Тайна Морфи

Тайна Морфи

Приблизительно в это время, годом раньше, или годом позже—точно это установить невозможно, но, очевидно, в этот период жизни Стейница, когда он победил сильнейшего, по общему признанию, в мире шахматиста и тем самым сам стал сильнейшим, — на сцене появляется новый персонаж. Не нужно понимать этого буквально — данный персонаж в этот период уже сошел со сцены, но на жизненном пути Стейница он появился, как активный фактор именно теперь. Речь идет о наиболее загадочной фигуре на протяжении всей многовековой истории шахматной игры и, по мнению многих, о гениальнейшей фигуре в истории шахмат: речь идет об испано-американце Пауле Морфи, адвокате из города Нью-Орлеана. Родившийся в 1837 году и умерший в 1884, он был современником Стейница и, однако, это единственный из современных Стейницу шахматистов, с которым Стейниц ни разу не встретился за шахматной доской. Объясняется это весьма просто: тем, что Пауль Морфи играл в официальных состязаниях в шахматы всего два года или даже несколько менее, т. е. как раз в те годы, когда Стейниц дебютировал в маленьком венском кафе. Но если Стейниц ни разу не сидел с живым Морфи за шахматной доской, то, конечно, сотни раз сидел он за шахматной доской, изучая партию Морфи. Ибо за эти два неполных года Морфи показал небывалые доселе достижения. В 1857 году он занял первое место на большом всеамериканском турнире в Нью-Йорке, победив в решительной встрече одного из сильнейших европейских шахматистов Паульсена (выигравшего впоследствии два матча у Андерсена). Приехав летом 1858 года в Европу, он разбил в нескольких матчах сильнейших английских шахматистов, и, наконец, в декабре 1858 года в Лондоне он выиграл матч у Левенталя и разгромил в Париже в матчах Гаррвица и самого Андерсена, выиграв у последнего семь партий при двух ничьих и двух проигранных. Вернувшись в Америку, Морфи ни разу за всю свою жизнь больше не выступал ни в матчах, ни в турнирах и вообще избегал играть в шахматы. Метеор пронесся, оставил неизгладимый след на шахматном горизонте, и исчез. Этот след тщательно изучали и изучают все выдающиеся шахматисты, а тщательнее всех изучал Вильгельм Стейниц, и особенно тщательно после своего матча с Андерсеном. Ибо для него не мог не встать тягостный вопрос: почему он еле-еле справился с Андресеном, в то время как Морфи разгромил того шутя. Естественный ответ: потому, что Морфи играет сильнее его, Стейница, удовлетворить его не мог, ибо тут надвигался другой, еще более важный вопрос: в чем же сила игры? Морфи играл сильнее, — что же, вообще говоря, значит играть сильнее? Стейниц хотел не столько выигрывать в шахматы, сколько понять, чем обусловливается выигрыш, — и в этом стремлении заключалась его творческая сущность, этим стремлением определялся его путь исследователя, искателя, мыслителя...

Понять, чем обусловливается выигрыш... Определить, что значит играть сильнее... Для людей, воспитанных в навыках научного мышления, достаточно ясно, что это означает в конечном счете уметь найти законы, коими определяется искусство шахматной игры, и уметь этими законами пользоваться. Но в эпоху Стейница, в среде шахматных любителей, где он вращался, и в отношении дела, которым он всю жизнь занимался, все это было отнюдь не так очевидно, далеко не так ясно. Законы шахматной игры? Но их ведь знает каждый школьник; это свод обычных правил в том роде, что одна фигура ходит так-то, а другая так-то, этим правилам можно выучиться в четверть часа... Есть еще ряд чисто технических навыков, им легко обучаются в процессе самой игры, и это все... И никаких других законов нет и быть не может. Да и при том умение играть ничего общего с какими бы то ни было законами не имеет.

Уменье играть — это талант, это — «от бога», или от природы, у одного он больше, у другого — меньше, и ничего тут не поделаешь. Вот, Сент-Аман был талантлив, а Стаунтон еще талантливее, а Андерсен еще талантливее, а Морфи — самый талантливый, и это называется — гениальный... И совершенно ясно, что гениальный и должен выигрывать, и ничего тут не поделаешь, и объяснять тут нечего... Была, конечно, разница в стиле игры Лабурдоннэ и Сент-Амана, Стаунтона и Андерсена, но считалась эта разница «случайной», не поддающейся логическому обоснованию.

Пауль Морфи

Таковыми приблизительно должны были быть рассуждения среднего или выдающегося даже шахматиста на эту тему в ту эпоху. Ибо то, что мы после Стейница называем «теория шахматной игры», в то время еще не существовало. Шахматная литература исчерпывалась немногими сборниками игранных партий и несколькими трудами, из которых главнейшим, претендовавшим не на узко практическое, а на общее, принципиальное значение, был труд знаменитого Филидора, сильнейшего шахматиста XVIII века. Труд этот, вышедший первым изданием еще в 1749 году, пытался установить некоторые общие принципы, именно те, какие можно было бы назвать законами, но они касаются почти исключительно лишь одного элемента шахматной партии, хотя и важного, а именно— теории пешечной цепи (фаланги). Выражение «пешка — душа партии» лучшим образом характеризует шахматные взгляды Филидора. И хотя он сам полагал, что этими законами, или правилами, определяющими продвижение пешек, решается весь «секрет» шахматной игры, — эта его точка зрения не была поддержана ни практически, ни теоретически в период первой половины XIX века, ознаменовавшийся столь сильным расцветом шахматной игры. После того рассуждения Филидора редко применялись за доской, в связи, конечно, с тем, что в этот период на практике (Лабурдоннэ) был выдвинут на первый план другой момент шахматной партии: живая фигурная игра, посредством которой шахматист пытался проникнуть в непроницаемую чащу — хаос миттельшпиля. О том, что оба эти момента, а также и некоторые другие, о которых в то время не было и упоминания, являются лишь составными частями некоего единого комплекса, материалом для создания цикла основных законов, определяющих развитие хода и результат шахматной партии, не помышлял, конечно, ни Филидор, ни лучшие шахматисты первой половины XIX века. Что шахматная партия имеет свой внутренний смысл, свой сюжет, свою судьбу, — и это определяется уже первыми ходами, — прозвучало бы дико для шахматного уха того времени.

Андерсен и Морфи за матчевой партией Париж, 1859 год.

Для всякого шахматного уха, но не для уха Стейница.

Весь его умственный и душевный облик дает полное основание полагать, что по твердым и умным законам того дела, которому он отдал свою жизнь, он тосковал еще до того, как понял, что они существуют, что их можно найти. «Везение», «счастье», «чудо» — эти термины были органически чужды и враждебны Стейницу, его гордому и властному уму, его волевому, авторитарному, целеустремленному характеру. «Талант», «от бога», «от природы»— нет, эти пассивные, мистические понятия противоречат жизненному стилю Стейница, который определялся доминантой разума и воли. И, очевидно, уже в этот период развития своего ясно сознавал Стейниц: да, он хочет не выигрывать, а хорошо играть. Выигрывать? Но в конечном счете для чего? Для удовлетворения тщеславия, для карьеры, для денег? Правда, тщеславие — сильный движущий фактор, но не исчерпывающий, однако, все содержание жизни. А что касается карьеры, денег — разве не понимал Стейниц, что этого он мог добиться, и легче добиться на других жизненных дорогах, чем та, которую он избрал...

Выигрывать? Вот Андерсен — великолепнейший, одареннейший шахматист. Он много и легко выигрывал. Но знал ли он почему? И когда он играл матчи с Морфи и с ним, Стейницем, помогло ли ему то, что он много и легко выигрывал? Ну, предположим, Андерсен проиграл Морфи потому, что тот «гений». Но почему же Андерсен проиграл ему, Стейницу?

Он-то знает о себе, что он не «гений». Нет, Андерсен не знает ни того, почему он выигрывал, ни того, почему он проиграл. Но Андерсен и не хочет знать, он «спортсмен», ему просто приятно играть и выигрывать в свое свободное от профессиональных занятий время. А Стейницу знать надо, для Стейница это дело всей жизни, а не только вопрос призов и успехов в матчах и турнирах, жажда знать и понять до конца душит его, и он погибнет от этой жажды, если не удовлетворит ее. Удовлетворить, утолить эту жажду... Но кто ж придет ему на помощь, ему, «лучшему шахматисту мира», после того, как победил он Андерсена? У кого же ему учиться? Не у Андерсена, конечно, побежденного, несмотря на то, что он, Стейниц, в этом матче совсем не безупречно играл, это ведь он понимает. Не у Андерсена. Но может быть у Морфи? Конечно, у него, у этого загадочного человека и шахматиста, который играл не только сильнее других, но и как-то иначе, чем другие. Словно какая-то «тайна» была в игре Морфи, в нее нужно проникнуть, ее разгадать, ибо Стейниц понимал, хотя бы пока и чисто интуитивно, что овладение законами и принципами искусства шахматной игры лежит через разгадку «тайны Морфи».

И Стейниц, не оставляя практической игры, стал усиленно изучать партии Морфи, о которых, конечно, имел он уже общее представление и раньше.