VII-e письмо

VII-e письмо

12 апреля 1990 г.

Дорогой Израиль Моисеевич! Во-первых, не болейте. Знаете любимый анекдот Франца Кафки? Нищий говорит миллионеру: "Я четверо суток не ел". А миллионер ему строго отвечает: "Вы должны обязательно постараться поесть". На роль миллионера, впрочем, я ни с какой стороны не гожусь - у меня совершенно разрушена печень, и вообще года два назад я чуть не умер, но об этом противно рассказывать.

Вы говорите: "Когда что-то сочиняю, то более всего полагаюсь на неопределенность того, о чем пишу". Мне это очень знакомо, и я даже думаю, что так и должно быть, тем более, что Лев Толстой - это единственная удавшаяся попытка "сказать все до конца". При том, что, согласитесь, ощущаемая Вами неопределенность при писании все-таки не отменяет какого-то физиологического понимания: вот эта неопределенность мне удалась, а вот эта неопределенность никуда не годится. Вообще, мне кажется, литература живет в каком-то очень узком пространстве между растерянностью и ясностью: когда все неясно, то писать, вроде бы, нечего, а когда что-то становится ясно, то писать, вроде бы, уже и не зачем. Так что атмосфера для писания - это что-то вроде полу-ясности, неопределенности, о которой Вы говорите. У меня был знакомый, у которого высшая литературная похвала звучала так: "Увлекательно и по-хорошему непонятно". Простите за неуклюжие умозаключения, но что-то в них есть, что-то неопределенное, я надеюсь.

Что касается Л.М., то я с Вами не совсем согласен, мне не кажется, что он бездарный человек, у него есть дарование, во всяком случае было, которое я очень ценю: он был чрезвычайно забавный и нетривиальный говорун. До бумаги доносить все это он не научился, да и не стремился к этому, но в устных отношениях он был, поверьте, очень интересный, своеобразный и обаятельный человек. Просто у него в душе поселилась невероятная достоевщина, и он, что называется, перемудрил, во всяком случае - в отношениях со мной. Должен сказать, что его мало кто любил в эмигрантской интеллигентской среде, но нам с Леной он очень нравился при всем его неясно откуда взявшемся жлобстве. Я бы мог много рассказать о нем, в том числе и симпатичного, но в письме это трудно. Когда мы окончательно поссорились, и Лена сказала: "Хорошо, что ты Борю наконец раскусил", - я ответил: "Я его не раскусил, я в нем разочаровался, это разные вещи". Я, честно говоря, до сих пор жалею, что так вышло.

Сообщаю Вам, что у Лосева выходит в Москве книжка стихов в кооперативе "ПИК” ("Писатели и кооператоры"), которую пробивает наша общая благодетельница Юнна Мориц, человек необыкновенных достоинств.

Ксении Михайловне (при упоминании которой у моего дряхлого папаши начинают молодо поблескивать глаза) огромный привет.

Статью Эткинда о И.3. Сермане я вырвал из "Невы” и послал старику (очень моложавому и бодрому, кстати) в Израиль. Но они ответили, что получили экземпляр журнала еще раньше. Должен Вам сказать, что Р.А. и И.3. - чуть ли не самая благополучная интеллигентная пара в эмиграции, его наперебой приглашают самые престижные университеты, Руфь Александровна ездит с ним и что-то подрабатывает разовыми лекциями, то есть, у них очень молодой стиль жизни. Вот что значит быть специалистом в конкретной области, в данном случае - это 18-й век. А кому нужны мы, которые на вопрос о профессии отвечаем: "Так, знаете ли, литературный работник".

Однако у меня вышла книжка в Германии, в мае она же выйдет по-английски, на очереди Польша, Венгрия, и английская (британская) версия, которая требует специального перевода. Как вы знаете, английский и американский языки все больше расходятся, особенно за счет жаргонных и ненормативных слов.

Обнимаю вас, дорогие мои. Недавно делал передачу на радио о тех, кто в период "застоя" помогал молодым дарованиям, там были некоторые слова и о Вас, И.М.

Всего вам обоим доброго, не хворайте. Если, разобравшись немного с долгами и наняв для матери на две недели сиделку, мы с Леной прилетим через год-полтора в Союз, то с очень большим расчетом на маринованную корюшку.

Ваш С. Довлатов