затравленно выдавил парень.
— «Уч-чит-ться»! — передразнил Василь. — А что ты уже знаешь?
Выяснить сей жгучий вопрос Василь не успел: в класс вошел учитель.
Просмотрев журнал и увидев незнакомую ему фамилию, он осведомился:
— Новенький? Пожалуйте к доске… Посмотрим, как говорится, чем ты дышишь…
Михайло поплелся к доске.
— Знаешь ли ты, что завещал нам Иисус?.. — благочестиво начал учитель.
— Бриться по утрам и не сморкаться пальцами, — мгновенно подсказал Василь, сложив ладони рупором.
Михайло машинально повторил ответ.
Класс грохнул.
— Ты, ты… издеваться! — взвился учитель.
— Я… Я… не хотел… — начал было оправдываться Михайло.
— Прощаю только на первый раз, — изрек позеленевший от ярости учитель. — Только на первый… Но двойку ты заслужил. Да, заслужил. — И он жирно вывел против фамилии ученика столь обожаемую школярами цифру.
На другой день на вопрос о делении и сложении чисел Михайло по подсказке Василя доверительно сообщил учителю, что «науке сие неизвестно».
На перемене к Василю подошел Галан.
— Это подло, — процедил он сквозь зубы. — Понимаешь, подло!.. Если бы так ты ответил сам. Но ты пользуешься тем, что Михайло тугодум… И потому — это, повторяю, подло. Если такое еще раз повторится, тогда…
— Что тогда? — Василь схватил Ярослава за ворот рубахи. — Угрожать вздумал?..
В воздухе явно запахло дракой. Василя и Ярослава окружили ребята.
— Дай ему раз, — посоветовал кто-то Ярославу.
— Я ему дам, — взбесился Василь. — Я ему…
Он не успел закончить фразы, как, сбитый резким ударом Галана, полетел в угол. Мгновенно вскочив, он яростно бросился на противника. Василь вновь оказался на полу.
— Я тебя предупредил, — тихо сказал Ярослав и вышел из класса.
Два дня они не разговаривали. На третий Василь сам подошел к Галану.
— Давай мириться! Я не прав… И ребята за тебя. Не со зла я это… Просто пошутить захотелось.
— Так не шутят.
— Знаю. Потому и пришел.
Но клокочущая в Василе энергия не могла долгое время оказываться запертой в его тщедушном теле. Она требовала выхода, и жертвой Васькиных происков стал на этот раз отец катехит — законоучитель.
Обнаружив неожиданно для «святого отца» удивительное желание изучить все премудрости слова господня, Василь задавал несчастному пастырю один вопрос каверзнее другого.
— А может ли бог заболеть насморком?
— Любит ли святой Петр пиво?
Класс стонал от удовольствия.
Терпение пастыря кончилось, когда Василь с невинным видом спросил:
— Скажите, святой отец, умеет ли папа римский ездить на велосипеде?
Отец катехит побагровел и от негодования лишился дара речи.
— Что ты, — подлил масла в огонь Галан. — Папе не к лицу ездить на велосипеде. Он на аэроплане летает…
Класс грохнул от хохота. О том, что последовало за этим, ни Василь, ни Ярослав вспоминать не любили.
«Святому отцу» казалось, что во вверенном ему «стаде» наведено подобающее его званию, занятию умиротворение, однако пострадавшие вынашивали зловещий план мести. И когда однажды на уроке Галана спросили: «Почему святого отца зовут Пием?», Ярослав счел, что желанная минута мести настала. Как можно более простодушно он ответил:
— Потому что святой отец любит выпить…
«Не успел я опомниться, — рассказывал Галан, — как мой живот очутился на поповском колене, а священная розга высекла на моем теле десять заповедей.
Господь не наделил меня смирением, и, очевидно, потому, вернувшись домой, я еще с порога крикнул матери:
— Плюю на папу!
Никто, кроме матери, этого не слыхал, но, видимо, вездесущий бог донес своему римскому наместнику, ибо с тех пор греко-католическая церковь начала против меня „холодную войну“.
И не только против меня…»
Даже названия улиц столицы Галиции Львова (улица Сакраменток, Доминиканская, Францисканская, Терцианская, Святого Мартина) говорили о бесчисленных католических орденах, которые с давних времен заполонили многострадальную Западную Украину. Ватикан имел в соседнем с Перемышлем Львове три митрополии: римско-католическую, греко-католическую, армяно-католическую. Им принадлежали огромные массивы земли. Иезуитам была отдана вся система просвещения в стране, и они ревниво следили за тем, чтобы никакое «свободомыслие» не могло проникнуть «в души юной паствы». Имея в виду собор святого Юра — резиденцию митрополита Шептицкого, главы греко-католической церкви на Западной Украине, — друг Галана поэт А. Гаврилюк не без иронии констатировал сие прискорбное обстоятельство: «Лишь Юр угрюмый ненароком шпионит иезуитским оком, следя повсюду, чтобы бес в печать и в школу не пролез». Галан с ненавистью вспоминал впоследствии о годах пребывания в Перемышльской начальной школе.
Перемышльскую начальную школу опекали «святые отцы» из монашеского ордена василиан. «Василиане, этот украинский вариант иезуитов, — писал позднее Галан, — были ненавистны украинскому народу, как наивернейшие прислужники магнатов и папы. Они были авангардом в походе католицизма на Восток. Они были наижесточайшими мучителями украинского народа». Василиане на все лады ругали Россию, русский народ, русскую культуру, они стали духовными отцами украинского национализма. Детям в школе они прививали шовинизм, невежество, покорность. На верху всей этой многоступенчатой церковной лестницы стоял глава греко-католической церкви в Галиции митрополит Андрей Шептицкий — фигура в высшей степени колоритная.
Этот достойный служитель церкви был одним из самых богатых помещиков Галиции. Среди поклонявшихся ему не было никого, кто недооценивал бы этот факт. Умел использовать его и сам митрополит. Делегации, посещавшие митрополита, всегда чего-нибудь да просили. «Для каждого из них находилось у Шептицкого доброе слово, — писал Галан, — подкрепленное соответствующей цитатой из евангелия, и пастырское благословение. Шкатулку граф открывал часто, но с толком, рассудительно. Охотно подавал материальную помощь талантам, еще охотнее — учреждениям…»
Впоследствии Шептицкий станет главным акционером банка и негласным совладельцем многих предприятий, в первую очередь тех, которые превращают деньги в политику. Он построит лечебницу и музей, создаст фонды на покупку церковных колоколов, а финансируемые им газеты и журналы добросовестно будут петь хвалу своему благодетелю. Словно удельного князя, окружит его придворная плеяда литераторов и художников, благоговейным шепотом произносящих имя своего мецената.
Митрополит умел пускать пыль в глаза, говоря о «святой и счастливой жизни галицийского хлебороба». А ленинская «Искра» в номере от 15 октября 1902 года писала о крестьянах Западной Украины, составлявших девяносто процентов всего ее населения: «Бремя налогов бросило их в объятия ростовщика, и скоро весь доход со своего жалкого участка стали они делить между кулаком и казной. Им самим и их семьям не оставалось ничего, и, чтобы хоть как-нибудь прокормиться, пришлось прибегнуть к продаже своей рабочей силы. Покупателем явился живший тут же под боком помещик». Помещик… То есть тот же граф Шептицкий.
Как и подобает милостью божией властителю, он вроде бы избегает прямого вмешательства во внутриполитическую борьбу, предпочитая роль арбитра. Правда, в решающие минуты граф теряет самообладание, и тогда устами митрополита говорит плантатор, не на шутку встревоженный нарастающей волной народного возмущения. Убийство студентом Мирославом Сечинским в 1908 году императорского наместника графа Андрея Потоцкого во Львове до такой степени взволновало Шептицкого, что он без малейшего колебания приравнял смерть Потоцкого к мученической смерти Христа. В то же время он не нашел в своем святом арсенале ни слова осуждения, когда жандармы Потоцкого зверски убили ни в чем не повинного крестьянина-бедняка Каганца и его товарищей по борьбе за требование элементарных прав на труд и хлеб. А дети? На них-то и делали ставку иезуиты, стремившиеся воспитать из своих подопечных верных солдат католической церкви и австрийского императора.
Позже в памфлете «Плюю на пану» Галан вспоминал: «Каждое воскресенье учитель водил нас парами в церковь монашеского ордена василиан…. призывал любить императора Франца-Иосифа I и ненавидеть „москалей“, которых, говорил он, надо уничтожать под корень… Однако вместо того чтобы „бить“ москалей, пан отец, с легкостью бил нас, школяров».
Древние валы заросли лебедой и чабрецом, во многих местах обвалились, обнажая бурую кирпичную и каменную кладку. Здесь было тихо. Лишь жаворонок звенел в небе и пели в высокой траве кузнечики.
Если хорошенько порыться, на валах можно было найти немало сокровищ: стреляные гильзы, осколки, подчас и сломанный плоский тесак, а то и более старинный турецкий ятаган.
Но Ярослав забирается с приятелями сюда не для того, чтобы искать тронутые ржавчиной военные реликвии. Он уже гимназист, и заботы у него поважнее.
Иногда, как сегодня, он уходил к валам с другом Отто Аксером.
Садились где-нибудь в тени развалин и подолгу смотрели на гору. В голубоватой дымке жаркого полдня синели старые башни, острые шпили крыш.
— Интересно, сколько Перемышлю лет? — спросил задумавшийся Галан.
— Разное говорят… Во всяком случае, наш Перемышль — один из самых древнейших городов Галиции. В летописи Нестора он упоминается уже в 981 году.
— Мы с тобой в летопись не попадем. Это уж точно, — пошутил Галан.
Кто мог знать тогда, что пройдут по земле грозы и войны, придет 1961 год и жители Перемышля, празднуя тысячелетие со дня основания своего родного города, назовут одну из его улиц именем украинского писателя-коммуниста Ярослава Галана, а студенты, бегущие в педагогический лицей по тенистым аллеям парка королевы Ядвиги, будут знакомиться и с его, Ярослава, книгами.
— Книги принес?
— А как же, — Аксер улыбнулся. — Два сборника Ивана Франко. Только уговор: даю на три дня, не больше. Многие ребята просят.
Ярослав перелистывает переписанные от руки какие-то изжеванные тетрадки.
— Смотришь, что потрепанные? Они через десятки рук прошли.
— Кажется, из вашего класса кто-то попался?
— Не кто-то, а сразу десять человек. Заперлись в пустом классе и читали Франко. Здесь учитель их и накрыл.
— У нас то же самое, — буркнул Ярослав. — Только влипло меньше — шесть человек.
— Что с ними?
— Учитель в самую жестокую жару сажает их теперь на солнцепек. И еще издевается, гад такой! Говорит: «Ага! На концерте в честь Франко вы декламировали: „Мы стремимся к солнцу!“ Вот вам и солнце. Погрейтесь!..»
— Нужно как-то протестовать.
— Протестовать? Чтобы снова угодить на солнцепек? Не-е-ет! Мы этому гаду что-нибудь устроим. Чтобы век помнил и не смог узнать, кто его проучил.
…Есть люди, у которых развитие духовной жизни протекает особенно интенсивно с юности. Они завершают свой жизненный путь тогда, когда иные его еще только начинают. Вспомните, когда ушли из жизни Лермонтов и Полежаев — сколько лет им было! Каким зрелым человеком был в восемнадцать лет Александр Фадеев! В семнадцать лет Аркадий Гайдар командовал полком особого назначения.
…Проходит по земле человек. И когда станет он травами и цветами, воспоминанием и песней, когда время отобьет отпущенное ему судьбой, ясными становятся дали и расстояния пути, вехи которого — жизнь. Разные дороги выбирают люди. И след, на земле одного не похож на след другого. Есть, что оставляют после себя симфонии и сады, песни и звенящие под таежными ливнями трассы, книги и вздыбленные к небу домны. Ими украшается земля, ускоряется бег времени и истории.
Бывают и мотыльковые судьбы. Порой кажущиеся яркими. Но их бутафорский огонь никого не согрел, и от искры его не занялось ни одно сердце. За той далекой чертой, откуда никто не возвращается, продолжение пустоты бытия.
Для одних юность — время неопытности. Для других, как и для Галана, — время начала сознательной борьбы.
С Аксером Галан сблизился еще и потому, что отец Отто содержал в Перемышле небольшую музыкальную школу. К нему приходили учиться играть на цитре, мандолине и гитаре многие украинцы. Пришел и Галан, стал брать уроки игры на скрипке.
…Город словно готовился к празднику. Где-то в отдалении гремела медь военных оркестров.
— Опять парад? — Галан посмотрел на товарища.
— Сейчас увидим.
Едва они вышли на центральную улицу, как их остановил полицейский. Заняв всю ширину брусчатки, шли войска.
Отца арестовали ночью.
В дверь резко постучали; и когда мать, наскоро запахнув халатик, откинула крючок, на пороге появился усатый господин в штатском. За его спиной маячили фигуры двух австрийских жандармов.
Грубо отстранив мать, они вошли в комнаты.
— Александр Галан? — зло спросил усач.
— Да.
— Собирайтесь!
— Это какое-то недоразумение… В чем дело?
— Там, где надо, вам все объяснят. А недоразумения никакого нет. — Усач ухмыльнулся. — Какое тут может быть недоразумение. — Шпик открыл книжный шкаф. — Вся литература москалей представлена… Врагов империи.
На пол полетели переплетенные комплекты «Нивы», «Пробуждения», «Родины», тома Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Льва Толстого…
Так отец Галана — австрийский чиновник, служака, педант, консерватор — оказался обвиненным в злостном умысле против правительства и «сочувствии к России».
Отца увели. Квартира после обыска — как после вражеского набега. Мать совсем заболела. Ярослав, пожалуй, первый раз в жизни почувствовал, что такое непоправимая человеческая беда.
Шел 1914 год. Австро-Венгрия готовилась к войне. Окруженный мощными фортами, сооруженными по последнему слову тогдашней военной техники, Перемышль был форпостом, нацеленным на юг России. В городах начались дикие расправы над мирным населением, симпатизировавшим России.
Об этих днях разгула национализма Галан даже через много лет не мог писать без отвращения и гнева: «Не было такого унижения, какого не испытывали бы тогда украинцы, заподозренные в симпатиях к России, и даже национальное имя их было предметом ненависти».
Он наблюдал такие «вещи, которые можно сравнить только с резней армян в Турции. В Перемышле среди бела дня 47 украинцев, в том числе и семнадцатилетний подросток, были зарублены гусарами».
Уже в самом раннем детстве Галан видел черно-желтые знамена Габсбургов с нашитыми на шелковых полотнищах изображениями хищного двуглавого черного орла, напоминающего злобного, рассерженного грифа. Под этими знаменами лихо гарцевали австрийские драгуны — в Перемышле проходили учения.
Легенды о неприступности фортов Перемышля старательно распространялись вперемежку с баснями об «австрийском рае» для галицийских украинцев. «У нас, и только у нас, — Пьемонт украинской культуры», — говаривали педагоги, состоящие на службе австрийского монарха, перемышльским школьникам и гимназистам, в числе которых был Галан. И звали юных галичан готовиться к тому историческому часу, когда они, «молодые орлы-самостийники», полетят в златоглавый Киев, к его золотым воротам, спасать большую Украину от гнета «москалей».
Среди людей, окружавших юного Галана, были и те, кто всерьез верил этой усиленно насаждаемой теорийке о «Галиции-Пьемонте».
При ликовании украинских буржуа из Галиции в соломенных канотье и черных котелках, мечтающих, как они станут со временем министрами «всея Украины» под булавой украинского гетмана из династии Габсбургов — эрцгерцога Вильгельма, прозванного «Василием Вышиванным», рылся в тишине ночной в архивах историк Михаил Грушевский.
Еще в конце прошлого века гениальный Иван Франко показал, кто водил пером этого наемного историка. Купленный на немецкие марки и австрийские кроны, он исписывал килограммы бумаги, готовя духовную пищу для людей, обманутых украинскими националистами. Основной целью продажной жизни Грушевского стало вбивать клин между Украиной и Россией. Везде и всюду доказывал он, что еще задолго до Владимира Мономаха украинцы были куда ближе по духу, по родству… немцам, голландцам, бельгийцам, испанцам, нежели русским.
Через два дня после ареста отца мать Ярослава вызвали в гимназию.
Сухой, чопорный директор даже не пригласил ее сесть.
— Сожалею, пани, — официальным тоном медленно произнес он. — Очень сожалею… Но сын государственного преступника учиться у нас не может. Да, не может…
Он помолчал, тупо уставясь в огромный портрет императора, висевший напротив его стола, потом добавил:
— С завтрашнего дня ваш сын может быть свободным. — И, круто повернувшись, вышел из кабинета, оставив мать Галана наедине со своими невеселыми мыслями и своим горем.
Семью Галанов из крепости Перемышль выслали в Дынов.
И вот грянула война!
…Мальчишки-газетчики метались по улицам Дынова, потрясая пачками еще пахнущих типографской краской листов газеты «Земля Пшемышьска», и охрипшими голосами выкрикивали новости: «Бой под Владимиром-Волынским…», «Англо-французский флот атакует австрийские суда», «Австрийский броненосец „Эриньи“ потоплен», «Французы занимают новые пункты в Вогезах», «Германцы атакуют Динан», «Бои на австрийской границе при Краснике, Городке и Стоянове», «Германское наступление грозит Брюсселю», «Король и правительство переезжают в Антверпен…»
1 августа 1914 года Германия объявила войну России.
Ярослав видел — мать растерялась.
— Отец в Талергофе, — устало сказала она однажды, вернувшись из города. Села на кровать и заплакала.
Ярослав подошел, обнял ее за плечи.
— Не надо, мама!.. Слезами ничему не поможешь… Откуда ты узнала?
— Сказали в комендатуре.
— Ты там была?
— Да.
— Может быть, можно подать прошение?
— Кому?
— А что это такое — Талергоф?
— Концентрационный лагерь… Недалеко от Граца. Там много таких, как отец…
Едва прогремели первые залпы австрийских и русских орудий, по всей Галиции выросли виселицы. Поручики-аудиторы военно-полевых судов австро-венгерской армии зачастую приговаривали к смертной казни за одну найденную русскую книгу или газету, а уж если подсудимый с гордостью говорил: «Я русский!», а не «русин», как принято было в Австро-Венгрии называть украинцев и русских, то тем самым он подписывал себе приговор…
Времени у Ярослава теперь было предостаточно. Он ходил по улицам, изредка виделся со знакомыми ребятами…
Казалось, что более всех был озабочен в эти грозные дни судьбами своей паствы митрополит Шептицкий. Правда, озабочен на свой лад. Когда уже грохотали пушки на фронтах и тысячи жен и детей теряли своих мужей и отцов, одетых в солдатские шинели, он обращается к верующим с посланием: «Всем священникам… следует объяснить верующим и отслужить торжественную службу за самое успешное действие нашего оружия в настоящей войне».
Граф принимает делегацию за делегацией — все без исключения ультралояльные, до копчиков ногтей преданные Габсбургам и их государству. Появляются перед ним одетые в новые мундирчики первые украинские «сичевые стрельцы», по милости стареющего монарха организованные в отдельную воинскую часть. Князь униатской церкви осеняет их, желает им скорейшей победы во имя бога, Габсбургов и «родной Украины».
Но пока что события не благоприятствуют замыслам Шептицкого: русские войска подходят к стенам Львова. Митрополит решает остаться.
Казалось, ничто ему не угрожает. Митрополит не предполагал, что один из царских русских генералов, Алексей Брусилов, примет против него решительные меры.
Русская армия заняла Восточную Галицию, осадила Перемышль, а затем оттеснила австрийцев к Карпатам.
В книге «Мои воспоминания» генерал Брусилов рассказывает: «Униатский митрополит граф Шептицкий, явный враг России, с давних пор неизменно агитировавший против нас, по вступлении русских войск во Львов был по моему приказанию предварительно арестован домашним арестом. Я его потребовал к себе с предложением дать честное слово, что он никаких враждебных действий, как явных, так и тайных, против нас предпринимать не будет. В таком случае я брал на себя разрешить ему оставаться во Львове с исполнением его духовных обязанностей. Он охотно дал мне это слово, но, к сожалению, вслед за сим начал опять мутить и произносить церковные проповеди, явно нам враждебные. Ввиду этого я его выслал в Киев в распоряжение главнокомандующего».
Шептицкий был вывезен в глубь России и там на правах почетного узника пребывал в Курске, Суздале, Ярославле почти всю войну.
С приходом русской армии Галаны вроде бы вздохнули: не нужно было уже каждый день опасаться за свою судьбу. Но вскоре тревога снова вошла в их дом: австро-германские войска под командованием Макензена в июне 1915 года прорвали фронт, русские войска уходили из Галиции.
— Что будем делать? — спросила мать, собрав в комнате Ярослава, Ивана и Стефанию. — Оставаться здесь я боюсь. Австрийцы вернутся — нам не простят настроений отца… Нужно уезжать.
— Куда? — вырвалось у Ярослава.
— Вероятнее всего, в Ростов. Или в Бердянск. В русской военной комендатуре обещали помочь. Не одни мы уходим — сотни. А сейчас собирайтесь. Возьмите только самое необходимое.
Ярослав положил в мешок две книжки и тетрадь с выписками. Больше ничего «самого необходимого» лично у него не было.
Впоследствии мать благодарила судьбу, что приняла твердое решение уехать.
После отхода русской армии из Галиции австрийские власти жестоко расправились со всеми заподозренными в симпатиях к русским. Было повешено и расстреляно свыше шестидесяти тысяч галичан! Многие тысячи жителей Галиции были сосланы в концентрационный лагерь Талергоф. Жестокости, творимые австрийскими жандармами в этом лагере, были чудовищны.
…А Галаны уже подъезжали к большому городу.
— Как он называется? — спросил Галан у железнодорожника, когда показалось массивное здание железнодорожного вокзала.
— Ростов, — ответили Ярославу.
Семью Ярослава называли в Ростове «беженцами». Но разве «беженцы» из Галиции были одноликой массой? Что думали они, увидев своими глазами порядки, осененные двуглавым императорским орлом?
Друг Галана по Ростову-на-Дону инженер Е. Шумелда рассказывает: «Существующий тогда (в России. — В.Б., А.Е.) строй мы считали злом. В городе находилось немало беженцев из Галиции. Состав их и по политической принадлежности и по социальным убеждениям был разнообразным. Немало было среди них и националистов, ведущих активную работу среди украинского населения города. Воспитанный в духе любви и уважения к русскому народу, Галан не мог сочувственно относиться к такой пропаганде и говорил мне, — вспоминает Е. Шумелда, — что именно в Ростове им было воспринято и прочувствовано „родство с русским народом“».
Ярослав продолжает учебу в гимназии.
Товарищ Галана по Ростову-на-Дону, живущий сейчас во Львове, И. Ковалишин, раскрывает интереснейшие подробности жизни юного Ярослава:
«…Система преподавания латыни в нашей гимназии была такова, что уроки проходили неинтересно… Нам приходилось затрачивать много времени на зубрежку и заучивание на память длинных, скучнейших текстов, к тому же не всегда понятных ученикам… С такой методикой учителя трудно было ужиться живому, непокорному Галану. Он часто получал незаслуженные плохие оценки. Однако это имело свою хорошую сторону. Именно тогда, в гимназии, появились сатирические опыты Галана, в которых он высмеивал школьные порядки, схоластическую методику классической гимназии и особенно законоучителя — батюшку Аполлинария».
И еще одно немаловажное обстоятельство: будущий писатель значительно расширяет свое знакомство с русской литературой. Галан, учась в русской гимназии, постепенно изучает произведения Лермонтова, Пушкина, Крылова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Толстого, читает критические статьи Белинского, Чернышевского и Добролюбова, «Былое и думы» Герцена, знакомится с Горьким. Вдова Галана — М. А. Кроткова-Галан повторяет неоднократно: «Галан рассказывал, что с произведениями Горького и Салтыкова-Щедрина он хорошо познакомился еще в России, в Ростове-на-Дону, а Белинский с того времени стал его любимым критиком».
Дополняет картину письмо товарища Галана по Ростову — К. Божко: «Он часто бывал в театре, особенно восхищаясь чеховскими постановками. Его всегда видели с книгами. Сильно увлекался Лермонтовым и Байроном, а позднее Герценом и Горьким. О Горьком мы часто с ним спорили».
С чего это началось?
«Как-то раз, — вспоминает И. Ковалишин, — по поводу успешного окончания школьного года, моя сестра купила билеты в Русский драматический театр.
Давали пьесу „Дети Ванюшина“ Найденова. Весь вечер, пока шло действие, до падения занавеса Ярослав Галан сидел как зачарованный и не давал нам возможности даже перемолвиться с ним хоть одним словом. Эта первая встреча с театром оставила глубокий след в его последующем драматургическом творчестве, сдружила будущего писателя с театром навсегда. Иногда заезжала в Ростов-на-Дону и украинская труппа „Гайдамаки“. Дни гастролей этого талантливого коллектива являлись для Галана подлинным праздником. Другой страстью Галана были книги. Читал он очень много.
В гимназии… был хор, оркестр, разучивались украинские народные песни. Не было только вначале своего самодеятельного театра. Но со временем и он возник. Одним из его организаторов был юный Галан. С ним вместе Ярослав, используя каникулы, пропутешествовал по всему Приазовью и побывал на Кубани…»
Итак, появляется страсть к театру.
Вышедшие во Львове «Воспоминания о Галане-драматурге» хорошо знавшего писателя профессора Михаила Рудницкого содержат интересное свидетельство Галана о ростовском периоде: рассказывая Михаилу Рудницкому о посещении ростовского театра, Галан сказал: «Это были наиболее яркие минуты среди моих… тогдашних дней…»
Вспоминая свои первые театральные впечатления, Галан говорил, что уже тогда его поразили широкие возможности драматургического искусства. Несомненно, совершенно обоснованно заключает М. Рудницкий, что обращение Галана в скором будущем к драматургии тесно связано с его ростовскими впечатлениями.
В Ростове Ярослав Галан получил возможность по-новому взглянуть на историю родной ему Украины. То, что он прочел в русском городе, никак не походило на проповеди отцов-василиан.
Наивно было бы, конечно, предположить, что официозная царская историография сказала Галану всю правду. Но есть такие факты истории, суть и смысл которых, как говорится, «независим от комментариев и комментаторов». Во всяком случае, отцы-василиане в свете всего, что становилось Галану известно, выглядели самыми заурядными мелкими мошенниками. Ярослав узнал, что в 1620 году гетман запорожских казаков Сагайдачный послал в Москву специальное посольство, через которое передал желание служить Русскому государству, что с 1648 года по всей Украине развернулось широкое национально-освободительное движение за освобождение Украины от гнета шляхетской Польши и что борьбу эту возглавил Богдан Хмельницкий.
В 1648–1649 годах восставшие крестьянско-казацкие массы одержали ряд замечательных побед (под Желтыми Водами, Корсунем, Пилявцами в 1648 году, Зборовом и Збаражем в 1649 году). Однако Богдан Хмельницкий, как выдающийся деятель своего времени, прекрасно понимал, что без объединения с русским народом нельзя добиться каких-либо твердых успехов в деле освобождения украинского народа. Поэтому уже в 1648 году — пору своих самых больших военных успехов против польской шляхты — Богдан Хмельницкий, отражая чаяния и желания украинского народа, в своих листах (письмах) к русскому правительству обращается с просьбой о помощи и о воссоединении Украины с Россией. В октябре 1653 года Земский собор в Москве принял историческое решение о воссоединении Украины с Россией, а в январе 1654 года в Переяславе Народная рада подтвердила волю украинского народа.
А между тем события ростовской жизни, казалось, захлестывали друг друга.
Ростов бурлил. Тревожны были его ночи, и каждое утро могло принести неожиданности.
Большевики, которых к августу 1917 года насчитывалось здесь около трехсот человек, вели уже перед Октябрем упорную работу по большевизации Ростовского Совета. В городском саду, где в павильоне размещался Комитет большевистской партии, и на прилегающих улицах шел почти непрерывный митинг. Толпы народа слушали и обсуждали речи большевиков. Распространялась «Правда». Местная большевистская газета «Наше знамя» выходила в количестве более пятнадцати тысяч экземпляров. 6 сентября в Ростове был создан штаб Красной гвардии, 1 октября проходила грандиозная демонстрация, организованная большевиками в знак протеста против войны.
«Большевики», «эсеры», «меньшевики»… Вихрь новых, часто непонятных до конца явлений наполнял душу Ярослава тревогой и беспокойством. Как разобраться в происходящем? На чью сторону стать?
И снова, как гром, ошеломляющие вести: в Петрограде победило вооруженное восстание. Декреты о мире, земле, власти — это ему уже понятно. Он «за»! Значит, скоро закончится война, и снова увидят отца. Если, конечно, он жив…
На стенах домов декреты: Первый Всеукраинский съезд Советов провозгласил Украину республикой Советов.
Вот тогда-то и выяснилось, что «свои», как он привык считать всех беженцев из Галиции, — далеко не все свои. Собственно, тогда-то все и началось: ссоры, проклятия, борьба, раскол не только групп, но даже семей. Позднее Галан расскажет обо всем этом в документальном рассказе «Неизвестный Петро».
Его однокашник, Константин Божко, который жил в Ростове по соседству с Ярославом и учился в гимназии рядом с гимназией Ярослава, пишет: «В жизни гимназии Ярослав принимал активное участие. Помню, как принес туда однажды несколько номеров большевистской газеты „Наше знамя“, которые раздал товарищам. Многого мы тогда не понимали, но за всем следили внимательно. Вместе с Ярославом мы шли в рядах демонстрации, организованной в конце 1917 года большевиками против войны, бегали в городской сад, где происходило много митингов…»
Божко вспоминает, что брат Ярослава — Иван одно время увлекался толстовством. «Помню — я восстановил это в памяти, а потом разыскал по книгам, — Ярослав дважды выписывал для брата „в утешение“ слова Толстого: „…Мне смешно вспомнить, как я думывал… что можно себе устроить счастливый и честный мирок, в котором спокойно, без ошибок, без раскаянья, без путаницы жить себе потихоньку и делать, не торопясь, аккуратно все только хорошее! Смешно! Нельзя… Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать, и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться, и лишаться. А спокойствие — душевная подлость“.
При этом Ярослав добавлял:
— А вообще-то человек должен иметь твердые убеждения. Без этого жить нельзя. А дурь у Ивана скоро выйдет.
Так все и случилось…»
Теперь каждому читателю понятно, что было особенно дорого Ярославу в толстовской формуле поиска: «Спокойствие — душевная подлость».
Ничто так не претило Галану — ни юноше, ни зрелому бойцу, — как равнодушие сердца и политическая инфантильность.
В Ростове-на-Дону Ярослав впервые услышал о Ленине. И здесь же понял, что в жизни нет места над схваткой. Да, он был мальчишкой, но память этого возраста — самая цепкая память. Как и впечатления тех лет. Недаром один из первых своих рассказов о ростовских событиях начала 1918 года Галан назовет так, что уже в самом заголовке выразит свое отношение к ним: «В незабываемые дни».
Галан был свидетелем, как, несмотря на героическое сопротивление рабочих, группировались на юге России силы контрреволюции. Войсковой атаман Дона генерал Каледин гнал в Ростов белогвардейские части. С помощью предателей из украинской Центральной рады, помогавшей Каледину перебрасывать войска на Дон, в 1918 году здесь свила гнездо контрреволюция. Полчища белогвардейцев, гайдамаков, немецких оккупантов стремились в огне и крови уничтожить Советскую власть. «…Была тоска, было нестерпимое отчаяние. Тонула революция в рабочей крови», — пишет Галан. Не все выдержали это испытание. Герой рассказа Петр Григорьев, рабочий табачной фабрики Асмолова, покончил самоубийством, оставив записку: «Идут на нас гайдамаки, а германцы за ними. Не могу этого пережить, так как гибнет революция, умирает рабоче-крестьянская воля».
Всем ходом развития событий в рассказе Галан осуждает позицию Григорьева. Нет, не был он верным солдатом революции, раз в самый решительный момент ушел со своего поста. Такой уход из жизни не геройство, а трусость. Петр испугался врага, еще не встретившись с ним в бою. Революции нужны не такие «мученики», а те, кто без громких слов и до конца, до последней мыслимой возможности, с оружием в руках отстаивает рабочее дело.
Год 1918-й… Галану шестнадцать лет. Возраст, когда в то огневое время каждый должен был решать для себя, с кем идти. Выбор был сделан. На всю жизнь. Ярослав вспоминал, что в это время верхушка галицийской эмиграции в Ростове не хотела отстать от своих киевских коллег и «вербовала галицийекую молодежь в белогвардейские войска Корнилова, Дроздова, Деникина — вербовочный центр был в Ростове».
Идти с теми, кто «топит революцию в рабочей крови»?
Нет! Никогда! Они называют это добровольной вербовкой. И при этом хватаются за пистолет…
Из Ростова нужно уходить…
Империя Габсбургов развалилась, и Галан с семьей мог теперь вернуться домой.
И вот они уже в Перемышле, где обняли отца, освобожденного из лагеря Талергоф. Старых друзей в городе почти не оказалось: раскидала их судьба по разным градам и весям.
А он, Ярослав, стал уже другим. В душе жило ощущение, что он не сможет более быть прежним, что пора ясно определить путь и еще раз взвесить все, что он увидел и пережил.
Тревога поселилась в его душе. Но это была тревога особого рода. И позднее, оглядываясь на пройденные дороги, он напишет жене, подытоживая «все, что связано с Ростовом»:
«Именно здесь, в этом большом городе на юге России, являвшемся перекрестком больших путей гражданской войны, начало формироваться мое мировоззрение как будущего революционера».