15
15
«Я люблю вас, сэнсэй», — писала Иосико.
Он прочел эту фразу и быстро вышел на улицу.
«Что делать, подскажите мне кто-нибудь, что делать? Есть разум, есть логика, есть трезвая и не такая плохая жизнь, но почему так болит?! Почему невыносимы домашние шуточки и экивоки? Почему новыми глазами и новыми ушами я вижу и слышу любые замечания в свой адрес? А это тяжелое молчание, как будто я что-то украл или кого-то убил!..»
А чего он хотел? Чтобы ему аплодировали за то, что развесил над столом японские сувениры и прикнопил ее фотографию? И благодарили за это, и кланялись ему, как это делала его «япона мать»?..
«Да!.. Если хотите, этого!.. Она понимает, с кем имеет дело!.. Она ставит меня на мое место, не выше, но тут я могу дышать! Я могу делать свое дело с гордо поднятой головой! Меня нельзя унижать ни при каких обстоятельствах, и я не должен выслушивать нотации, в какой именно кастрюле варить себе сосиски! В любой кастрюле и на любой конфорке!.. Я вообще не должен их варить!.. Потому что, если я буду думать про конфорки, у меня в голове прекратится музыка! Неужели это непонятно?! Девочка моя, золотко, уточка моя, как мне теперь жить?..»
В тот вечер композитор Р. без устали гулял по мокрому Ленинграду и совершенно случайно попал на Львиный мостик, где тусовались ищущие домовладельцы и бездомная голытьба…
— Красная конница, — сказала ему дворянского вида дама под пестрым зонтиком. — Малонаселенка… Шесть квадратных метров… Полуподвал…
И Сеня шарахнулся от нее, как от чумы.
Старый друг Шура Торопов пытался снять семейный раздор.
— Надо научиться прощать, — говорил он. — Надо научиться гасить костры амбиций. Надо помогать ему во всем, — и замолкал, понимая бессилие слов…
Наконец Р. принял решение и, посетив Львиный мостик целенаправленно, снял автономную однокомнатную келью. Вечером он молча укладывал вещи, будто собираясь в новые гастроли, а Коша и Фомка нахально прыгали в его заслуженный чемодан.
Что послужило последним толчком к уходу, никто не знал, и остановить его не пытались, стало ясно: это были бы напрасные попытки.
Квартира, которую он позволил себе, была «на Кораблях», то есть на улице Кораблестроителей, в шестнадцатиэтажном новостроенном доме, располагалась высоко, и, если вдруг отказывал лифт, подъем доставался трудно. Но в щель между соседними домами был виден залив.
Конечно, он взял с собой и снова повесил над столиком полуигрушечный самисен, подарок от Иосико. Вы не знаете, что такое самисен? Это прекрасный японский инструмент, щипковый, нервный; если он маленький, его можно положить на колени. И хотя он напоминает русскую балалайку или степной камыз, вы тотчас отличите по звуку его скрытный японский характер. Впрочем, что ему было теперь скрывать?
Конечно, он взял с собой портреты Эллингтона и Горовица…
«Свободен, наконец-то свободен!» — тихо напевал композитор Р., обживаясь на новом месте и любовно сдувая пыль с музыкального центра «Хитачи». Он увез со Зверинской только любимую музыку, без которой не мыслил прожить и дня. Сначала он думал взять с собой Фомку, но, поразмыслив, решил, что домашние сочтут такой поступок чрезмерным…
Вскоре — пора подумать о себе! — Семен Ефимович купил на сэкономленные сертификаты видеомагнитофон и стал наслаждаться просмотрами мюзиклов. Как человека насквозь театрального, его бесконечно манил этот жанр. С особенным чувством он смотрел «Кошки» Уэббера…
После эпизода на «капитанском трапе», почувствовав отеческую заботу Товстоногова, кошка Муся прониклась спецификой театрального дела. Теперь она старалась во время спектакля или репетиции на сцене не появляться и деликатно обходила ее вокруг, держась за черным задником. Ее устраивала незаметная для зрителей роль серого домового. В лифт Муся тоже не совалась и актерский буфет четвертого этажа посещала не в часы пик, а в удобное для поваров и буфетчиц промежуточное время. И даже в почтенном возрасте она, волну за волной, рожала жизнестойких подвальных котят.
Однажды весной, греясь на открытом окне верхнего буфета, Муся обратила внимание на воробья, чистившего клюв на ближней ветке дворовой липы. Несмотря на сытость, она принюхалась. Запаха не было, но в глубине подсознания возник вкус свежей воробьятины, а в душе проснулся охотничий инстинкт. Да и воробей оказался нагловат: слишком близко от нее позволял он себе подавать подлый голос и бесстыдно чистить сытый клюв. Липа, на которой он сидел, была хороша собой.
Сначала деревьев было шесть, внутри театрального двора зеленел крошечный садик с двумя скамейками. Потом одну за другой липы спилили, осталась одна. А теперь и ее нет…
Муся рассчитала прыжок и подобралась для его воплощения. Воробей посмотрел в сторону, и она прыгнула…
Возможно, ее подвела память, она забыла о возрасте, забыла, что мышцы серых лап не так сильны и эластичны, как прежде, и, чуть-чуть не долетев до воробьиной ветки, Муся грянула с четвертого этажа на смертельный асфальт внутреннего двора. Случайные свидетели бросились к ней, но она уже уходила, не глядя на окружающих ее серых людишек.
Смерть Муси отозвалась в коллективе подобающей скорбью и родила еще одну легенду о том, что ее последний прыжок не относился к поздней охоте, а был связан с продуманным желанием окончить жизнь. «Стыдно быть старым артистом…» Ах да, это из другой оперы… Но некоторые члены труппы, например Заблудовский, убеждены, что, почувствовав приближение дряхлости, Муся хорошо обдумала и безошибочно сыграла последний весенний эпизод…
Очень любил кошек и лично Мусю артист Миша Данилов, часто селившийся с артистом Изилем Заблудовским. Любил он и композитора Вивальди. И когда Миша узнал, что Вивальди тоже любил кошек, степень его привязанности и к тем, и к другому значительно возросла…
По вечерам в «Hotel Osaka Grand» шла привычная жизнь, и мы заходили друг к другу за техническими советами, согласованием планов на завтра и просто так. Узнав, что Р. должна звонить жена, Аксенов просил его сказать Ире, чтобы та позвонила Лене. Мол, пусть Лена тоже позвонит мужу из Ленинграда. Юру тревожило ее молчание, а звонок из Японии «кусался»…
Он готовился к новой жизни: другой театр, молодая жена, особые права и обязанности главного режиссера. Двадцать лет он ждал своего часа.
— А Лену ты в Комедию не берешь?
— Нет, зачем?.. У нее хорошие перспективы в БДТ. Зачем создавать двойную проблему?.. — Юра хотел продолжить, но появившийся в дверях Волков ему помешал.
Тот, в свою очередь, увидев Юру, вызвал Р. в коридор.
— Воля, ты же знаешь мои дела, — с оттенком доверительной секретности сказал Миша. — Мне нужна еще одна система… Запиши ее на себя…
— Как это? — удивился Р. — Разрешают по одной. Один человек — одна система. Я хочу купить «Хитачи», как Розенцвейг. Он принял решение…
— А ты, прынц, будешь думать и не успеешь. Как в Аргентине.
— Если не успею, запишу… Но я решил купить «Хитачи»…
— Ну и что? — обаятельно улыбнулся Миша. — Запишешь еще одну!..
— А почему не ты?.. Ты же покупаешь?..
Волков посмотрел на Р. с упреком и, махнув рукой, пошел прочь.
— В чем дело? — спросил Аксенов.
— Он хочет, чтобы я записал на себя его систему… Обиделся…
— Он вообще в последнее время ведет себя странно, — сказал Юра. — Ты не видел его в Германии. Мне кажется, он внутренне иссяк, стал почему-то злой… Когда нужно сыграть наивное удивление и добродушную растерянность, появляется маска…
— А как это можно сыграть?.. Это же чувства, а не действие?..
Юра улыбнулся и оставил вопрос без ответа…
Между тем катастрофа над Охотским морем себя не исчерпала, и волны от падения южнокорейского «Боинга» расходились все шире. Начались новые протесты и блокады, как будто БДТ и был тем самым военным истребителем, который вел Геннадий Осипович. Нет, тогда мы не знали этого имени, но в конце 80-х известинец Андрей Иллеш провел расследование, и классный пилот нарушил гостайну, потому что его мучила совесть. Да, Геннадий Осипович выпустил две ракеты по «воздушному извозчику», он исполнил приказ, и двести шестьдесят девять тел отправились кормить рыб на дне Татарского пролива, а двести шестьдесят девять душ остались парить в небесном пространстве…
Было шпионское оборудование на «Боинге» или нет? Тайна. Молчат американцы, и наши молчат. Теряя здоровье, шарили по дну мурманские водолазы, искали черные ящики, чтобы никто другой… Чтобы осталось тайной… Наш Громыко и госсекретарь Шульц хватали друг друга за лацканы на совещании в Мадриде. По протоколу касаться тайны было нельзя, но Шульц не сдержался, рванул речугу о нашем пиратстве, и Громыко взял его за грудки. Чуть не дошло до настоящей драки. И настоящей войны. Некоторые аналитики сказали, что кризис, в эпицентре которого мы оказались, был не слабее Карибского, над миром висела война…
17 июля 1997 года те же «Известия» тиснули мелкую заметку того парня, который занял место Ирика Рашидова:
«Токийский суд признал корейскую авиакомпанию „КАЛ“ виновной в гибели пассажирского рейсового лайнера „Боинг-747“, сбитого советским истребителем-перехватчиком над Японским морем 1 сентября 1983 г. Как удалось выяснить корреспонденту „Известий“ Виктору Беликову, судебное решение вынесено по иску семей погибших пассажиров, которым авиакомпания обязана выплатить компенсацию…»
И все? Ах, Беликов, Беликов!.. Маловато выяснил… Чьи иски — только японские?.. Или корейские тоже?.. И какие аргументы звучали на суде?.. И последняя ли это инстанция, токийский суд?.. Или прав был Миша Волков, выкрикивая, правда, по другому поводу, стихи Лермонтова о Божьем суде и наперсниках разврата?..
«В различных пропагандистских акциях, — писала Анта Журавлева в своем гениальном отчете о гастролях, — подчеркивалось, что на этом самолете погибло 29 японцев. На телевизионных экранах показывали вдов и матерей погибших и соответственно комментировали их выступления. На северо-восточном берегу Хоккайдо специальные службы вылавливали из океана останки людей и самолета, которые прибивало прибоем… Хулиганские действия правых продолжались с небольшими паузами все гастроли БДТ… Полиция … гарантировала безопасность труппе только в помещениях отелей и театров. Поэтому все участники спектакля в час дня под охраной выезжали из гостиницы в театр, чтобы избежать встречи с фашиствующими хулиганами на улице, так как те начинали свои выступления обычно с трех часов. Возвращались … тоже под охраной полиции. Товарищи, свободные от проведения спектакля, не выходили из помещения гостиницы».
В то же время американский артист Р., то есть Рональд Рейган, играя роль президента США, объяснял народам: «Это был акт настоящего вандализма, порожденный обществом, растоптавшим права человека и сведшим к нулю стоимость человеческой жизни…»
— Смотрел вчера телевизор?
— Тише, партия идет…
Мы были дисциплинированны, послушны и, как бобики, сидели на привязи, но этого партии казалось недостаточно. Некоторых она хотела получить целиком… Замдир Белобородов на экскурсии в Киото напомнил, что у райкома есть десять вакансий для интеллигентов и, в отличие от американского, у нашего Р. есть хороший шанс начать новую партийную жизнь.
— Поздновато, Рома, — сказал Р. и, чтобы не застревать на теме, добавил: — Оказывается, живопись укиё повлияла на импрессионизм!..
Проявляя пластичность, Рома сказал:
— Владимир Эммануилович, Киото славится водой киемидзу, а на ней делают виски.
— Рома, — сказал Р., — вы открываете мне глаза…
Наш суфлер и заслуженный донор республики Тамара Ивановна Горская, обладавшая сильным баритоном, по зову партийного сердца ворвалась однажды в кабинет Гоги и, рыдая, поползла к нему на коленях:
— Георгий Александрович, дорогой!.. Вы такой мощный человек, партия без вас задыхается!.. Я не встану с колен, пока вы не примете решение!..
Он испугался, конечно, но устоял…
С тем же приступали к Николаю Павловичу Акимову, приводя в пример администратора Театра комедии Бахрака. Бахрак мог достать в городе все и, если Акимов просил билет на Москву, не задумывался:
— Пошлите в пятую кассу и возьмите свой билет на фамилию Бахрак…
— Понимаете, — сказал агитаторам Акимов, — я не могу быть в одной партии с Бахраком, а другой у вас, по-моему, нет…
— Лариса Ивановна, — сказал парторг Пустохин Малеванной после премьеры «Оптимистички». — По-моему, Комиссар должен быть членом партии. Что ты думаешь насчет вступления?..
— Мне нечего делать в одной партии с убийцами, — сказала Лара, идя дальше самого Акимова. Она имела в виду не «Боинг», а всю партийную историю. — Если человек хочет выделиться, пусть выделяется за счет личных достоинств, а не за счет вступления в партию.
— Ты все-таки подумай, — попросил деликатный парторг.
Перед Германией, где за Ларой откровенно следили, он сказал:
— Лариса! Давай побеседуем!.. Ведь ты снималась в фильме у Панича. — Юлиан Панич, популярный советский киноартист, а позже известный диссидент, в это время активно работал в Мюнхене на радио «Свобода». — А как ты поступишь, если вдруг встретишь его?..
— Наверное, поздороваюсь, обниму, поцелую…
— Знаешь, я не советую тебе этого делать. Прошло много лет, можно сделать вид, что не заметила, перейти на другую сторону…
— Толя, я не способна на такое скотство!..
Тяжелая работа… А в Японии ему пришлось обращаться к Шарко:
— Зинаида Максимовна, я слышал, что вы ходите с N.
— Иногда, — призналась Зина.
— Пожалуйста, присмотрите за ним, чтобы не случилось… Как в Финляндии…
— Толик, — рубанула Шарко, — я не для этого в Японию приехала!..
— Ну, извините, — со вздохом отступил Пустохин.
Представляете, какой ад был у него в душе? Не потому ли он пил, пил и запил не хуже Жени Горюнова, своего предшественника на этом посту?
Когда Пустохин окончил институт по курсу Макарьева, его пригласили четыре главрежа. Толя выбрал театр Владимирова, а потом пришел советоваться к своему педагогу Лидии Григорьевне Гавриловой.
— Что делать? — спросил он. — Пригласили в БДТ, но с одним условием: театру нужен парторг. И дали несколько дней на раздумье…
Видимо, понимал условие и все-таки не мог представить, какой это напряг, какой раскол в душе, какая стыдоба и, в конце концов, трагедия!..
Вы скажете, трагедии нет, многие делали партийные дела с холодным носом. Тогда почему ходил советоваться? Почему в итоге запил горькую?.. Сначала втихую, сам с собой, потом — в открытую, а дальше — по-черному… И, доведя карьеру до высокой крыши, народный артист по пьяному делу не явился на спектакль, а потом, каясь на ковре, молил о прощении бывшего товарища по партии и плакал, плакал, а другие говорят, что рыдал…
Вы скажете, у него были свои мотивы пить — расходы, разводы, сложности с любимым сыном Пашей, которого он однажды на омских гастролях просто спас. Они поднимались в лифте на свой этаж, и, едва двери открылись, кабина резко пошла вниз. Толя успел вытолкнуть мальчика и попытался выпрыгнуть за ним, но упал на площадку грудью, а потолок скользящей вниз кабины прижал его к полу поперек спины. Это была смертельная мышеловка, он стал почти черным тогда, еле спасли, еле отошел…
Может быть, он с самого начала предчувствовал гибельный риск: роль парторга не плащик — то надел, то снял, — опасное амплуа, коварный имидж, железная маска…
Как с железной маской на лице стать свободным артистом?..
А потом все посыпалось — партия, страна, жизнь…
Как-то потемну, в гололед, Толя пошел выносить мусорное ведро и, будучи подшофе, упал. Он расколол тазобедренный сустав и еле дополз до квартиры. Скорая свезла его в больницу Ленина, там началась бредовая горячка. По причине горячки или непрофильности медучреждения операцию делать не стали, так он и пролежал с расколотым суставом без толку и ясности. Потом его переправили в институт травматологии и ортопедии, обещали поставить на ноги, но дело опять затянулось.
Хорошо бы учли заслуги и оставили числиться в труппе. А если нет?..
А ведь он живет в соседнем дворе, через стенку от твоей работы!..
— Здравствуй, Толя!.. Как дела?
— Здравствуй, Володенька!.. С переменным успехом.
— Ты в театре, в труппе?..
— Да что ты!.. Нет, мне пришлось уволиться…
— Как же так?!
— Вот так… Инвалид второй группы. У меня же не производственная травма. До радио не могу дойти…
— А до театра?..
— С театром я не поддерживаю никаких отношений. — Он сидел на ковровом диване чуть наискосок, чистый, ухоженный и, если бы не эта неудобно повернутая нога, совершенно здоровый. — Спасибо, что зашел! Мы же с тобой однокамерники!..
Это — о гримерке. Когда опустело место Паши Луспекаева, Толю привел Валерьян Иванович Михайлов и в своей изящной манере сказал:
— Адтист Пустохин!.. Будет у нас даботать и здесь гдимидоваться.
С того дня Толя прослужил в БДТ тридцать два года.
— Рюмку тебе можно?.. Я на всякий случай взял…
— Почему нет?.. Людочка, помоги, пожалуйста!..
— Как сын?..
— У Паши, слава богу, хорошо. Сегодня должен зайти…
За темным окном текла Фонтанка. Квартиру Толе дали рядом с театром, чтобы легче было нести двойную нагрузку. Чуть не сказал — жизнь. Выпили водки, в соответствии с песней о чижике, который тоже был прописан на нашей набережной.
— Не думал, что ты уйдешь… Кто угодно, только не ты, — сказал Р.
— Если бы был Гога, — сказал Толя, не завершая мысли. — Он ко мне прекрасно относился, давал играть. Я просился у него отдохнуть, не быть парторгом. Он разрешил только на год. Год побыл Кузнецов, я говорю: «Георгий Александрович, может быть, Сева останется?» — «Нет, — говорит, — возвращайтесь на свое место!..» Они теперь крестятся там чуть что. Я, между прочим, тоже крещеный…
— Я был уверен, что ты относился к партии истово…
— Да что ты! — он даже махнул рукой. — Я старался для театра!..
— Господи! — сказала Люда. — Да он вздрагивал от каждого звонка!.. А когда нужно было делать отчет, весь покрывался экземой!..
— Да, — сказал Толя, — когда звонили оттуда…
«Хорошее слово „оттуда“, — подумал Р. — И „однокамерники“ неплохое».
— Ты выздоравливай, Толя. Вон у Гердта какая была нога, а он вовсю снимался и на радио звенел…
За окном текла Фонтанка…
Как-то после «Мещан», — уйдя из театра, Р. все еще изредка играл своего Петра, — задержались, чтобы отметить день рождения артиста Козлова, и разговор зашел о сегодняшнем дне, то есть о перестройке и развале партии коммунистов.
— А куда вы девали свои партбилеты? — спросил подвыпивший Р.
— Я — сохранил, — твердо сказал Сева Кузнецов. — Он у меня. И взносы… До последнего дня!..
— Молодец! Это — принципиально! — одобрил беспартийный отщепенец, как будто Сева нуждался в его одобрении. — Это мне нравится.
Возникла короткая пауза, потому что были здесь и другие партийцы.
— А я свой партбилет сдал, — так же твердо, как Сева, сказал его друг Кира Лавров. — Я из партии вышел.
Не мог же он, как руководитель театра, отмолчаться в такой ситуации.
— И ты молодец! — похвалил Р., снова не замечая своей тупости. — Представляю, как мучился… Молодец!..
Как будто его просили давать свои отщепенские оценки.
А все — дурная голова и водка «Ливиз»…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.