«Радио Свобода»

«Радио Свобода»

В первые свои годы третья эмиграция чрезвычайно опасалась попасть в тенета американской разведки. Со временем эти пугливые надежды рассосались, но замаячило некое колеблющееся, как огонёк лучины, искушение – устроиться на «Радио Свобода»!

Люди опасливо переглядывались – негоже как-то за американские деньги разделывать под орех хотя и коммунистическую, но как-никак родину. Но ведь тебе предлагали говорить, что думаешь, в чём искренне убежден, а заодно и платили деньги за обличение пороков и преступлений коммунистического строя. То есть платили за правду!

Некрасов же утверждал, что раз всё в Союзе построено на лжи, то бороться с этим можно только правдой. Нельзя, говорил он, опускаться до вранья. Даже если речь идёт о таком вселенском зле, как коммунизм. Я поражался такой наивности. Многие из нас, и я в том числе, были настроены радикально. С советской властью церемониться не следует!

Некрасов не стремился и не призывал к свержению существующего строя. К этому, впрочем, призывали лишь абсолютные сорвиголовы, так это было смертельно опасно. Он не был подвержен мании реформаторства. Но просто не мог понять, почему нельзя иронизировать над глупыми порядками, почему запрещено читать книги или давать их знакомым, смотреть кино по своему выбору, почему не выпускают людей за границу. Чтобы всего лишь пройтись по музеям, повидать парочку знакомых, посмотреть мир, набраться впечатлений, пощёлкать фотоаппаратом и подкупить сувениров.

По своему характеру Некрасов не был махровым, как говорят, антисоветчиком. В жизни у него был один настоящий враг – Адольф Гитлер, да ещё любой фашист, засевший напротив в своём окопе. В Сталинграде, например. Этого врага надо было уничтожить, что и делал Некрасов, не щадя живота своего.

Вообще-то говоря, вначале наша эмигрантская интеллигенция о «Радио Свобода» рассуждала как-то застенчиво, как будто речь шла о ломбарде, куда от хорошей жизни не пойдёшь. Ведь деньги на радиостанцию выделялись конгрессом США! Считалось, – то есть это усиленно внушалось советской пропагандой, – что на радиостанции гнездились бывшие полицаи, психопаты-антикоммунисты, отбросы общества потребления, а также нищие духом, умом и талантом.

Наши просвещённые творческие инакомыслящие, в особенности почему-то москвичи, вроде бы понимали, что это враньё, но свои походы на станцию особо не афишировали, как визиты, скажем, к венерологу. Старались юркнуть понезаметнее в высокий подъезд дома на авеню Рапп.

Но через пару лет сотрудничать со «Свободой» стало делом престижным, хлебным, желанным и даже модным.

– Радио – вернейший способ донести до Союза новости, комментарии, наши мысли, – плавно говорил Галич за вечерним чаем у Некрасова.

И ему абсолютно безразличны стенания всех этих якобы высоких духом чистоплюев и дамочек высшего полёта, что не следовало, дескать, Галичу идти на службу к американским империалистам, продавать талант.

– Если талант не продавать, – смеялся Вика, – то что с ним делать? Раздавать бесплатно?

Тогда, за чаем на улице Лабрюйер, я запомнил этот слегка взволнованный разговор Некрасова и Галича.

Если ты честный человек, говорили они, ты просто обязан воспользоваться такой несказанной возможностью – нести правду людям, отрезанным от неё стеной и страхом. Просто обязан! В газетах, по радио, на конгрессах, в книгах надо говорить эту правду, кричать о ней, твердить и повторяться… И плевать с высокой колокольни, что советские газетчики назовут тебя лакеем, служкой или блюдолизом американского империализма!

– Кстати, совсем неплохо быть лакеем у правды, – согласился Галич и улыбнулся.

– Даже её прихлебателем! – поддержал Некрасов.

Поначалу, в первые парижские годы после приезда, он вёл жизнь беззаботную, безбедную и безалаберную.

За книги были получены весомые гонорары. Деньги, славящиеся, как известно, качествами жидкости, если и не текли рекой, то активно испарялись. Постепенно выяснилось, что необходим какой-то постоянный заработок, на статьях в эмигрантских газетах и на спорадических лекциях особо не разгонишься.

И когда он начал выступать с передачами по «Радио Свобода», то довольно скоро вырисовалась заманчивая ситуация – чем меньше ты увиливаешь от работы, тем больше зарабатываешь денег. Виктором Платоновичем этот постулат был принят за очень занятное откровение, и он начал постепенно наращивать живость пера.

И вошёл во вкус, и начал много работать, сам себе поражаясь. Особенно в последний год пахал на ниве журналистики не покладая рук. И был очень доволен, что на радио скрупулёзно практиковали незабвенный, осмеянный в русском народном эпосе принцип – от каждого по способностям, каждому по труду.

Первые передачи по культуре представляли собой раскованную трепотню у общего микрофона. Не надо ничего готовить, выкладывай, что в голову придёт. Действо это называлось «круглый стол». Платили – как за работу. Участники передач купались в блаженстве.

В течение часа происходило безалаберное толковище, когда собеседники или гомонят одновременно у микрофона, или благопристойно молчат, давая выговориться ведущему передачи. Так было устроено при Александре Галиче, который тогда заведовал культурным отделом парижского корпункта «Радио Свобода». Считалось, что непринуждённость и спонтанность должны выгодно отличать парижские трансляции от постылых и шаблонных советских радиопередач.

Иногда всё было действительно так. Подворачивалась благодарная тема, участники не перебивали друг друга, Галич под гитару исполнял свои последние песни. Но чаще культурные передачи носили обидную печать любительства, балаболства и бестолковости.

Правда, потом, с приходом Анатолия Гладилина самодеятельность решили прекратить. Партизанщину прищучили, предписали непременно готовиться к передачам письменно и заранее, а авторский текст оставлять редактору. В общем, культурные передачи сделались профессиональными.

Владимир Корнилов напечатал после смерти Виктора Платоновича посвящённое ему стихотворение:

Голос твой в заглушку встроясь,

Лезет из тартарары.

Вика, Вика, честь и совесть

Послелагерной поры.

Известный эмигрантский певец Алёша Ершов просто затрепетал, когда прочёл эти стихи:

Забулдыга и усатик,

На закате дня

Ты не выйдешь на Крещатик

Повстречать меня.

И побежал домой, сочинять музыку. Пропел мне по телефону. Получилось печально и без выкрутасов. Я, случается, до сих пор бормочу эту песенку.

Директор парижского отделения Семён Мирский тоже оценил исполнение Алёши и решил увенчать передачу о Некрасове этой песенкой. Правда, эстет Толя Шагинян, звукооператор и друг В.П., скорчил мину, мол, не пошловато ли для Вики, может, не надо? Совсем нет, убеждали мы его хором и, конечно, не убедили, но он вынужден был послушаться своего босса, Сёму Мирского.

Некрасову очень нравилось выражение из газеты «Правда»: «продажные провокаторы грубо и лживо клевещут».

Завтра иду клеветать, объявлял он, постараюсь сделать это не грубо и лживо, а повежливее и поправдивее. Кстати, вначале насмешливое «иду клеветать» потом стушевалось до нейтрального, а впоследствии вообще стало заезженным и вышло из употребления…

Чего только о Некрасове не писали, причём даже незнакомые мне люди!

Один отметил в мемуарах, например, что В.П. – одинокий пьяница. Что тут скажешь? Вариант беспроигрышный. Начнёшь опровергать – только привлечёшь внимание к плохонькому мемуаристу.

Другой написал, что будто бы при нём В.П. вставал из-за водочного стола и говорил:

– Мне пора! Пойду поклевещу.

Брехливая выдумка!

На радио В.П. ходил по утрам, никогда в это время ни с кем за столом не сидел, ни в коем случае не являлся на передачи выпивши. При крайней нужде звонил Толе Гладилину и просил перенести запись. Толя ворчал, строго как бы выговаривал и устанавливал жёсткие сроки – сегодня-завтра можешь погудеть, но в пятницу явись, хоть тресни! Я отвечаю за передачу, и будь любезен меня не подводи. Вика не подводил, старался.

Гладилина он любил и уважительно отзывался как о хорошем начальнике. Дескать, не даёт спуску подчинённым, но если надо – всегда заступается.

Анатолий Гладилин заведовал тогда литературными передачами на «Свободе», был редактором и, главное, раздавал время, как говорил В.П. Каждая передача длилась примерно десять минут. Оплачивали хорошо. Время на «культуру», естественно, ограничивалось, и поэтому Толя играл роль рачительного кормильца. Играл искусно и весело.

Поначалу всё было прекрасно. Некрасов довольно бойко писал по две статьи в неделю. Три-четыре страницы на машинке на каждый сюжет. Лафа и малина!

Но пробовали ли вы написать подряд сотню разных статей? А потом и второй год, и третий, четвёртый? Кажется, ерунда, но после первой сотни вы начинаете мучительно придумывать, о чём же вам сегодня писать. Помня, что всё должно иметь хотя бы отдалённое отношение к культуре, а не к политике, индустрии, спорту, исчезновению ленивцев в лесах Амазонки или половой эмансипации подростков.

Среди написанных им статей было немало даже скучноватых, без души. Но в большинстве своем это были маленькие новеллы или рассказики. Ироничные, патетические, чуток поучительные или просто занятные.

И все были благозвучными, так как читались они самим автором, с нужными интонациями, паузами и придыханием. В.П. умел передать по радио даже пожатие плеч, не говоря уже о язвительной усмешке. Получалось здорово – хороший рассказ и блестящее чтение. После удавшихся передач возвращался Вика домой в приподнятом настроении, поглядывал орлом, я это сразу замечал…

Года через два темы начали исчерпываться, испаряться и рассасываться, что очень удручало и Вику, и меня.

Давно рассказаны все случаи из жизни, обсуждены мировые культурные проблемы и отмечены мало-мальски памятные даты. В ход пошли мимолётные встречи, прочитанные на днях журналы и книги, увиденные фильмы, спектакли, выставки и уличные представления.

С распростёртыми объятиями приветствовались все культурные мероприятия парижского муниципалитета и решения московского съезда писателей. Самый завалящий литературный юбилей превращается в именины сердца. Методически штудируются отрывные календари, опрашиваются все знакомые, в отчаянии перелистываются энциклопедии и просматриваются гороскопы мельчайших гениев современной культуры.

С ликованием встречена идея о чтении по отрывкам всей книги «В окопах Сталинграда» в честь сорокалетия Сталинградской битвы.

И всё равно вы постоянно напряжены и донимаете окружающих, нет ли у них чего на примете.

Никогда не признававший строгих обязанностей, писатель вынужден втискивать свой характер независимого сиамского кота в рамки безжалостной дисциплины. Ведь каждую неделю хоть лопни и тресни, но бери карандаш и пиши!

Тыркался до субботы, потом писал одним духом и наигранно вялым голосом звонил мне, зайди, мол, надо на понедельник. И пускался в безмятежное и беззаботное пиршество жизни, а через пару дней муки поиска подкрадывались вновь…

Однажды я нашёл сюжет для Некрасова и собственноручно написал текст. В.П. вернулся домой довольный и с улыбкой сообщил, что Гладилин похвалил передачу, мол, сегодня как никогда получилась удачной! Это укрепило меня в уверенности, что Толя действительно разбирается в своём деле…

– Ты знаешь, Витька, всё-таки Толя – мировой парень! Вот устроил мне сдвоенные передачи, даёт заработать, – говорил мне В.П. – И редактор он что надо!

Некрасов звонил Гладилину, чтобы записать сразу пяток передач и уехать на две недели в Америку. Просил, чтобы «круглый стол» устроил после обеда – утром надо в поликлинику… Да мало ли чем тебе может помочь хороший начальник!

Каждую неделю, в понедельник, к десяти утра, Некрасов являлся с папочкой на станцию и около часа записывал две десятиминутные передачи. Звукооператор Анатолий Шагинян был придирчив и неподкупен: никаких поблажек, речь вещавшего должна быть плавной, дикция чёткой, шумный подсос или сглатывание избытка слюней язвительно порицались и в эфир не допускались. В перерывах Толя становился блистательным и неудержимым говоруном. Кроме того, он был натурой артистической.

После записи начиналось самое приятное – благодушный трёп с друзьями и приятелями. Чаепитие в студии у Толи Шагиняна переходило во вкушание кофия в кабинете у Толи Гладилина, а завершалось рабочее утро сигаретой в компании примы-журналистки Фатимы Салказановой. Бывало, что и сам шеф Семён Мирский, услышав галдёж в коридоре, высовывался из двери и приглашал заглянуть и к нему.

Обязательно в эти часы на станцию забредал какой-нибудь добрый парижский знакомый или старый приятель, отщепенец из Америки или Германии. Тогда дискуссия естественным образом переносилась в кафе на улице Святого Доминика и заканчивалась не скоро…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.