17
17
Однажды, откликнувшись на случайное предложение, Р. прочел по радио несколько японских стихотворений в переводе Веры Марковой и неожиданно получил от нее письмо из Москвы. Первая его часть была посвящена звучанию стихов, а вторая — петербургскому адресу, по которому отправлялся конверт. В доме № 19 по улице Знаменской семья Марковых прожила много лет, и выходило, что, составив послание незнакомому ей артисту Р., Вера Николаевна отправляла его как бы себе домой. Сам сюжет невольной оглядки в дорогое ей прошлое звучал для отправительницы, пожизненно связанной с японской литературой, совершенно по-японски, а ее адресат еще не мог догадаться, что получил предвестье и пророчество. Но с тех пор он стал почитывать японские стихи и прозу в переводе своей соседки…
Отец Веры Николаевны был инженером-путейцем, стало быть, человеком обеспеченным, и выбрал для семьи большую квартиру с эркером, выходящую на угол Знаменской и Жуковского, вскоре после Февральской революции. Он долго не мог добиться от хозяина ответа, какими деньгами платить; наконец дело решилось, и царскому золоту или валюте продавец предпочел бумажные керенки, нарвавшись вскоре на октябрьский дефолт…
Наш дом строился в начале ХХ века в стиле модерн и был удостоен золотой медали на Всемирной выставке в Париже. Говорили, что одно время в нем жила или снимала квартиру сама Вырубова. Снаружи его украшали нарядные эркеры, стильные орнаменты, кованые балконы, барельефы и узорные вставки, а внутри — лепные украшения, мозаичные панно, изысканная майолика, причем и внутри, и снаружи господствовали мотивы раскрывшихся маков, романтических кущ, озер и лебедей, прекрасных дам и рыцарей на конях. Над главным углом воспарил парадный щит с крылатым архангелом. Во всех подъездах топились камины, гостей встречали швейцары, и верхнее платье с калошами пришельцы оставляли внизу.
Лестничные марши ограждали железные решетки искусной ковки с изящной листвой и теми же маками, а дубовый, похожий на игрушечный лифт с узкими зеркалами поднимал гостей бесшумно и плавно. Р. еще застал ту кабинку, побитую временем, поруганную людьми, и уже на его глазах в конце 70-х старатели треста «Лифтмонтаж» вырубали ее из шахты и заменяли стальным уродцем, похожим на сейф или пыточную камеру.
Во время блокады в дом угодил немецкий снаряд, квартиры верхних этажей нашего флигеля остались без южных стен и долго были открыты утешительному солнцу…
После капремонта в начале 50-х жилье стало в основном коммунальным, подъезды вскоре оказались распахнуты, стекла выбиты, и на широких подоконниках началась новая жизнь. Здесь принимали клиентов проститутки с Московского вокзала, выпивали идейные алкоголики и пробующие юнцы, здесь позже начали ширяться наркоманы, пряча грязные шприцы в прикрытые жестью гнезда электросчетчиков. В большие морозы под батареями ночевали бомжи, и памятный Вере Николаевне подъезд набрал запахи отхожего места…
Получив первое письмо, артист Р. и сам стал расспрашивать о доме, и оказалось, что он принадлежал П.Т. Бадаеву, у которого было немало недвижимости в Санкт-Петербурге, в том числе и знаменитые бадаевские склады, которые сгорели в блокаду вместе с запасами продовольствия. Строить доходный дом взялся гражданский инженер Василий Александрович Косяков, а помогал ему родной брат Георгий Александрович. В управлении по охране памятников отмечено также участие в деле архитектора Н.Л. Подберезского и художника-керамиста П.К. Ваулина, автора дивной майолики. Год рождения дома по Знаменской, 19, — 1906-й…
Между артистом Р. и Верой Николаевной завязалась многолетняя эпистолярная беседа, чередующаяся с разговорами по телефону и так ни разу и не перешедшая в личную встречу; сколько раз Р. ни собирался нанести визит в Москве, что-то в последний момент обязательно мешало. Обменивались и книгами; однажды Р. получил сборник стихов Веры Марковой, поэта необычного и глубокого. За ее плечами стоял начинавшийся с Блока и Ахматовой некалендарный ХХ век и несколько веков японской поэзии.
«Наш дом, наш дом», — писали и говорили друг другу Вера Николаевна и артист Р. и тотчас вспоминали о том, что любимый Басе был бездомен.
Когда Веры Николаевны не стало, Р. понял, что их несбывшееся свидание или растянувшаяся «невстреча» оказались в духе романтических отношений дамы и кавалера из великого памятника японской литературы «Исэ Моногатари»: «Свиданий? — Их нет. / Все ж одно — наши души…»
Прочтя рукописную книгу В. Марковой «Закованные дни» с эпиграфом из Пушкина «Влачу закованные дни», Юрий Коваль сказал ей, что первое же стихотворение «Тень птицы» напомнило ему японскую танку и свидетельствует о влиянии на нее японцев.
— Так ведь японские танки — это я, — ответила Вера Николаевна. — Это я, понимаете? Какие же влияния? Я влияю на саму себя? Вы поняли главную мысль стихов моих? Это сознание, вышедшее за пределы сознания и которое само собой уже не управляет. Я — вкрапление в ваше время. Я — чужеродна.
На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер…
Летом 1946 года, незадолго до того, как жахнула ждановская дубина, А.А. Ахматова успела дважды выступить в БДТ.
В первый раз ее привез в театр Леонид Антонович Малюгин — драматург, завлит и директор драматической студии при театре. Подкатил на автомобиле, открыл дверцу, подал руку и повел наверх. Он играл в коллективе крупную роль; его пьеса «Старые друзья», написанная для послевоенного выпуска, имела всесоюзный успех, а по поводу положения в театре ходила шутка: «Не так страшен Рудник, как его Малюгин».
Худруком был Лев Сергеевич Рудник. Он вывозил театр в эвакуацию в Киров (Вятку), ставил оборонные спектакли, готовил концертные программы и вместе с фронтовыми бригадами бывал на передовых. После прорыва блокады БДТ стал первым театром, поднявшим занавес. И недаром маршал Леонид Александрович Говоров, командующий Ленинградским фронтом, подарил Руднику роскошный автомобиль «опель-супер», высший класс, не чета «кадетам» и «капитанам». Главреж БДТ водил его сам. Плыл по Невскому красавец-автомобиль, вороново крыло, маршальский блеск, а за рулем — красавец-мужчина, метр восемьдесят пять, римский профиль, глаза с поволокой, шик!.. Броская картинка, большой соблазн для женского населения…
А то, что Рудник был большой женолюб, так это для главных режиссеров типично, и наш Товстоногов старался от Рудника не отстать. Правда, однажды он пожаловался на женщин одной из любимых актрис:
— Они любят не меня, а мои регалии…
Руднику жаловаться не приходилось, таких регалий у него не было…
В 1946 году Малой сцены в театре тоже еще не было, а на ее площадях под правым скатом крыши размещались классы студии.
Ахматову собрались слушать в большом, имеющем Г-образную форму зале с круглыми окошками, сейчас на этом месте зрительское фойе. Большинство составили студийцы — Нина Ольхина, Владик Стржельчик, Изиль Заблудовский, Нина Хохлова, Иосиф Ционский и другие, а всего человек пятьдесят.
Ахматова появилась «красивая и гордая» (Ционский), в темном платье и редкой шали на плечах, все встали, начали аплодировать, но она их остановила отодвигающей рукой и села за огромный круглый стол в приготовленное кресло. Студийцы ждали чуда, и около Анны Андреевны осталось свободное пространство: вместе со всеми и все-таки одна…
— У нас сегодня радостный день, — сказал Малюгин, — к нам в гости пришел великий поэт Анна Андреевна Ахматова!
Все снова встали и попытались хлопать, она была тронута, но опять остановила, сказав: «Это — лишнее».
Прочла Ахматова стихотворений десять-двенадцать, потом началось что-то вроде беседы — вопросы, ответы. Участники, до которых автор мог дотянуться, сказали, как все: «царственная», «величавая»; сцена была у них перед глазами, вот только как ее передать…
Заблудовский вспомнил, что она читала, поглядывая в листки, и пользовалась лорнетом. Лорнет был с нею и в Москве, в Доме союзов, когда весь Колонный зал встал ей навстречу, а Сталин по этому поводу задал сигнальный вопрос: «Кто организовал вставание?». Он сохранился; редкая вещь, будущий экспонат музея, с черепаховой ручкой-футляром и кнопкой: нажмешь — объявятся два стекла в черной оправе…
В конце аплодировали стоя, подарили цветы (розы) и стайкой проводили вниз. Малюгин хотел было ехать с ней, но она сказала:
— Благодарю вас, мне предстоит навестить скучное присутствие… — и, войдя в автомобиль, махнула театру рукой…
7 августа того же 1946 года Ахматова снова была на Фонтанке и выходила на большую сцену по поводу юбилейного блоковского вечера — двадцать пять лет со дня смерти.
Он прав — опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит…
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит —
Когда он Пушкинскому дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой…
Этому юбилею предшествовало насильственное перезахоронение, 1944 года, кажется. Со Смоленского кладбища Блока с женой, матерью и еще двумя Бекетовыми срочно перетаскивали на Волково поле, где воздвигли мемориал Ульяновых и окружали родственников Ленина интеллигентными останками. Так возникли «Литераторские мостки», и много знаменитых костей повыкопали тогда в лавре и на Митрофаньевском, чтобы переместить поближе к революционному семейству…
«И вечный бой. Покой нам только снится», — напророчил Александр Александрович. Шла обычная строительная спешка, рабочие отнеслись к черепу и скелету без Гамлетова трепета, а Любовь Дмитриевна, зажившись, вообще не успела истлеть и во время процедуры произвела на блоковеда Д.Е. Максимова, того, что хвалил нашу «Розу и крест», впечатление крайнего кошмара…
7 августа, в полдень, после возложения венков, на Волковом поле состоялось открытие памятника Блоку. Выступающих было много, а от БДТ говорил артист В.Я. Софронов.
На серый цементный подиум установили два черных камня часовенкой. Овальный барельеф был втиснут в верхний. Лицо Блока казалось строгим, даже жестковатым, но он опять был красив и снова выше всех, не такой, каким его хоронили…
Весной 1921-го Бог свел с ним Ахматову у нас же, в Больдрамте, когда Блок выходил на большую сцену прощаться.
«На этот вечер… шли пешком, трамваев не было, — рассказывала Ахматова у Виленкина. — Одеты все плохо, голодные…» Она сидела в ложе с Ходасевичем. Все хлопали, просили еще, и было видно, как он устал. «Хоть бы они его отпустили!» — сказала она тогда на ухо Владиславу Фелициановичу.
За кулисами Блок поднял на нее глаза, поздоровался и спросил: «А где же испанская шаль?»
Это была последняя встреча…
Всю дневную церемонию открытия памятника Ахматова молча простояла у самой могилы, не отводя взгляда от бронзового барельефа…
Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» было принято 14 августа, через неделю после выступления Ахматовой в БДТ на вечере Блока. Жданову было не лень, и он тут же «рванул рольку» дважды: на собрании партактива и перед ленинградскими писателями. Крутясь над трибунами, идеологическая дубина шевелила волосы на головах интеллигентов. В докладе досталось всем, кто так или иначе «популяризировал поэзию Ахматовой» и «на 29-м году социалистической революции» допускал «на сцену некоторые музейные редкости из мира теней», которые «начинают поучать нашу молодежь, как нужно жить…». Рудник и Малюгин, «свободно предоставившие» Ахматовой возможность «отравлять сознание молодежи тлетворным духом своей поэзии», оказались виноваты. Партийная и комсомольская организации БДТ тут же самоосудились, но их продолжали долбать. Современник передает: когда по совокупности вин стали снимать Рудника, ему вспомнили и встречу студийцев с Ахматовой, а статью в газете «Смена» о подрастающей в театре молодежи критик-активист назвал «Идейная бедность»…
Всех причин, по которым худрук Рудник был «раскассирован» и снят с поста, ни автор, ни артист Р. сообщить читателю не могут, в те годы оба они были от БДТ далеки. Но поводом для кадрового решения большинство свидетелей называют гастрольный роман с Франческой Галь, той самой малюткой-травести, что сыграла главные роли в фильмах «Петер», «Маленькая мама» и других. Слухи и факты таковы. Приехав в Ленинград, Галь задрала головку, впилась восхищенным взглядом в Рудника, которому ее поручил начальник управления культуры Загурский, да так и проходила весь визит. И в Кировском, в почетной ложе, смотрела не на сцену, где блистала Татьяна Вечеслова, а на Льва, который привел ее не случайно, а потому что и с прекрасной Татьяной Михайловной у него был тогда если и не брак, то роман…
Говорили, что Франческа объявилась из какого-то подвала, как только в Вену вошли наши танки. Она выбежала им навстречу с криком: «Их бин Петер! Их бин Петер!», и ее, так же, как фильмы, приняли за военный трофей.
После краткого визита Загурский справлялся о впечатлениях.
— Вундербар! — восхищенно отвечала она.
— Ленинград? — уточнил начальник управления.
— Рудник, Рудник вундербар! — воскликнула звезда.
Легенда приписывает Руднику необыкновенную смелость и изобретательность в обходе гостиничных церберов и даже подъем по водосточной трубе до окошка Франчески, но он эти подвиги улыбчиво отрицал.
Так или иначе, но моральные и идейные фронты партия укрепила.
«ЦК уверен, — сказал товарищ Жданов, — что недостатки в работе ленинградских писателей будут преодолены и что идейная работа ленинградской партийной организации в самый кратчайший срок будет поднята на такую высоту, какая нужна сейчас в интересах партии, народа, государства. (Бурные аплодисменты. Все встают.)»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.