23

23

Остановимся, господа. Для полной ясности автор вынужден рискнуть доверием публики и заявить читателю, не заставшему наших времен, что Р. был неплохим артистом. Не то что какой-то задвинутый Шекспир, который и играл-то всего лишь Тень отца Гамлета. Наш Р. играл не только самого принца датского, но и всех остальных, включая Офелию и Гертруду (не путать с Героями Социалистического Труда, которых называли тем же именем).

Кроме того, на сцене товстоноговского БДТ он исполнял роли Чацкого, Тузенбаха, Петра Бессеменова, а также и Григория Неделина, Электрона Евдокимова и кое-кого еще, то есть ведущие партии в классических и советских пьесах. О его дарованиях и заслугах открыто говорили ему не только зрители и критики, но и коллеги-артисты, например сэр Лоренс Оливье, да, да, автор не шутит. Однако о встрече с титаном позднее, а сейчас рискованное заявление необходимо для того, чтобы уверить читателя: артист Р. был изначально убежден, что актерская профессия — лучшая на свете, а он… Ну, сами понимаете…

Возможно, Р. отчасти заблуждался как по поводу профессии, так и насчет себя, но в заблуждении своем был тверд.

Впрочем, так же, как многие его коллеги, особенно артисты товстоноговского БДТ, который, как мы помним, был лучшим театром всех времен и народов, а «Мещане» — лучшим спектаклем самого Товстоногова. Одна из подруг Р. по великому театру до сих пор говорит: «Я ради профессии пойду на все», — помня свой открытый творческий и тайный личный роман с Гогой, она прощает ему измену и поет осанну, подавая оставшимся в живых возвышенный пример. Так что один факт участия в «Мещанах» поддерживал артиста Р. в его ошибочных или безошибочных — выбирайте сами — представлениях о себе, мире и театре, что, как сказал Шекспир, одно и то же. «Мир — театр, все женщины, мужчины в нем — актеры, и каждый не одну играет роль». И хотя эти слова произносит Жак-меланхолик, мы-то знаем: Автор с большой буквы вкладывал в уста героя любимую мысль, что, по его примеру, делаем и мы, выставляя артиста Р. действующим лицом, свободным от авторской воли. Если сам Пушкин не стеснялся писать «по законам отца нашего Шекспира», мы должны им следовать тем паче.

Теперь вопрос. Что такое артист?

И ответ. Невосковая персона, которая ищет нравиться и не хочет не нравиться.

Теперь секрет. Даже когда артист скрывает это под маской скромности, он смерть как любит нравиться и терпеть не выносит не нравиться. Или слушать что-то худое о себе и своей профессии. И это неотменимо, даже когда он — неглупый человек и пишет на досуге якобы стихи и типа прозу, а редактор это печатает, клюнув на актерское имя. (Кстати, Р. здесь в виду не имеется, он, как помним, дурак с идиопатическим отклонением от ординара.)

Теперь пример. Идут в Японии «Мещане», в зале «Кокурицу-Гокидзё» человек двести, все артисты друг другу нравятся, особенно каждый себе, и имеют на это полное право; поклон, «возьмемся за руки, друзья, и Гога, Гога вместе с нами», а в первом ряду — феноменальная японка в белом европейском платье, невообразимая красавица, почти как девушка Иосико, а может быть, даже наравне с ней, и она смотрит именно на артиста Р., следит его поклон с улыбкой, обещающей земной рай, и, сколько он ни кланяется, держа за руку самого Гогу, японка смотрит только на него и глаз не отводит. И он, конечно, то же самое, и занесся в смелых мечтах, и уже оторвался от пола, и парит в районе горы Фудзияма вместе с ней, и вот они летят, как на картине Шагала, летят все дальше и дальше, свободные, как цапли и буревестники (автор птицы — Максим Горький), и хищные, как орлы!..

А теперь представьте себе зал Чайковского, а в нем — около двух тысяч лиц, и сидят даже на ступеньках, а в первых рядах много красивых женщин, и все до одной смотрят только на него, а на кого же еще смотреть, если на сцене никого больше нет и он играет в одиночку и, несмотря на сценическое одиночество, не думает пропадать, а залетает еще выше, и вот ему, парящему орлу, буревестнику и цапле, говорят, что артист не может быть автором «Гамлета», хотя именно он, Р., лично и каждый раз заново его сочиняет!..

Вот ведь в чем дело, господа!..

Но говорит это не кто-нибудь, а сама Ахматова, и Р. поневоле впадает в задумчивость…

Теперь вернемся к ее аргументам и, объективизируя картину, послушаем, что она говорила ученому-физику Георгию Васильевичу Глекину. Текст этот им записан, передан в ЦГАЛИ и — один к одному — совпадает с тем, что слышал от Анны Андреевны артист Р.

— Как же это получилось, что мы всех современников Шекспира знаем, и о характере Бена Джонсона, и о дикой смерти Марлоу, и о всех других, а о самом Шекспире — он же и тогда был знаменитостью! — никто ничего не написал? Нет. Под портретом в так называемом прижизненном издании есть таинственная надпись Бена Джонсона — «Пусть этот портрет так же скрывает его лицо, как эта книга — его мудрость». И сам портрет. Вот смотрите, узкая полоска идет ниже подбородка. Ведь это — маска! Портрет человека в маске. А кто под ней?.. Да и откуда бедному актеру было знать все тонкости придворного этикета? А он их очень хорошо знал, даже не знал, а они были прямо-таки тем воздухом, которым дышал автор «Гамлета» и «Хроник». И сами его Ричарды, и Генрихи, и Макбет написаны вовсе не по Голенштадтским хроникам, а по той, хранящейся в Тауэре или во дворце хронике, которую опубликовали лишь в XIX веке, а в те времена могли знать лишь Елизавета и ее самые доверенные люди. Например, Бэкон. Елизавета была очень талантливая и своеобразная женщина… И ее соперница — ученица Ронсара — тоже… Все это странно…

С артистом Р. на «Гамлете» и «Макбете» Ахматова задерживалась.

— От казни Марии Стюарт до появления «Макбета» прошло не так много времени, — объясняла она. — Событие не слишком отдалилось, примерно так, как от нас — убийство Кирова… Ее первый муж Франциск умер от воспаления среднего уха, и яд, влитый в ухо старого Гамлета, конечно, напоминает именно это. А второй, Дарнлей?.. Его, как Дункана, заманили в тихий домик возле Эдинбурга, там был сад, и он отдыхал, выздоравливая. Убийцы вошли ночью, когда он спал…

— «Когда я спал в саду», — вежливо подчитывал Р.

— Вот, вот, — одобряла Анна Андреевна. — И следы оспы на его коже — это язвы, о которых говорит ваш Призрак… Конечно, «Макбет» и «Гамлет» — произведения одного человека, но не того, кто писал «Ромео и Джульетту»… И этот запрет вскрывать могилу в Стратфорде, смущая бедный прах. Там ведь доходит до проклятия тем, кто потревожит эти кости… Как будто бы делалось буквально все, лишь бы сохранить тайну…

Далее шли великолепная пауза и окончательный вывод:

— Ему повезло. Ему удалось скрыться.

«Макбет» всегда считался вещью, опасной для театра, и не из-за провала, а из-за проклятия, которое обращалось на игроков. Но Гоги уже не было, и решения принимали люди еще более несуеверные, чем он. Роль Дункана получил Стржельчик, а Росса — Волков. Сначала текст стал «выпадать» у Миши. Он неожиданно останавливался, путал, возвращался к началу и просил повторить кусок. Повторяли, и опять случалась осечка. Миша и сам понимал, что происходит нечто странное, это ведь видно, когда артист хочет сделать как надо, а у него не выходит. Вот — страшный сон, проклятье профессии, когда просыпаешься в поту, увидев на сцене себя, забывшего текст. Да и сам его текст был вязок, мрачен и наводил на мысль о том, что мы «прогневали небеса».

Уж по часам давно дневное время,

А солнца нет как нет. Одно из двух:

Иль одолела ночь, иль день стыдится

Лицо негодным людям показать…

Ждали, когда Миша сам попросит о замене. И дождались. Тексты Росса решили разделить между Ленноксом и Сивардом. Сиварда репетировал Соляков, ему и досталась львиная доля…

У Стрижа болезнь обозначилась резче. Он приходил в хорошем настроении, шутил, хорохорился и даже успевал ущипнуть кого-то из новых красоток. Подходил монолог Дункана, и Владик брал внимание на себя. Скажет несколько строк, спутает слова, опять начнет, опять споткнется.

— Извините, я сейчас. Давайте повторим! — И снова сбой, и снова; Стриж выходил в курилку и спрашивал: — Странно, что там со мной происходит?

Это дикое ощущение описано Пушкиным так точно, будто он сам — актер:

Бледнеет, ролю забывает,

Дрожит, поникнув головой,

И, заикаясь, умолкает

Перед насмешливой толпой…

Оказалось, что у Волкова начал развиваться необратимый дефект психики, или деменция, осложненная болезнью Альцгеймера, а у Стржельчика дала себя знать опухоль мозга.

Надменный Михаил Давыдович стал робок, отрешен и похож на потерявшего себя Гришу Гая. Он оказался неадекватен в быту, и его пришлось поместить в дорогостоящий приют для безнадежных рамоли[3]. Иногда в немощном и почти неузнаваемом пациенте вспыхивал огонек, и он, собрав вокруг себя кучку безгласных теней, начинал рассказывать им о боевых эпизодах фильмов «Путь в „Сатурн“» и «Конец „Сатурна“», где он, он, он, а не кто-то другой, играл лихого разведчика.

Еще до помещения в приют Аллочка нашла Мишино письмо, в котором он просил похоронить его в Пушкине вместе с ее родными, то есть на том же кладбище, где лежал Гриша Гай. В письме содержалась еще одна просьба: никого из коллектива славного театра к его гробу не звать…

Стржельчика приговорили в Военно-медицинской. Сказали, что оперировать бесполезно. Будущий министр здравоохранения Юра Шевченко говорил Люле Шуваловой:

— Люда, он красиво жил, дайте ему красиво умереть!..

Но в нейрохирургическом имени Поленова оперировать брались, и она поняла, что, не использовав этот шанс, будет сживать себя со свету. Оказалось, что это — глиопластома, одна из самых злокачественных и быстрорастущих опухолей…

Потом его держали в 122-й медсанчасти и в «Дюнах», но с каждым днем становилось яснее, что до начала сезона ему не дотянуть. Опять был консилиум из Военно-медицинской, они увидели, что Владика, по сути, уже нет и во что превратилась бессонная Люля, и забрали его в свою реанимацию…

С тех пор Люда Шувалова обходит «Макбета» стороной и говорит, что смотреть его не пойдет, чем бы это ей ни грозило…

— Настоящий японский ламан очень похож на узбекский, — сказал Ирик, орудуя у плиты.

— Если так, зачем ты уезжаешь? — спросил Р.

Жена Ирика вместе с детьми успела улететь в Ташкент.

— Пора, — лаконично ответил Ирик.

— И нам пора, — сказал Стржельчик.

Ирик заехал за нами в любезный «Сателлит» в день возвращения труппы в Токио, и мы достали свои подарки — стальной нож из Аргентины и черную икру, которую сберегал Влад. Хозяин готовил классную еду — мясное чахохбили и steak с жареной картошкой, и она вызвала наш искренний восторг. А если добавить сюда ноль семьдесят пять «Беловежской Пущи» и полную неспособность предугадать, что станет символизировать это название в нашей исторической перспективе, легко представить, как хорошо мы сидели втроем в просторной токийской квартире моего одноклассника…

— Выпьем за тебя, — сказал Стриж, — за твой день рождения, за твою семью, выпьем за твой орден… У тебя Боевого Красного Знамени?

— По-моему, это хороший орден, — сказал Р.

— Очень хороший, в ту войну его зря не давали, — сказал Владик и уточнил: — За Афганистан?

— Да, — сказал Ирик и попросил: — Давайте об этом не будем, а?..

— Хорошо, — согласился Стриж. — Выпьем за то, что ты настоящий товарищ, и дай тебе бог здоровья и удачи на новом месте!

Мы выпили, и никто не подумал о том, что здоровье — это и есть удача и каждому в каком-то месте его может не хватить.

— Я здесь часто ездил на рыбалку, — сказал Ирик в прошедшем времени, как будто уже уехал и вспоминает здешние места издалека. — Звоню, хочу, мол, порыбачить в районе Одовари или Цугиура, беру разрешение и еду…

— Давайте выпьем за Японию, — сказал Р. и получил поддержку.

Потом пили отдельно за каждого из гостей и каждую из их жен, потом за детей, а Р. и С. сказали алаверды друг о друге, мол, оба они наивны и все такое, а Р. к тому же еще и ленив…

Когда пили за жен, Стриж счел нужным подчеркнуть для Р., что имеет в виду его нынешнюю, и привел мотивы; а когда подымали тосты за детей, возникла заминка: сколько же их у нас?..

С Ириком все было ясно, его Барно — одна, и одна из всех припосольских жен сумела родить четверых. А с Р. и С. выходило сложнее. «Беловежская Пуща» шла хорошо, и количество детей не поддавалось учету.

В ответ на этот невинный вопрос Стриж уклончиво засмеялся и посмотрел на Р., понимает ли тот причину смеха. Р. понимал, недавно у одной из мастериц родился красивый мальчик, по слухам, похожий на Стрижа, и театр с нежностью отнесся к закулисному ребенку. Даже если его отцовство было легендой, Владик ее не отвергал, и его смущение было трогательно.

Чтобы помочь товарищу, Р. отвлек внимание на себя и стал рассказывать, как на гастролях в Тюмени его обобрала черная цыганка и, тыча пальцем в его левую ладонь, кричала на всю Сибирь, что у Р. не один сын, а двое, двое детей, и он почувствовал себя виноватым и вспомнил, что одна красивая докторица сказала ему про свою дочку, мол, это его дочка, а не ее мужа, хотя ни муж, ни дочка никогда этого не узнают, и Р. тоже бы не узнал, если бы крепкая семья не уезжала в Австралию.

И в тот момент все трое мужчин снисходительно посмеялись, потому что любили своих жен и были им верны, но надо же понимать, мужчина есть мужчина и кем не играет случай. Оставалось выпить на посошок, но выпили только Р. и С, Ирику предстояло сажать гастролеров в «тойоту» и отвозить в «Сателлит». А в «тойоте» крепко дунувший Р. успел подумать, что эти веселые речи когда-нибудь им отольются и новый Гришка Незнамов рванет в чей-то адрес свой бешеный монолог…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.