Россия и Пушкин

Россия и Пушкин

«День литературы». Николай Яковлевич, вы – признанный специалист в области экономики, доктор наук, академик Российской академии наук. И вдруг выходят ваши книги «Последняя игра Александра Пушкина» (2003) и «Александр Пушкин. Загадка ухода» (2005), в которых вы даете весьма отличную от установившейся в пушкинистике версию последних лет жизни поэта. Откуда этот вроде бы совершенно побочный, можно даже сказать – непрофессиональный интерес к Пушкину?

Николай Петраков. Понимаете, Пушкин – не просто выдающаяся личность в истории отечественной культуры, не просто гениальный человек, далеко опередивший свое время. Пушкин – это действительно «наше все». Язык, на котором мы с вами говорим, на котором общество говорит с государством, народ – с властью, а власть – с народом, – это язык Пушкина. Русский язык до Пушкина был совершенно другим – не таким, каким он стал благодаря Пушкину. Я не знаю даже, хорошо это или плохо, но это факт.

Разумеется, осознание этого факта возникало далеко не сразу, постепенно, и вначале – в самых развитых слоях российского общества. Переломная речь Федора Михайловича Достоевского 1880 года стала лишь манифестацией такого осознания вовне – и потому была встречена со всеобщим восторгом.

«ДЛ». Кажется, Герцен очень глубоко заметил, что «на реформы Петра Россия ответила через сто лет – явлением Пушкина». На самом деле, ведь любой язык – это не просто набор слов, это «действующая модель мира», если угодно – народный микрокосм, для русского народа созданный или открытый Пушкиным. И Александр Сергеевич, по сути, первым сумел преодолеть возникший в XVIII веке разрыв между европеизированной, дехристианизированной знатью Российской империи и русским народом, воссоздав – на качественно новом уровне – целостность русской картины мира, русского мировосприятия и миропонимания. В некотором приближении его творчество можно даже признать близким к творчеству религиозному: настолько органична и по-прежнему жива созданная им система ценностей. Вспомним хотя бы, как в 20-е годы прошлого века Пушкина «сбрасывали с парохода современности» – значит, он на этом самом «пароходе современности» плыл и тогда?! Времена пароходов давно ушли в прошлое, но никто ведь не скажет, что сегодня, мол, Пушкин – это «вчерашний день». А тем, кто так считает, по убежденности и недомыслию, можно только посочувствовать.

Н.П. Я – не литературовед, я просто люблю Пушкина. И считаю, что отношение к Пушкину – это своего рода лакмусовая бумажка, по которой можно распознать отношение любого человека к России. Любишь Пушкина – значит, «свой», не любишь – «чужой». Ни на одного другого русского писателя, даже самого великого: Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Шолохова, – данная закономерность не распространяется. Но уже при жизни поэта эту истину если не понимали, то инстинктивно чувствовали все российские власти. И, соответственно, будучи не в состоянии изменить собственную природу, всеми силами пытались казаться русскому народу «своими» самым простым и доступным путем – подогнать Пушкина «под себя» Творчество Александра Сергеевича, слава богу, фальсифицировать практически невозможно, зато можно его трактовать в том или ином духе – особенно с привлечением определенных «биографических данных». Так мы за последние полтора века уже смогли познакомиться с версиями Пушкина-консерватора и Пушкина-революционера, Пушкина-патриота и Пушкина-интернационалиста, Пушкина-монархиста и Пушкина-демократа, Пушкина-атеиста и Пушкина-православного христианина.

При этом совершенно очевидно, что ни одна из них не исчерпывает пушкинский феномен, а значит – разгадка, раскрытие этого феномена во всей его полноте только предстоят. С другой стороны, это же значит, что и при жизни своей Александр Сергеевич играл куда более важную роль, чем может нам показаться сегодня. Вся его биография, в отличие от биографии очень многих писателей, теснейшим образом связана не только с его собственным творчеством, но и с узловыми моментами отечественной истории того времени.

И я считаю, что существует тайна гибели Пушкина, которая до сих пор окутана какими-то странными недомолвками, хотя прошло уже почти полтора века с момента дуэли на Черной речке. Наши пушкинисты, с которыми я столкнулся, почему-то молчаливо принимают за истину, что этот несомненно великий человек к концу своей жизни катастрофически поглупел. Ему «вешает лапшу на уши» Наталья Николаевна, он выходит из себя по поводу ухаживаний за ней со стороны каких-то мелких офицеров, ведет себя неадекватно и, в конце концов, стреляется со своим родственником… То есть «умнейший человек России», по словам императора Николая I, человек, создавший «энциклопедию русской жизни», по словам В.Г.Белинского, человек, который прекрасно знал историю, двор, свою среду, разбирался в тончайших нюансах отношений между мужчинами и женщинами, – этот человек вдруг оказался в плену каких-то мелких интриг, приведших к его гибели. А ведь русская мудрость гласит: не смотри, как человек живет – смотри, как умирает. И получается, вроде бы само собой, что Пушкин оказался глуповат по отношению к бенкендорфам, нессельроде, геккеренам, дантесам…

Мне кажется, ключом к этой тайне является та скрытая борьба за личную честь и достоинство, которую последние годы жизни вел Пушкин и правду о которой не знали (а то, что знали, пытались всячески утаить) даже самые близкие друзья поэта, не говоря уже о кровно заинтересованной в этом царской семье и высших чиновниках николаевской империи.

«ДЛ». Ваша трактовка, Николай Яковлевич, оказывается весьма близка к знаменитой лермонтовской: «Погиб поэт, невольник чести, / Пал, оклеветанный молвой…»

Н.П. Знаете, к теме Лермонтова мы неизбежно вернемся чуть позже и в несколько другой связи. Здесь же отмечу, что бабушка Лермонтова, Елизавета Алексеевна Арсеньева, по свидетельству друзей Михаила Юрьевича, сказала по этому поводу загадочную фразу: «Пушкин сам виноват: не в свои сани не садись!» А она ведь знала все слухи, все сплетни, владела огромной информацией о жизни императорского двора. Что стоит за ее словами? Что стоит за стихами ее знаменитого внука? Почему царские власти поспешили загнать его в гроб двадцативосьмилетним, буквально через четыре года после смерти Пушкина? Молчание…

Не так давно я дал реплику в «Литературной газете», поводом для которой стал выход в издательстве «Захаров» трудов Павла Елисеевича Щеголева – с личным предисловием самого издателя. И там написано, что, вот, эти труды наконец-то даны в первозданном виде, но из них исключаются работы, которые навязала Щеголеву марксистско-ленинская власть. В чем там дело? Дело в том, что у Щеголева действительно были некоторые прозрения, когда он писал, что пресловутый «диплом общества рогоносцев» имеет своим адресатом не Пушкина, а царя. На самом деле не важно, кто именно написал этот диплом, хотя лично я считаю автором самого Пушкина, но, как его ни читай: хоть слева направо, хоть сверху вниз, хоть по диагонали, – никаких офицеров-кавалергардов там нет, зато бесспорно присутствуют два брата-императора и присутствует сам «историограф» Пушкин. То есть автор диплома имел в виду именно Пушкина как рогоносца со стороны Николая Павловича Романова.

«ДЛ». Здесь, на мой взгляд, присутствует еще один немаловажный момент: отсыл Николая I – от имени некоего «общества рогоносцев» – к его старшему брату, Александру Павловичу, известному не только своими амурными похождениями и долгим покровительством тайным обществам масонского толка, но и внезапной, вызвавшей множество слухов, смертью в Таганроге, а также – по прямой ассоциации – к так называемому восстанию декабристов. Зачем столь сложный «заход»? Что мог иметь в виду Пушкин? Не намекал ли он на какие-то известные далеко не всем отношения внутри царской семьи? Ведь прекращение царствования Александра I, можно сказать, продлило власть династии Романовых на добрую сотню лет…

Н.П. Не знаю, не занимался и не интересовался подобными вопросами. Но тот же Щеголев пишет, что тем самым автор диплома преодолел тогдашнюю цензуру. Господин Захаров говорит, что ничего подобного, что Щеголеву эту версию навязали власти. Но что значит «навязали»? Во-первых, сам Щеголев отсидел в Петропавловке за «политику» несколько лет, и, хотя впоследствии несколько отошел от революционных идеалов, монархистом уж никак не стал. Во-вторых, в 1927 году, когда он это писал, никто никому еще рук не выкручивал – все-таки государственная дисциплина в отечественной пушкинистике была установлена приблизительно на девять-десять лет позже.

«ДЛ». А тогда как раз был нэп, у нас в литературе (и литературоведении тоже) «расцветали сто цветов»…

Н.П. Да, и в отечественной пушкинистике было что-то похожее на расцвет, поскольку одна официальная, времен поздней империи Романовых, трактовка жизни и творчества Александра Сергеевича ушла в небытие, а другая: советская, сталинская, – еще не оформилась. И вдруг издатель Захаров говорит, что версия Щеголева навязана коммунистами, а сам Щеголев выступает то ли как негодяй, то ли как недоумок. Хорошо, раз тебе не нравится Щеголев – не публикуй его! Но нет – видимо, исподволь строится какая-то новая трактовка Пушкина, а для этого нужен полный пересмотр отечественной пушкинистики – с новыми изъятиями. Где это, извините за выражение, пушкинистское Политбюро, которое решает, что вырезать, а что оставить грядущим поколениям? Где оно заседает, когда, в каком составе и чем обосновывает свои решения, свои попытки в очередной раз переписать, то есть, по сути, сфальсифицировать историю? Поверьте, все это – далеко не праздные вопросы, и ответы на них могут очень сильно повлиять на наше будущее.

«ДЛ». А что, ваши работы ученые-литературоведы предпочитают не замечать?

Н.П. Все не так просто. В Институте мировой литературы даже провели специальный семинар, очень интересный и для меня несколько неожиданный – потому что все хвалили, но среди присутствующих не было ни одного профессионального литературоведа-пушкиниста. Не хотят обсуждать, не хотят выдвигать контраргументов, как будто я предлагаю нечто совершенно нелепое: новую модель вечного двигателя или новый рецепт философского камня, например. Единственный контраргумент, который дошел до меня – правда, через третьи руки – будто Валентин Семенович Непомнящий сказал, что Пушкин был дворянин, как же он мог такое написать?! А кто, если не дворянин, в таком случае, мог написать текст диплома: какой-нибудь крестьянин или, может быть, купец? А это со стороны Пушкина был очень хороший и сильный ход в той схватке не на жизнь, а на смерть, которую он вел. И, конечно, Пушкин проиграл в первую очередь из-за того, что не оправдалась его надежда познакомить – через третьи руки – с текстом диплома лично Николая Павловича. Царь увидел этот текст только после смерти Пушкина; в письме к своему брату Михаилу Павловичу он фактически принял и повторил предложенную поэтом версию. Но, повторюсь, – уже после смерти Пушкина.

В этой истории есть еще немало интересного. Например, совершенно не обсуждается тот факт, что буквально на второй день после смерти Пушкина Наталья Николаевна написала на имя царя петицию с просьбой оставить ее в Петербурге. Значит, она либо наплевала на мнение своего мужа, якобы просившего ее уехать в деревню, либо этого мнения на самом деле не было. Николай Павлович, кстати, в просьбе отказал, поскольку на фоне исчезнувших Геккеренов и убитого поэта присутствие в столице Натальи Николаевны выглядело бы двусмысленным. Он ее отослал из Петербурга – правда, выплатил все долги поэта, а затем вернул в столицу и даже выдал замуж за генерала Ланского. Важно, что вопрос этот не обсуждается, то есть создана легенда. Можете ли вы себе представить, что в какой-нибудь стране мира на расстоянии пятисот метров друг от друга будут поставлены целых два памятника национальному поэту – вместе с его женой? У нас это существует в Москве: и у Никитских ворот, и в саду на Арбате. Чем это объясняется? Откуда и для чего идет это странное увековечение и возвышение памяти супруги поэта – непонятно.

Другой замечательный момент, который не обсуждается, – Дантес в тот момент еще не был окончательно усыновлен Геккереном, не прошел установленный испытательный срок, а он, тем не менее, всюду подписывался как барон Геккерен. На основании чего? Кем и когда это было ему разрешено?

Существует информация, которую необходимо тщательно перепроверить. Одна известная пушкинистка, фамилию которой пока не считаю возможным называть по этическим соображениям, сообщила мне, что где-то в 1947–1948 году была вскрыта могила Пушкина. Под руководством специальной комиссии, членом которой был знаменитый Семен Степанович Гейченко, долгие годы хранитель музея Пушкина в Михайловском. Так вот, в могиле якобы не было самой важной детали – той самой дуэльной пули, которая, как известно, застряла в теле поэта и которую, по свидетельствам всех исследователей, не вырезали ни при жизни, ни после смерти Александра Сергеевича. Значит, эта пуля должна была находиться в гробу, но ее там не оказалось. И почему-то акт вскрытия могилы до сих пор засекречен.

Если эта информация в конце концов подтвердится, то ее можно рассматривать как дополнительное свидетельство в пользу того предположения, что безумно любившая Пушкина Осипова подменила труп поэта или во время похорон, или сразу после них. Дело в том, что Александра Сергеевича хоронили буквально как преступника – ни жена, ни друзья в Михайловское не поехали. Там был только Трубецкой и полицейские чины, а рядом находилась усадьба Осиповых Тригорское, и я не исключаю, что она произвела перезахоронение.

«ДЛ». Выходит, то захоронение, которое сегодня официально считается могилой Пушкина, на самом деле ею не является?

Н.П. Может быть, и нет, но, опять же, этот вопрос, как и многие другие, связанные со смертью Пушкина, совершенно не обсуждается, замалчивается. То есть я столкнулся с удивительной завесой тайны и молчания, окружающей смерть поэта. Мои книги в журнале «Вопросы литературы», издаваемом все тем же Институтом мировой литературы РАН, правда, оплевал небезызвестный Бенедикт Михайлович Сарнов, который, слава богу, прожил при коммунизме ровно на десять лет больше меня и, видимо, на этом основании посчитал себя вправе назвать академика Петракова «слишком большим сталинистом». Разумеется, с моей стороны вести полемику было бы делом совершенно бессмысленным, однако, согласитесь: реакция более чем странная. Вот это меня и поражает больше всего: что любые вопросы по Пушкину считаются раз и навсегда закрытыми. Хотя никаких зарплат и гонораров я за свои «пушкинские» книги не получал, ни на какие премии или гранты по этой теме не рассчитываю.

«ДЛ». То есть, говоря простым языком, вас, Николай Яковлевич, скорее всего, заподозрили в том, что вы каким-то образом намерены сломать кому-то хорошую кормушку?

Н.П. Кормушка кормушкой, но есть ведь принципиальные моменты для научного исследования. В биографии Пушкина, особенно за последний год жизни поэта, очень много и загадок, и мистификаций. Он и сам любил, как известно, «нежданной шуткой угостить», так что здесь нужна еще бездна работы и изучения всех обстоятельств, которые предшествовали, сопутствовали и последовали гибели поэта. Я уже упоминал о загадочных словах бабушки Лермонтова, которые почему-то совершенно игнорируются исследователями-пушкинистами. А ведь у Михаила Юрьевича, оказывается, в 1835 году был аналогичный случай, когда он сам написал на себя донос Сушковой, отвергшей его ухаживания. Но не столько для того, чтобы по-мелкому досадить любимой девушке, сколько стремясь получить благодаря этому скандалу известность. И, надо сказать, своего добился – случай с молодым гусаром стал хорошо известен в свете, о нем, вне всякого сомнения, мог слышать и Пушкин: круг-то столичного дворянства был фактически не слишком широким, хотя Лермонтов в те годы, конечно, не мог ездить во дворец и участвовать в императорских балах.

«ДЛ». То есть вы считаете, что Пушкин мог воспользоваться невольной «подсказкой» юного Лермонтова – уже в своих собственных целях?

Н.П. У Александра Сергеевича в последние годы жизни была очень серьезная драма непризнания: и со стороны власти, и со стороны общества. Что говорить, если в то время Булгарин и Марлинский были куда популярнее Пушкина? А он очень хотел занять место Карамзина как официального историографа Российской империи. Что стоило Николаю Павловичу, если он действительно хотел сохранить Пушкина рядом с собой: пусть даже не из-за его творческого гения, а из-за Натальи Николаевны, – внести определенность в их отношения как царя и подданного? Вместо этого – милостивый допуск в государственные архивы, но без всяких дальнейших обязательств со стороны трона, с одной стороны, и непрерывная череда однообразных унижений: от пресловутого камер-юнкерства в тридцать пять лет и последующего отказа в отставке до выставления на всеобщее посмешище как ревнивого старика-мужа, которому ничего не оставалось, как явно «не по адресу» выяснять отношения с мальчишкой-кавалергардом, – с другой…

Разумеется, он сопротивлялся этому, как мог. В одиночку – против грандиозного государственного механизма Российской империи.

«ДЛ». Ситуация, напоминающая коллизию «Медного всадника».

Н.П. Кстати, не забывайте: перед глазами Пушкина все это время был живой пример «безумца бедного», раздавленного копытами «державного коня», – Петра Алексеевича Чаадаева, и себе он такой судьбы категорически не хотел, хотя ощущал неизбывное духовное родство с этим своим другом-двойником. «Не дай мне Бог сойти с ума…» и «Второй Чадаев, мой Евгений…», – в его творчестве появились далеко не случайно.

Вот, собственно, и все. От себя могу лишь добавить, что Пушкин в конце своей жизни явно не был республиканцем, прекрасно видел все недостатки парламентской демократии, особенно – американского типа. Скорее, в последние годы жизни он выступал искренним сторонником монархии, но – монархии просвещенной, народной, и терпеть не мог реальный романовский абсолютизм – как он его называл, «якобинство на троне», – с полным презрением современных ему российских императоров к достоинству любого человека, независимо от его личных достоинств и заслуг его предков. То есть всего того, что составляло сущность пушкинского аристократизма.

«ДЛ». Спасибо вам, Николай Яковлевич, за беседу. Надеюсь, она будет не последней на страницах «Дня литературы».

Беседу вел Владимир Винников

Данный текст является ознакомительным фрагментом.