С протянутой рукой

С протянутой рукой

Первый заработок после отъезда в Израиль был получен мной в качестве побирушки. Да, просительницы с протянутой рукой. Правда, собранное доставалось не мне, но за попрошайничанье мне платили, и, по тогдашним моим понятиям, очень прилично: по сто долларов в неделю. Вдобавок я жила в хороших гостиницах, могла заказывать к себе в номер любую еду, напитки – словом, шикарная жизнь. В полнейшем одиночестве. Именно с тех времен я начала испытывать отвращение к гостиницам и их грязноватой роскоши.

Происходило это в Америке и получилось так.

В жаркий августовский день, месяцев через пять по моем переселении в Израиль, я вместе с полудюжиной моих однокашников из ульпана трудилась в кибуце на самой границе с Иорданией. Мы собирали грейпфруты. Ах, какие это были грейпфруты! Сдерешь с него толстую желтую шкуру, а внутри он красный, горячий и сладкий-пресладкий! Я таких больше и не едала никогда. Меня вдруг срочно зовут в контору к телефону. Звонят из Министерства иностранных дел, спрашивают, знаю ли я английский. Я самоуверенно отвечаю, что знаю, в надежде, что дадут какой-нибудь перевод. Велят приехать в Тель-Авив. Немедленно. Ничего не объясняют.

Оказалось, что меня хотят послать в Америку с целью пропаганды. Рассказывать американским евреям, как и почему я решила эмигрировать в Израиль, и как это было трудно, и как я этого добилась, и как страдают в СССР другие евреи, которым уехать не удается. И что я увидела в Израиле, и как его сразу полюбила.

Что ж, я не против. Положим, пропаганда – совершенно не мое дело, но мне ведь врать нисколько не придется, все, о чем мне предлагают рассказывать, правда. А в Америку съездить даром совсем даже неплохо. Да еще платить обещают. Я согласна, с одним только условием – ни по телевизору, ни по радио выступать не буду, и в газеты интервью не буду давать. Мне вовсе не хотелось светиться в американских СМИ, у меня ведь в России оставались мать и брат. Начальство поклялось, что никто не будет меня заставлять делать, чего я не захочу. А я, по наивности, поверила. Как будто можно пропагандировать что бы то ни было без газет и телевидения!

Насколько это нереально, я поняла, как только сошла с самолета и вступила в здание аэропорта Кеннеди. Среди встречающих за линией паспортного контроля я сразу увидела порядочную кучку людей с фото– и кинокамерами, один из них держал большой плакат с надписью: «WELCOME, JULIA WIENER!» К счастью, никто из них не знал меня в лицо, присланная им из Иерусалима фотография изображала меня без очков, с многозубой улыбкой и с непокрытой головой. Сейчас на голове у меня был платочек, на носу очки, зубы я скрыла под кислой гримасой и преспокойно прошла через весь зал аэропорта и вышла наружу. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания.

Ловко. И что дальше?

Я в Америке. Не знаю здесь ни одного человека. В кармане обратный билет (рейс через три месяца) и пятьдесят долларов. Как, где искать опекающую меня еврейскую организацию – понятия не имею. Я даже название ее усвоила нечетко. Номера телефона не знаю, да и как тут у них звонят по телефону? Фамилию человека, который должен меня встретить, записала в книжечку, но расслышала, как после выяснилось, неправильно.

Я не позволила панике развиться в полную силу и потихоньку вернулась в зал. Подкралась сзади к встречавшей меня кучке журналистов. Лица у них были скучающие и недовольные, пассажиры моего самолета все уже вышли и толпились вокруг багажной ленты. Где-то там крутился и мой картонный чемоданчик, но мне было не до него.

Человек с плакатом передал его соседу и быстро куда-то пошел. Видимо, выяснять. Я подождала, пока он отойдет подальше, и побежала за ним. Догнала, тронула за рукав и прошептала: «Меня зовут Юлия Винер».

– Ох, слава богу! – радостно воскликнул человек. – А я уж боялся… Добро пожаловать в Соединенные Штаты! Как же это мы вас пропустили? Я – Джерри, – представился он. – Идемте, идемте скорей!

И потянул было меня к репортерам. Но я уперлась:

– Нет, нет, я не могу…

Человек рассмеялся:

– Да вы не бойтесь, это не страшно! Улыбнетесь в объектив, скажете несколько теплых слов, как вы рады очутиться в Америке, стране свободы, и какой это контраст со страной угнетения, из которой вы…

– Нет! Нет!

– Что – нет? – удивился человек. – Почему – нет?

– Я не хочу появляться ни по телевизору, ни в газетах, ни по радио…

– Что значит – не хочу? – приветливая улыбка исчезла с его лица. Он теперь говорил сухо и раздраженно: – Вы обязаны!

– Нет, не обязана! В Тель-Авиве мне обещали, что меня здесь не заставят всего этого делать.

– Ничего не знаю ни о каких обещаниях. И знать не желаю. Идемте сейчас же!

– Не пойду.

Репортеры тем временем обратили на нас внимание и двинулись к нам. Я поскорей повернулась к ним спиной, но они забег?ли и прицеливались со всех сторон. Тогда я стала позади своего собеседника, прижалась к его спине и спрятала лицо в воротнике его плаща. Он отталкивал меня локтями и ногами, пытался стряхнуть, но я крепко вцепилась в его плечи и повторяла:

– Не буду сниматься! Не буду сниматься!

Люди в зале начали оглядываться. Джерри прошипел:

– Да отцепись ты, идиотка!

– Не буду сниматься!

– Да хоть слово скажи, люди специально для тебя приехали!

– Не буду говорить!

– Хотя бы для еврейской газеты!

– Не буду говорить!

– Ну и черт с тобой, не будешь, так не будешь. Только отцепись!

И громко крикнул:

– Господа! Съемка отменяется. Интервью тоже. Прошу у всех прощения. Благодарю за ваше время, оно будет оплачено.

Большинство репортеров немедленно удалились, остались двое, стали спрашивать, в чем дело. Я кое-как объяснила, они явно ничего не поняли, пожали плечами и тоже быстро ушли. Я осталась наедине с человеком, которого только что так опозорила.

– Тебе не стыдно?

– Нисколько, – сказала я. – Это вам пусть будет стыдно. Обещания надо держать.

Он устало отмахнулся:

– Ты хоть понимаешь, что ты мне теперь совершенно не нужна?

– Вы мне тоже не очень-то нужны.

– Ноль, пустой номер. Негодный бракованный товар.

– У вас что, своя лавочка? Чем торгуете?

– Не твое дело. Да ты вообще зачем сюда приехала?

– Меня послали!

– Зачем?

– Встречаться с евреями. Рассказывать про себя и про Израиль.

– Без газет и телевидения?

– Да.

– О черт! (На самом деле он сказал «oh, shit!») И что мне теперь с тобой делать?

– Не знаю.

– А кто знает? Вот брошу тебя здесь, и делай, что хочешь.

– Отправить обратно домой.

– Покажи билет.

Я показала.

– Н-да, не так-то это просто. Надо тебе новый билет покупать. Мы и так уже кучу денег на тебя выбросили.

Короче, он решил на ночь поселить меня в уже заказанном номере гостиницы, а завтра, он сказал, попытаюсь тебя кому-нибудь продать. Ну точно, настоящий лавочник. Интересно, как это он будет меня продавать? Мы забрали мой чемоданчик, одиноко крутившийся на конвейере, и поехали в город.

Моя первая ночь в роскошной гостинице «Дрейк» (теперь она уже не существует) на Пятьдесят шестой улице в Манхэттене была чистый, неразбавленный кошмар. Начать с того, что Джерри подвез меня к дверям, сказал:

– Никуда не выходи. Еду можешь заказать в номер.

И отчалил.

А как попасть в этот номер? Как про него спрашивают? Как объяснить, что номер тут для меня заказан? Наверняка для этого имеется стандартная фраза. А что, если меня не поймут? А я не пойму, что мне ответят? И меня не пустят?

Я стояла перед дверью и думала, пока швейцар не спросил, чем он может мне помочь. Тогда я вошла, подошла к стойке и, ничего не говоря, положила перед сидевшим там молодым человеком мой паспорт в развернутом виде. Молодой человек приветливо мне улыбнулся, сказал «хелло» и что-то спросил. Я уже убедилась, что американского языка не понимаю (Джерри говорил с английским акцентом и медленно). Поэтому тоже сказала «хелло» и кивнула. Молодой человек изучил мой паспорт, посмотрел в своей книге, что-то сказал и дал мне лист бумаги и ручку. Бумагу, видимо, следовало заполнить, там были разные вопросы, но я боялась сделать какую-нибудь непоправимую ошибку и помотала головой. Молодой человек опять улыбнулся и сделал рукой жест, как бы ставя подпись. Я подписалась внизу бумаги. Молодой человек отдал мне мой паспорт, затем снял с доски у себя за спиной ключ. Но протянул его не мне, а пожилому мужику в ливрее, который тут же подбежал, схватил ключ, схватил мой чемодан и повел меня к лифту.

Следующее испытание ждало меня в номере. «Бой» ввел меня в номер, зажег свет, положил мой бедный чемоданишко на специальную подставку, задернул шторы и стал посреди комнаты, свесив руки по бокам. А я стояла напротив и ждала, когда он уйдет. А он не уходит и не уходит. До меня наконец дошло, что он ждет чаевых. Хорошо, но сколько надо? Мало дать – стыдно, много дать – жалко. Решила, что хватит с него доллара. Но в сумочке у меня две двадцатки и десятка. Неужели отдать ему целую десятку?!

Все решилось очень просто. Я протянула ему десятку и сказала: «Один доллар». Он охотно взял, живо дал мне сдачу, поблагодарил и откланялся. Позже выяснилось, что можно было дать полтинник (в те давние времена), но это было бы уже свыше моих сил.

Посидев и покурив, я почувствовала, что очень хочу есть. Надо заказать еду по телефону, но как? Очередная пытка. Что положено говорить? И что заказывать? Покопавшись в проспектах, лежавших на столике возле телефона, я нашла карточку, где стояло «room service» с номером телефона и дальше меню. На мое счастье, все блюда шли под номерами, можно было не произносить названия. Я выбрала себе суп-пюре и бифштекс с зеленым горошком, номер три и номер семь. А затем с полчаса в тоске бродила вокруг телефона, придумывая обращение к телефонистке. Становилось поздно, я боялась, что мне вообще ничего не дадут. Так ничего и не придумав, я отчаянно крикнула в трубку:

– Я хочу есть!

Любезный женский голос ответил мне:

– Да, разумеется. Номер комнаты?

А я даже и не посмотрела, какой у меня номер.

– Подождите минутку!

– Подожду.

Сбегала в коридор, посмотрела номер, сказала. Перечислила номера нужных мне блюд. Она поблагодарила и быстро произнесла еще какое-то коротенькое слово. С вопросительной интонацией. Надо отвечать – а неизвестно что. Молчу. Она опять спрашивает: хотите ли вы каких-нибудь…? Хочу ли? Ничего я не хочу, только поскорее отвязаться.

– Нет, нет, спасибо!

Пока дожидалась еды, вертела в уме коротенькое слово, сказанное телефонисткой, и вскоре догадалась: fruits! Она спрашивала, не хочу ли я каких-нибудь фруктов! Конечно, я хотела. Хотела персик и грушу. Но было поздно. Не звонить же второй раз. Тем более, что забыла, как будет по-английски и то и другое.

Вручение чаевых служителю, который привез мне тележку с едой, прошло уже легче. К тому же у меня теперь были отдельные доллары.

Трапеза была отдохновенна и прекрасна. Суп, правда, пересоленный, но свежий зеленый горошек! И мясо, чудное, мягкое американское мясо! И главное, ничего больше не надо выяснять, ни с кем больше не надо говорить. Можно спокойно поесть, принять душ и лечь спать. Или телевизор посмотреть.

Не тут-то было! Испытания мои далеко не закончились.

Я всласть помылась, не жалея воды (не в Израиле, можно не экономить), а когда стала вылезать из кабинки, обнаружила, что весь пол в ванной залит водой. И в комнату уже натекло порядочно. Вода стояла и в положенную ей дырку не утекала.

Я кое-как прошлепала в комнату, добралась до телефона, нашла на столике номер reception, позвонила. Выбирать слова уже было некогда, я назвала номер комнаты и сказала:

– Вода из душа не уходит (water from shower does not go).

Он, разумеется, не понял:

– Куда не уходит? (does not go where?)

– Никуда.

– У вас нет воды в душе?

– У меня много воды в душе.

– В чем тогда проблема?

– Вода стоит на полу.

– А, понятно! Я пошлю человека.

Не стану больше описывать, как я дожидалась «человека», как часть моих вещей подмокла, а уж обувь так насквозь. И как меня заставили перейти в другой номер, что сопровождалось многим непониманием с обеих сторон, и как снова и снова вставал вопрос чаевых. Спать я легла поздно, измученная вконец, заснуть не могла из-за временн?й разницы, а едва заснула, меня разбудил звонком Джерри.

Он таки меня продал.

Он продал меня организации под хитрым названием «Объединенный Еврейский Призыв». Кого и что она объединяла, я не знаю, но призыв у нее был один: евреи, давайте деньги. Деньги предназначались для местных нуждающихся, а в основном для помощи Израилю. Ну, и еще, наверно, кое на что, но этого мне не объяснили. А поскольку одним только призывом заставить евреев раскошелиться было трудно, вот и требовались такие просители, вроде меня. Которые могли нескладно, но трогательно рассказывать про себя, про трудности отъезда из СССР и про Израиль. Собирали в небольшом зале полсотни состоятельных евреев и выпускали на сцену свеженькую израильскую иммигрантку, в ее чистенькой убогой одежке, с ее корявым английским, с ее растерянностью и неуклюжестью. По всем этим параметрам я подходила идеально, и «Призыв» весьма охотно откупил меня у Джерри. И, видимо, недешево откупил, потому что Джерри сразу стал со мной мил и любезен.

И начала я ездить по градам и весям Соединенных Штатов. С востока на запад, с севера на юг и обратно. Сколько раз меня сажали в самолет, на поезд, в автобус, возили на разных машинах – не сосчитать. И везде я вставала перед солидными, благополучными американскими евреями и декламировала свою легенду. Легендой я это называю не потому, что вранье, а потому, что рассказ мой очень скоро обкатался, обогатился новыми словами и выражениями, отлился в некую эпическую форму и в таком виде застыл, совсем как мой текст на экскурсиях в Архангельском. Трудно сказать, насколько моя речь способствовала щедрости слушателей, но факт, что собирала я порядочно. То есть собирала, разумеется, не я сама, а сопровождавший меня сотрудник «Призыва», и не наличные, а так называемые pledges, то есть обязательства дать названную жертвователем сумму.

Суммы называли разные. И очень важна была самая первая названная, от нее во многом зависел конечный результат. Тут вступал в действие простой психологический механизм. Обещать меньше не позволяло тщеславие. Абрамович говорил себе: что я, покажусь беднее Рабиновича? Еще чего! И называл б?льшую сумму. И так оно обычно шло по возрастающей. Все слушатели, как правило, знали друг друга, ходили по большим праздникам в одну синагогу, и никому не хотелось выглядеть беднее или скупее соседей. Очень редко случалось, что кто-то обещал меньше самого первого. Еще реже какой-нибудь независимый смельчак говорил: «Я подумаю и дам знать». Это встречалось язвительным шелестом по залу. А особо тщеславные (или щедрые) удваивали или даже утраивали первую сумму. Я с моей арией уже не имела к этому никакого отношения.

(Вне сомнения, все эти люди считали себя сионистами. И некоторые даже испытывали порой легкие укоры совести от того, что при всем своем сионизме жили все-таки в более комфортабельных и безопасных Штатах. Пожертвованные деньги, и чем больше, тем эффективнее, эти укоры утишали.)

Все они были со мной повышенно приветливы, обращались со мной тактично, как с бедным инвалидом. Нередко они приглашали меня к себе домой. И звали «на меня» гостей, с которых затем тоже надо было собирать. Отказаться мне было нельзя – начальство не велело. Эти визиты были гораздо тяжелее, требовали от меня больше душевных сил, чем выступления перед публикой. Хозяева, вводя меня в свои дома и виллы, все без исключения ожидали от меня, прямо-таки требовали восторженных охов и ахов при виде их обставленных дизайнерами столовых и гостиных. Там, откуда я была родом, конечно же не видали ничего подобного.

Вначале я еще кое-как соответствовала. Говорила какие-то комплименты. Но очень скоро устала. До тоски надоели их богатенькие (супербогатыми эти люди не были) дизайнерские жилища, странно однообразные, хотя во всех стояла разная мебель и на стенах висели разные картины. Все было устроено удобно и современно, и нигде не чувствовалось ни малейших признаков индивидуальности хозяев, словно обитали там некие бестелесные духи, постоянно поддерживавшие дизайнерский порядок.

Как ни странно, я, в тот момент бездомная и безработная, зависти к этим людям и их домам не испытывала. И особой симпатии тоже. Это только сейчас, десятилетия спустя, я догадываюсь, что была по-советски слишком высокомерна, и что они, может быть, заслуживали и симпатии, и благодарности, и, как все человеки, даже сочувствия.

Особенно тягостны для меня были приемы, устраиваемые в частных домах. За столом сидели десять – двенадцать человек, которые задавали мне вопросы, а я отвечала. Это была самая легкая часть. Но вопросов у них, как правило, много не бывало, они начинали потихоньку переговариваться между собой о своем, и постепенно за столом завязывалась общая беседа, в которой я ничего не понимала и не участвовала. И это бы тоже еще ничего, только нестерпимо скучно. Уйти мне было нельзя, но можно было тихо сидеть, есть подаваемые прислугой блюда и, не слушая их, думать о своем. Так нет же. Время от времени хозяйка дома вспоминала обо мне и громко упрекала гостей и себя:

– Господа! Мы тут беседуем о собственных делах, а между тем наша гостья может рассказать нам о вещах, гораздо более серьезных. Давайте же попросим ее…

И мне задавался очередной стандартный вопрос, – например, сидела ли я в России в тюрьме или в лагере. Мой отрицательный ответ неизменно вызывал некоторое разочарование:

– Но от антисемитизма вы ведь все-таки страдали?

Им хотелось услышать, что я подвергалась преследованиям, дискриминации, издевательствам, и уж совсем бы хорошо – побоям. Ничего такого я им предоставить не могла. От антисемитизма-то я действительно страдала! От него и уехала. Но все это было значительно сложнее, чем представлялось им. Мне казалось унизительным рассказывать этим благополучным евреям про унижения, от которых я страдала. Тем более что им бы они могли вообще не показаться унижениями. Поэтому я ограничивалась тем, что утвердительно кивала и говорила:

– Да, конечно, страдала. И от бытового, и от государственного.

А они смотрели на меня, рослую, отнюдь не истощенную молодую женщину с высшим образованием, и втихомолку, а иногда и вслух, недоумевали, от чего это я так уж могла страдать.

Деньги, однако, давали.

Несколько раз меня посылали на индивидуальную обработку потенциальных жертвователей. Индивидуально обрабатывались люди очень, по-настоящему богатые, мультимиллионеры (миллиардеров в те времена было гораздо меньше, чем сейчас). Два случая вспоминаются, как нестандартные.

Первого, в сущности, и обрабатывать не пришлось. Как только я вошла в его кабинет, он, не предложив мне даже сесть, сказал:

– Давай, выкладывай, что тебе положено, да покороче. У меня времени очень мало, а чек я уже выписал, – и он протянул прямо мне чек, весьма солидный.

– Так, может, вообще не надо? – предложила я. – Раз времени мало? И чек вы уже дали?

– Ну нет, так не пойдет. Ты свое должна отработать. Ты ведь не одна пришла?

– Не одна. Мой сопровождающий ждет в приемной.

– Что же он скажет, если ты вот так, вошла и вышла? Не сделала, значит, ничего? Не постаралась? Нет уж, пришла петь – пой.

Я немного попела, затем он кивнул, не отрывая взгляда от своих бумаг:

– Прекрасно! Приятелю своему скажи, чтоб не заходил. Всех благ тебе!

Сопровождавший меня «приятель» удивился и моему скорому появлению, и просьбе не заходить, и, главное, чеку в моих руках, но цифра там стояла такая красивая, что в подробности он вдаваться не стал.

Второй случай был еще интереснее, хотя закончился полной неудачей.

Здесь меня тоже принимали в деловом кабинете. За письменным столом сидел сравнительно молодой человек приятной наружности. Он встретил меня приветливо, спросил, что я хочу пить и не голодна ли я. От еды я отказалась, попросила стакан воды. Пока секретарша несла мне воду, а ему кофе, он расспрашивал меня о впечатлениях от Америки, слушал очень внимательно. Затем сказал:

– Вы приготовились говорить мне о России и о трудностях выезда оттуда. Все, что вы можете рассказать мне за эти несколько минут, я уже знаю из газет. Вашу личную историю я очень охотно послушал бы в свободный вечер где-нибудь за ужином в хорошем ресторане. Я свободный вечер могу выбрать когда угодно, но у вас, я знаю, очень напряженный график.

Это была правда. Через два часа я уезжала в другой город на очередную встречу.

– Остается Израиль и моя помощь ему. Вы собираетесь рассказывать мне про Израиль. Не стоит. Хочу я или не хочу, я и так знаю о нем больше, чем мне нужно. Страна эта далека от меня и от моих интересов.

– Но как же… вы же все-таки… – начала я с жаром прозелита.

Он поднял руку:

– Не надо. Все ваши аргументы мне известны и на меня не подействуют. Дело принципа. Я вовсе не отказываюсь помочь. Но только не безличной организации, которая растратит б?льшую часть моих денег на свои бюрократические нужды, – вы ведь знакомы с законом Паркинсона? А конкретному человеку, которому мои деньги действительно помогут. Например, вам.

– Нет, что вы, это нельзя…

– Почему же нельзя? Я на вас посмотрел, послушал вас. Вы мне симпатичны. Вы недавно приехали из России, и у вас в Израиле наверняка мало что есть. Жилье у вас есть? Работа? Скажите мне, что вам нужно, и я охотно помогу.

– Мне ничего не нужно, – проговорила я с горьким сожалением.

– Это неправда. Не отказывайтесь. Если это против правил «Призыва», пусть это вас не беспокоит. Они никогда ничего не узнают.

Конечно, это было против правил. Но не это меня останавливало, тем более что я сразу поверила этому человеку, поверила, что он бы меня не выдал. Но… одно дело просить помощи в пользу Израиля, к которому я горела тогда жаркой любовью (я и сейчас люблю эту страну, и даже сильнее, но иначе). И совсем другое – просить милостыню для себя лично.

– Спасибо, но нет.

– Поймите, помогая вам, я помогу новой гражданке Израиля, а вы ведь как раз и собираете пожертвования для помощи новым гражданам. Разве не так?

– Именно так.

– Так в чем же дело?

– Дело в том, что… простите, но лично я принять ваших денег не могу.

Человек пожал плечами:

– Вы поступаете очень глупо и смешно, и вы об этом пожалеете. – (Я и без того жалела.) – Но насильно навязывать вам свою помощь я не стану. В таком случае, спасибо за визит, не буду вас больше задерживать.

– Но… а…

– Извините. Нет.

Этого миллионера я вспоминаю давно уже без сожаления, зато с симпатией, несмотря на отсутствие его интереса к Израилю. А в «Призыве» меня, разумеется, не похвалили за неудачу. За то, что не сумела его расколоть. На него, видимо, возлагались особые надежды.

Надо сказать, что он был не единственный, кто пытался дать деньги непосредственно мне. Только другие делали это гораздо грубее и обиднее. Один, подвезя меня к гостинице и пожимая мне на прощание руку, вложил в нее стодолларовую бумажку и сказал:

– Это вам на обед.

Я воткнула ему бумажку в нагрудный карман и нырнула в дверь гостиницы.

Второй был еще хуже. Он посмотрел на мои ноги, прищелкнул языком:

– Ножки ничего, но обувь! Нате, купите себе что-нибудь поприличнее! – и протянул мне деньги, я не посмотрела сколько.

На ногах у меня были теннисные туфли, старые, но очень удобные при моих постоянных разъездах. И ничего неприличного в них я не видела.

Я ответила ему по-русски:

– Да пошел ты в баню!

А он, оказывается, немного знал русский от бабки, дореволюционной эмигрантки из России. И пожаловался в «Призыв», что я ему нахамила – велела пойти помыться.

Еще была довольно милая пожилая женщина с голубой сединой, которая на общем митинге ничего не пожертвовала, а после подошла ко мне и сказала:

– Мне было очень интересно вас слушать. Израиль мне очень дорог. К сожалению, я могу дать так мало, что было бы прямо-таки неприлично об этом объявлять. Если позволите, я просто сделаю вам маленький подарок. Вместо цветов!

Я была тронута, но тридцати долларов ее не взяла. Так дешево продавать свою гордость! Я вон ее куда дороже, и то не продала!

Были и другие, и все они были мне глубоко неприятны. Может быть, именно потому, что принять очень хотелось, но что-то всегда запрещало.

Впрочем, при всей своей гордости одно подношение я все-таки приняла. В каком-то из городов срединной Америки директор табачной фабрики, увидев во время перерыва, как я курю в коридоре, поднес мне после собрания целых три блока сигарет. Сигареты были не самые мои любимые, «Парламент» с жестким картонным фильтром, но отказаться я была не в силах. Сигарет мне все время недоставало, они в Америке недешевы. Произошло это, мне кажется, в штате Орегон, но уверена я быть не могу (специально посмотрела в Интернете, где производят сигареты «Парламент», оказалось, в Америке их теперь вообще нигде не делают, а делают в городе Донецке на Украине).

Где-то в гостинице неподалеку от Лос-Анджелеса я нечаянно столкнулась с коллегой-собирателем. С таким же свежим израильтянином из Москвы, в Штатах с той же задачей, что и я. Между прочим, встречаться нам было не положено, не знаю уж почему. Но, видно, в «Призыве» произошла какая-то накладка с расписанием, и мы встретились. Мы с ним еще с Москвы были немного знакомы. Вообще-то, он не очень мне нравился, но тут, в этой американской пустыне, мы встретились, как родные, чуть в объятья друг другу не упали. Мы забрались к нему в номер, заказали кофе, и пошли бесконечные разговоры. Языки наши, изломанные в непрерывном общении с американцами, наслаждались отдыхом на русском.

Вот тут-то мне и дали понять, какая я безнадежная фраерша.

– Ну, и много ли ты насобирала? – спросил меня знакомый, когда мы обменялись первыми впечатлениями.

– Представь себе, порядочно. Точно не знаю, но где-то побольше миллиона.

Впоследствии я оказалась чемпионкой! Несмотря на все оплошности, набрала больше всех в том году. Мне даже дали некий диплом, и благодарственное письмо прислали от директора «Призыва». Одна моя приятельница говорит в таких случаях «лучше бы деньгами!», но я, разумеется, не так цинична. И диплом и письмо я какое-то время хранила. Хотя, если бы к письму был приложен хорошенький чечок, я бы не огорчилась.

Огорчилась я от дальнейшего разговора со знакомым. Обидно, когда тебя считают дурой и растяпой. Он мне прямо, конечно, такого не сказал. Услышав от меня про миллион, он было разинул рот, но тут же сообразил и засмеялся:

– А! Ну да, ну да. Молодец! Нет, ты скажи, себе сколько насобирала?

Я показала ему сигарету, которую курила:

– Таких три блока.

– Тоже хлеб. Ну, а существенного?

– Это очень существенно.

– Да ладно тебе! Не хочешь говорить?

– А мне нечего говорить.

– Да ну? Неужели никто ничего не предлагал?

– Почему, предлагали, и не раз!

– Ну?

– Я не брала.

– Это почему же?

– А ты бы взял?

Он расхохотался:

– Ну, ты даешь! Бы!

– Берешь?

– Конечно, беру. Они ведь от чистого сердца. Когда предлагают, беру, и когда не предлагают, тоже беру.

Он объяснил мне, как надо себя вести и что говорить, когда сами не предлагают. И что брать надо все, что дают. Деньги безусловно, а случается, богатый еврей приведет на свою текстильную фабрику – брать там одежду, на обувной – обувь, на бумажной – тетради и блокноты и т. д. И что они рады все это дать, им это приятно, от них не убудет, а нам полезно. Еще он объяснил, что я сваляла дурака, согласившись на такую скромную оплату моей работы. Он сумел выторговать у «Призыва» вдвое больше, да и то мало, работа наша тяжелая и важная. «И ты, – сказал он, – тоже стребуй с “Призыва” больше, требуй, они заплатят. И не дури, принимай все, что дают. Не забывай, нам, литераторам (он был писателем), в Израиле заработок не светит, запасайся чем можно и пока можно».

Сама не могу объяснить, почему все это вызвало у меня отвращение. Мой приятель ведь был совершенно прав. Они ведь, давая нам, искренне считали, что совершают добрый поступок, помогают бедным иммигрантам. А мы и были эти бедные иммигранты. Совершить добрый поступок всегда приятно, опять же заслуга перед Господом. И от них безусловно не убудет. Так чего же это я такая чистоплюйка? Сама же признаюсь, что жалела, когда отказалась от подаяния того симпатичного миллионера. И ведь я, как правило, охотно принимала помощь от друзей, в том числе и денежную. И сама не раз помогала. Может быть, в этом все и дело? У американцев я могла только взять, а дать им ничего не могла?

Ну да известное дело, облагодетельствованный редко испытывает большую любовь к благодетелю.

И еще я думаю, что к моему отвращению примешивалась немалая толика зависти. Банальной зависти к человеку, которому ничто не мешало и брать и просить.

Видя мои собирательные успехи, «Призыв» не пожалел усилий и денег, продлил мне на месяц и визу, и обратный билет.

И напрасно они это сделали. Чем ближе к концу моего пребывания в Штатах, тем менее продуктивны становились мои выступления. Я к тому времени успела приодеться (и приобуться), стала лучше выглядеть. Перестала бояться собраний и гостиниц. Перестала от смущения ронять из рук разные предметы и сбивать на своем пути стулья. Американский мой язык сильно усовершенствовался, я понимала теперь больше половины того, что мне говорили, и сама набралась и американских идиом, и американского акцента.

И – увы. Все это делало меня менее интересной, менее трогательной в глазах моей аудитории. Они уже не говорили между собой, какая она «cute», эта советская израильтянка. Хотя рассказывала я теперь гораздо лучше, вставляла в прежнюю мою «легенду» множество живописных деталей, для которых у меня раньше не хватало слов, слушали меня хуже и денег давали меньше. Начальство «Призыва» видело, что ценность моя для попрошайных целей снижается и скоро опустится ниже расходов на мое содержание и разъезды. И дней за десять до обратного рейса меня перестали использовать вне Нью-Йорка. А в самом Нью-Йорке почва была уже многократно пропахана и значительно истощена. Поэтому за последние десять дней у меня было всего три встречи с жертвователями, все довольно скудные.

Зато у меня появилось теперь кое-какое свободное время, чтобы пообщаться с людьми по собственному выбору. Людей таких было немного, но встречаться с ними, ничего у них не вымогая, было куда приятнее!

В «Объединенном Призыве», учреждении насквозь бюрократическом и весьма холодном, на одном из нижнекомандных мест сидела на удивление живая и теплая молодая женщина по имени Тина. Она была секретарем и правой рукой кого-то из главных боссов. Как его звали, как выглядел – не помню, а ее помню отлично.

Тина, единственная из имевших со мной дело чиновников, сразу догадалась, что я постоянно хожу голодная. Как же так? Я ведь имела право заказывать в номер гостиницы любую еду? Да, но в номере я бывала редко, в основном ночевала, а на рестораны у меня не было ни времени, ни денег. В перерывах между выступлениями меня неизменно угощали кофе с какой-нибудь сладкой булочкой, а мне хотелось супа и мяса. К тому времени, как я добиралась до гостиницы, ни супа, ни мяса получить было уже нельзя. О том, что в Нью-Йорке, как и в других городах, полно дешевых ночных забегаловок, я еще не знала, да и не сумела бы их найти.

Как только я входила по какому-нибудь делу в приемную, где сидела Тина, она, со словами «пора обедать!», немедленно снимала трубку и заказывала из соседней деликатесной лавки суп, бутерброды с холодным мясом и кофе.

– Ты ведь составишь мне компанию? Контора платит. А то мне одной неохота, – говорила она просительным тоном, так, что у меня не возникало ощущения, что это делается специально для меня, голодной и нищей.

Стандартная «деликатесная» еда в картонных стаканах казалась мне очень вкусной, и я не сразу заметила, что сама Тина больше пила кофе и отщипывала кусочки от бутерброда, оживленно при этом со мной разговаривая. Но и когда заметила, я не стала ничего говорить, меня ее тактичность тронула, и не стоило портить дело какими-нибудь нелепыми извинениями и объяснениями.

Поскольку мне все время приходилось иметь дело с состоятельными американскими евреями, из которых следовало любыми способами выдоить деньги, а с другими, обыкновенными американцами близко встречаться не приходилось, то у меня очень скоро создалось не слишком лестное представление о населении США вообще. Представление очень упрощенное и во многом ложное. Тина, женщина добрая и без лишних претензий, первой поколебала это мое представление.

Начать с того, что Тина принадлежала к тому, что по-английски называется «lower middle-class», то есть весьма небогатая. Кроме пристойного жалованья у нее не было ровно ничего. Из этого жалованья она должна была платить за квартиру – как все люди этого класса, она жила в наемной квартире, даже не думая о том, чтобы приобрести в обозримом будущем собственное жилье. Жила она в приличном квартале, квартира (bed-sitter, то есть попросту одна комната) стоила недешево. На эту же зарплату она должна была «содержать себя в порядке», то есть всегда быть хорошо подстриженной и причесанной, подкрашенной и, главное, одетой.

Как-то раз она пригласила меня к себе домой. Мне очень понравилась ее полупустая квартирка, где была только кровать, стол со стульями и вдоль всех стен встроенные шкафы.

– Как здорово, что у тебя мало мебели, – сказала я ей.

– Здорово! – усмехнулась она. – Да меня на мебель просто не хватит. Спасибо, на это хватило, – и она махнула рукой кругом, на шкафы.

– А я думала, это такой стиль. Зачем же тебе их столько?

Она подошла к шкафу и растянула в стороны две дверцы. Открылся длинный стройный ряд вешалок с брючными костюмами. Растянула две соседние дверцы – такой же ряд платьев. И дальше – разноцветные юбки, жилетки, блузки, свитера… В коридорном шкафу висело полдюжины пальто, два меховых жакета, на полке лежали шляпки и шапки…

– Да ты их что, коллекционируешь? – в остолбенении спросила я.

– Я стараюсь сделать карьеру.

– А? – я ничего не понимала.

– Надо всегда выглядеть. Не пойду же я на работу два дня подряд в одном наряде. Самое раннее – через месяц-полтора.

– Но почему?

– Что почему? – теперь не понимала меня она.

– Если одежда красивая и тебе идет, то почему нельзя два дня подряд? И даже три?

Тина пожала плечами:

– Не знаю почему. Знаю только, что нельзя, если хочу делать карьеру. Вот и приходится чуть не каждое воскресенье таскаться по магазинам, искать хорошие распродажи.

– Еще покупать?! Куда же ты все это денешь? Тут и так полно!

– Как раз собираюсь отнести часть в магазин подержанных вещей. Все-таки копеечка.

– Да у тебя тут все почти что новое!

– Ну да, иначе не примут. Кстати, жалко, что ты большая, а я не очень. Взяла бы себе что-нибудь.

Это было, конечно, досадно, там были хорошие вещи. Но всего этого было так много, что мне стало как-то не по себе.

Странно. Ведь всю свою прошлую жизнь я страдала от недостатка хороших вещей. И даже не для себя лично, а что их нет вообще, что по большей части вокруг меня все вещи скверно задуманы и еще хуже сделаны. И однако, после первоначального восторга, еще в Израиле, при виде набитых хорошими товарами магазинных полок я довольно скоро начала испытывать нечто вроде легкой паники.

Вещей было слишком много. Западный мир был переполнен вещами. Некоторая часть людей была занята выделкой этих вещей, а остальные жили и работали для того, чтобы покупать. Покупать, недолго попользоваться, а затем выбрасывать. Куда же все это девается? И все эти вещи делались из чего-нибудь, добытого из земли. Как долго она будет это терпеть? Долго, наверное, – Земля ведь большая…

Я ощущала на себе некое непонятное давление. Словно бы я была обязана все это покупать. По крайней мере, то, на что хватит денег и кредита. Вещи обступали меня, давили и требовали. А мне после первой покупательной лихорадки не хотелось этим заниматься. Даже когда позарез нужно было что-то приобрести, я откладывала сколько могла.

Вскоре я познакомилась с понятием «shopping», которое прежде понимала просто как поход в магазин за чем-то нужным в хозяйстве или из одежды. Оказалось, что это понятие гораздо шире и значительнее, главным образом для женщин. Шопинг – это чистое, не омраченное практическими соображениями покупательство. Отдых от работы, утешение в горести, развлечение от скуки, повод для общения с подругами. Прогулка в парке, где вместо кустов и деревьев – витрины, прилавки и примерочные кабинки. Времяпрепровождение, вроде цирка или театра. Хобби, наконец… Купить не потому, что нужно, а чтобы купить.

Мне это удовольствие теперь недоступно. Разве только на рынке – это тебе не торговый центр, набитый ненужными вещами, тут что ни соблазнишься купить, все нелишнее, все пригодится для еды.

У бедной, деликатной Тины были два главных стремления в жизни: сделать карьеру и выйти замуж. Первое шло удачно, но стоило бесконечных усилий и мешало второму. Из-за него она пропустила свое время. Ей было уже почти тридцать. И теперь она надеялась, что первое же и поможет второму. Нет, не сейчас, объяснила она мне, сейчас все подходящие мужчины уже – или еще – заняты. Но года через три-четыре они начнут разводиться, и тогда у сравнительно молодой, ухоженной женщины с приятной внешностью и с хорошим положением появятся неплохие шансы. Времени на поиски и на отношения у нее тогда будет больше. И она еще должна успеть родить ребенка. И вот теперь Тина напрягала все силы, чтобы за эти три-четыре года добиться положения и свободного времени. И делала это успешно. Перед самым моим отъездом она была назначена помощником исполнительного директора – не помню точно чего, но это было повышение.

Мне была очень симпатична эта простая, милая молодая женщина, и только одно ее свойство казалось мне непонятным – и неприятным. В разговоре она часто упоминала странно для меня звучавшие понятия – корпоративная честь, корпоративная лояльность. Преданность своей работе – отлично могу понять. Преданность людям, с которыми работаешь, тоже не исключено. Но честь учреждения?! Преданность сборищу чиновников? Дикость какая-то…

Не знаю, что сталось с Тиной впоследствии. На переписку ни у нее, ни у меня как-то не хватило времени. Очень надеюсь, что она таки вышла замуж и успела родить ребеночка. Ну и поднялась до должности исполнительного директора, а то и повыше.

Однажды, примерно через две недели по приезде, вернувшись в Нью-Йорк из Нью-Джерси, я нашла у себя в номере записку: меня ищет некто Нед Роджерс, просит связаться с ним по такому-то телефону. Никакого Роджерса я не знала, но любопытство взяло свое, и я позвонила. Он отрекомендовался приятелем каких-то людей с одной из моих встреч, которых я, разумеется, не помнила. Они рассказали ему об этом странном существе, эмигрировавшем из Советского Союза в Израиль и вот приехавшем впервые в Америку. И он разыскал меня через «Призыв». Я спросила, кто он по профессии, – и конечно, он оказался журнальным очеркистом. Прежде чем повесить трубку, я сухо сказала ему, что никаких интервью не даю, всего хорошего.

– Нет, нет, не вешайте трубку! Мне не надо интервью!

– А что вам надо?

– Только встретиться с вами! Я не репортер, я очеркист! Писатель!

– Это все равно. Прощайте.

Однако в тот же день, выходя из гостиницы, я увидела, как швейцар кивает на меня какому-то мужчине, длинноногому, с лысеющей головой без шапки, легко не по сезону (был уже ноябрь) одетому. Мужчина подскочил ко мне и быстро-быстро заговорил:

– Я Нед. Никаких интервью, ничего, только минуту вашего времени.

– Господин Роджерс? Нет, извините, я спешу.

Я побежала к спуску в метро, он за мной. Я вскочила в вагон, села – он сел рядом. Я уже знала, какие они настырные, эти журналисты. Теперь бежать было некуда, пришлось выслушать, что ему нужно. А нужно ему было вот что: он хотел немного поездить со мной по стране, понаблюдать мою реакцию на все, что я здесь вижу и переживаю. Совершенно анонимно, клялся он. Даже вашу внешность описывать не буду. Только ваши впечатления! «Призыв» не возражает!

Уже, успел. Без моего ведома и согласия.

В «Призыве» мне настоятельно посоветовали согласиться. Вам это не повредит, сказали мне, а нам полезно всякое лишнее упоминание нашего фонда в нееврейской прессе. Зачем им было это нужно, я не знаю, но роль неотесанной советской провинциалки, которая на все пялит зенки и ахает, была мне уже немного знакома по моей поездке еще из Союза в гости к тетке в Лондон. И играть ее снова я совершенно не собиралась. Согласиться на сопровождение Неда в моих поездках мне пришлось, но про мой визит в Лондон он не знал. И не предвидел, что роли наши в этих поездках поменяются ровно наоборот.

– Я начну знакомить вас с повседневной, типичной Америкой, – сказал он авторитетно и повел меня обедать в Макдоналдс.

Ни в Израиле, ни в России Макдоналдса в те времена не было, но здесь мне раз уже пришлось поесть, и мне не понравилась ни ватная белая булочка, ни заложенная в нее тонкая жирная котлетка из неизвестного материала, ни жалкие листики салата и помидорные пластинки.

– Вкусно, правда? И при этом дешево и быстро, – говорил Нед, жадно кусая свой гамбургер и выжидательно глядя на меня.

– Дешево и быстро – да, а вкусно… по цене и товар.

– Что вы хотите сказать? – удивился он. – Вам не нравится? Но это же типичная еда простого американца! Ее у нас все любят!

– Все простые американцы любят есть мусор? Ну и на здоровье им.

(Я только что узнала выражение «junk food», и оно мне показалось очень подходящим.)

– Как странно… – недоуменно сказал Нед. – Но ведь у вас в Советском Союзе ничего такого нет…

– У нас в Советском Союзе много чего нет. И у нас в Израиле тоже. И что? А вам, значит, эта еда нравится?

– Ну, как вам сказать… – Нед смущенно хихикнул. – Еда и еда, да еще за казенный счет…

Я уже догадывалась, что у Неда в карманах негусто, и это сразу смягчило мое недружелюбное к нему отношение. В то же время мне не нравилось, что он, местный, так сказать, житель, считает, что это дает ему право относиться ко мне покровительственно, и ждет, что я на его Америку буду рот разевать и хлопать глазами. А потом напишет про это очерк. Вот посмотрим сейчас, решила я, кто будет рот разевать!

– Бросьте вы эту гадость, – сказала я ему. – Идемте, я накормлю вас нормальным обедом.

– Вы?! – он даже жевать перестал. – Вы – меня?

– А почему бы и нет? А если хотите, то вы – меня!

– Я вас… Я бы с удовольствием… Просто времени жалко…

– Времени у нас полно.

– Но вы свой гамбургер даже не тронули!

– И не трону. Так идем?

– Э-э… я, в сущности, уже наелся…

– Ну а я хочу есть. Пошли!

– Вы хоть порцию свою захватите! Вы же за нее платили!

– Нет, не хочу, – гордо сказала я. – Хотите, берите вы.

И он взял. Завернул в салфетку и положил в портфель. И правильно сделал! Я при других обстоятельствах поступила бы так же, не такой уж противный был этот гамбургер, мог бы пригодиться в трудную минуту. Но тут я, главное, стремилась сбить с него эту американскую журналистскую спесь, показать ему, что не так-то просто произвести на меня впечатление.

Мне это вполне удалось, но старалась я зря. В характере Неда не было ни капли спеси. Как раз на него-то произвести впечатление было проще простого. Он легко и часто восхищался тем, что видел и слышал, и приглашал восхищаться и меня. И только огорчался, не замечая у меня такого же энтузиазма.

Вид моей гостиницы, куда я его привела, его потряс.

– Это здесь ты остановилась? В «Дрейке»?

– Что значит «остановилась»? Здесь меня остановили.

– Да ведь это одна из самых-самых… Здесь сам Синатра живал! И Мохаммад Али! Здесь у группы Led Zeppelin кучу денег кто-то из сейфа украл!

– То-то хорошее, видно, местечко.

– Нет, ты не понимаешь! Здесь в подвале знаменитый клуб… Здесь…

– Да ладно тебе! Я есть хочу. Пошли.

(Мы, разумеется, по-прежнему говорили друг другу «you», но было ясно, что уже перешли на «ты».)

Окончательно добил его обед, заказанный мной в номер. Я ему даже вина заказала.

– Это тебе такой бюджет дали? Ну, скажу я тебе…

– Никакого мне бюджета не давали. Просто заказываю, что хочу. А они платят.

– Но ты заказала на двоих… Разве тебе можно?

– А где сказано, что нельзя? А во-вторых, кто знает, что это на двоих? Может, у меня такой аппетит. Мне иногда целыми днями поесть не удается, вот и оголодала.

– Нет, тебе наверняка влетит…

– Да? А что они могут мне сделать? Домой отправят? Так я бы с радостью. Но только не отправят, я им здесь нужна.

Это был мой первый за две недели свободный день, и после обеда я больше всего хотела спать. Но Нед умолил меня пойти в город, поизумляться на достопримечательности. Ему нужны были мои впечатления от Нью-Йорка, а наутро мы уже улетали в другое место.

Мы побывали в центре Рокфеллера, полюбовались на конькобежцев. Нед привел меня к гигантской строительной площадке и объяснил, что здесь скоро будет всемирный торговый центр, два высочайших в мире небоскреба-близнеца (бедные, бедные близнецы! не предвидели они своей страшной участи). Одна башня уже близилась к завершению, вторая несколько отставала, но все равно зрелище было грандиозное. И на Импайр-Стэйт-билдинг мы посмотрели, и еще на много чего, в Нью-Йорке есть на что посмотреть. Но толку от этого Неду было мало. Все это было очень интересно и впечатляюще, но мне отчаянно хотелось спать, я тащилась за Недом, держась за его рукав и время от времени откликаясь на его вдохновенные объяснения словами «terrific… incredible…». Наконец он остановился, посмотрел на меня и спросил:

– Других слов ты не знаешь?

– Знаю. Спать. Спа-ать…

В такси он сказал обиженно:

– Ты совсем не хочешь мне помочь. Получается, что от Нью-Йорка у тебя одно впечатление: спа-ать! А для меня этот мой проект невероятно важен. Редактор сказал, что если получится интересно, он возьмет меня на постоянную работу.

– Так ты там не работаешь? Как же тебе дали этот проект?

– Это моя идея. Я придумал и предложил. А это уже полдела – придумать идею. Написать-то каждый может, проблема – о чем!

Я даже почти проснулась. От меня зависела судьба человека!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.