Французский без прононса

Французский без прононса

Встретив нас, Вика как мог старался подыскать нам приятелей-французов. Мол, чтобы мы практиковались в разговоре. Но из-за своего жалкого словаря и чудовищного произношения мы стеснялись вымолвить даже простейшую фразу по-французски. И если мы иногда осмеливались высказать подряд несколько слов, наши собеседники так напрягались, как будто старались вникнуть в третий секрет Фатимы. И после декламации продуманной, как нам казалось, фразы наступала унизительная пауза, после чего нас тихо переспрашивали: «Как вы сказали?»

И сколько из нас обиделись на Францию! Раздражала дикость местного населения – подавляющее большинство французов не знали даже приблизительно великого русского языка и чихали на своё невежество.

Нашей семье в эмиграции повезло, мы не прошли через все адовы круги и муки. Мы приехали к родителям, нам сразу же помогли – морально и материально.

Некрасов устроил нас в благотворительный фонд для еврейских политических беженцев. Его шеф, с сумрачной фамилией Фауст, хотя рождён он был Адамом Райским, оказался участником Сопротивления и сердечным приятелем Виктора Платоновича. В фонде помогли советом и ободрили, дали денег на обзаведение, оплачивали транспорт, курсы французского…

Длинные, как полицейская дубинка, местные огурцы мы нарезали кружочками и подали гостям – угощайтесь!

Парижане, прежде чем съесть ломтик, долго орудуют ножом и вилкой, очищая кожицу. Некрасову приходилось постоянно уговаривать всех есть прямо так, это вкуснее! Но парижане не соглашались и пугали, мол, так никто огурцы не ест, можно отравиться. Мы дивились такому идиотизму.

Это ещё ничего, шутил наш новый друг Юра Филиппенко, а вот когда вам в буржуазном доме подают целый персик и вы обязаны очистить его от кожицы десертным ножом и вилкой, тогда вы обливаетесь одновременно и горячим, и холодным потом. Есть что потом вспомнить!

Но все эти огурцы и персики с кожицей просто ничто по сравнению с французским языком!

Некрасову было хорошо, он сразу же окунулся в русскую среду и уже не вылезал из неё, как говорится, до могилы. Наслаждаясь обществом, в котором все, и французы в том числе, говорили только по-русски. И совершенно не терзался, что это препятствует совершенствованию французского языка. Он и так говорил по-французски, как мы поначалу думали, прекрасно, просто нам всем на зависть!

А наш Вадик ещё лучше, все им гордились – пойди купи хлеба и узнай, когда они закрываются на перерыв!

Примерно тогда же я с ужасом констатировал, что несколько часов ежедневных занятий на курсах французского языка дали огорчительные плоды. Все беды усугублял французский прононс, недоступный носоглотке и уху простого советского человека. Даже два-три слова подряд произносились с некоей мукой. Французам же никакая мука не помогала, чтобы понять эти слова. Я в панике кинулся заниматься дополнительно, дома.

Но где можно пристроиться?! Негде! Нет ни малейшего местечка или закутка!

Домочадцы постоянно толкутся друг у друга на голове, от вечерних гостей спасу нет, каждую минуту, как аврал на подлодке, громыхает телефонный звонок, а разговоры чётко прослушиваются из любого уголка нашего терема-теремка. Все без исключения родичи, каждый в своей комнате, громко переговариваются, даже если кто в уборной.

Выход нашёл Вика.

В нашем теснейшем, как средневековый каменный мешок, санузле он положил на ванну гладильную доску, установил настольную лампу и усадил меня на стульчак унитаза.

Самообразование длилось ночами. Виктор Платонович помогал как мог.

По телефону говорил только громким шёпотом, шипел на часто нарушавших шумовую дисциплину маму и Милу и осаживал гомонящих гостей.

Через пару месяцев я начал понимать написанное на вывесках и осмысленно читать крупные заголовки газет – это радовало.

В общем-то, мы постепенно опарижанивались, как говаривал В.П. Мы научились ходить боком, как крабы, не отрываясь от витрин, понимать магазинные этикетки и при малой нужде смело проходить в уборную в первом попавшемся кафе…

Французы оказались чудом!

Мы с Некрасовым таскали их за собой по хвостатым очередям в префектурах, тянули с собой в магазины, мэрии, школы и издательства. Заставляли обзванивать всех бюрократов, искать ключи к влиятельным персонам, писать ходатайства и быть нашими гарантами, выслушивая наши стенания или похвальбу. Даже сейчас, через тридцать пять лет, мы поражаемся, как наши милые французские приятели не послали нас тогда в заветное место, а терпеливо и безропотно, как с парализованной бабушкой, возились с нами, не пытаясь придумать хоть какие-нибудь благовидные отговорки…

У мамы появилась первая близкая подруга.

Галина Никитична, бывшая дягилевская балерина, жила по соседству и однажды, придя в мясную лавку, обнаружила привязанную к ручке двери скулящую собачку. Ты чья, поинтересовалась добрая старушка, а мясник ответил, что собачка по-французски не понимает, она русская, её забыла хозяйка и сейчас, вероятно, вернётся за ней.

Но Галина Никитична привела Джульку прямо к нам домой. Так и познакомились.

В первый день она страшно удивилась, когда мама спросила у неё, кто в Париже может вставить молнию мужу в штаны.

– Зачем вашему мужу молния в штанах? – поразилась она и тревожно уставилась на маму.

Старая эмигрантка, она не знала, что такое застёжка-молния.

Некрасов первое время долго беседовал с ней, расспрашивал о знаменитой балетной труппе Дягилева «Русский балет», о Нижинском и Фокине, Карсавиной, Спесивцевой…

– С Бакстом я была очень хорошо знакома, – мило улыбалась Галина Никитична, – а вот Бенуа был холоден со мной…

Вика очаровывался и выспрашивал подробности, приносил из кабинета книги и альбомы…

Приехали мы в Париж в конце апреля, и Вадик был устроен в школу, чтобы не болтался без дела и учил язык. Некрасов позвонил кому-то, и нам нашли школу на один месяц, мол, никаких особых документов там не спрашивают. Заведение было для детей арабских и португальских эмигрантов, хуже некуда, но тогда мы обрадовались счастливому выходу из затруднения.

И начал Вадик ездить в школу на автобусе до самого моста Пон-нёф.

Каждый день дядя Вика сопровождал и забирал внука. Относился он к этому поручению со всей серьёзностью. Перед школой они заходили в кафе, Вика пил кофе, а Вадику оплачивалась партия на игорном автомате, хотя малым детям играть запрещалось.

– Главное, обходить запреты! – весело поучал он Вадика, и тот охотно соглашался…

В первое лето нашей эмиграции во Франции разразилась свирепая засуха. Жара стояла невообразимая. А так как приезжие израильтяне внушили Миле, что если на улице жарко, надо закрывать окна и задёргивать занавески на окнах, мы обливались потом в плотном полумраке.

Для Вадика начались первые школьные каникулы. Ему надо куда-то поехать, не оставаться же всё лето в вонючем Париже, суетилась по телефону бабушка.

Вадик был отправлен в русский скаутский лагерь, к «Соколам». Добрые люди из первой эмиграции сказали Некрасову, что там очень интересно. Дети, мол, ходят в походы, вечерами разводят костры, а по утрам разучивают молитвы.

Отправлялся он в скаутскую неизвестность скромно, за ним просто заехали домой, но встречали через месяц с помпой, всей семьёй. На вокзале Виктор Платонович насмешливо поинтересовался, как обстоят дела с молитвами.

– Ничего не выучил! Времени не было! – иронично улыбнулся Вадик.

Хотя они часто и протяжно пели «Фольксваген наш Господь в Сионе», добавил он. «Коль славен» для Вадика было слишком заумно.

Кроме того, сын наш в лагере обовшивел!

Панику в семье в корне подавили знающие люди. Не волнуйтесь, успокоили, все дети летом привозят домой вшей. Это милые, безобидные вши, идите в аптеку и купите брызгалку.

После войны бабушка, мечтательно вспоминал я, тщательно вычёсывала из моих волос гнид. Частым, из белого рога гребешком. Вши падали на расстеленную на столе газету…

Вика поддержал меня и рассказал жуткую историю о смерти от тифа их соседского мальчика во время Гражданской войны.

– Мальчика звали Нолик, – скорбно уточнил он.

Начали подумывать о работе для Милы.

Галина Никитична увидела в какой-то витрине подходящее приглашение на работу. Подходящим оно ей показалось потому, что работа не требовала ни знания французского, ни особых навыков – надо было красить шелковые платки. С восьми утра, работа сдельная. Одевшись понаряднее и наведя обольстительный марафет, Мила потянула с собой Вику как переводчика.

Трудоустройство увенчалось фиаско. Хозяйка, увидев красавицу Милу, в новом платье и туфлях на головокружительной высоты шпильках, с улыбкой поинтересовалась, какая у неё профессия. Инженер-электрик, ответила простушка Мила. Некрасов попытался было расхвалить деловые качества своей невестки, но хозяйка шутливо всплеснула руками. Она не позволит, чтобы такая образованная красотка губила свою жизнь в красильном цехе!

– Поверьте, дорогая, вы не то, что я ищу!

Первый парижский день рождения Милы решили отгрохать на славу и устроить полноводный праздник, хотя на вечер были приглашены всего лишь малочисленные знакомые, оставшиеся на лето в Париже.

Гвоздём должен был стать роскошный подарок.

– Пошли, Милка, купим тебе что-нибудь! Любое желание, без купеческих замашек, естественно! – торжественно сообщил Вика после утреннего кофе.

Девичьей скромностью желание не отличалось. Мила захотела туфли, настоящие, иными словами, дорогие.

Через дорогу был обувной магазинчик, хозяйка принесла коробки, и началась примерка.

Виктор Платонович искренне считал, что чем быстрее делается покупка, тем она удачнее. Поэтому когда Мила примерила вторую пару и в раздумье промолвила, что эти вроде ничего, он схватил туфли и полез за деньгами.

– Покупаем! Бери! Пошли отсюда!

Опешившая от такой прыти хозяйка сделала даже книксен, а Мила опомнилась уже на улице, прижимая к груди роскошные туфли.

– Ну, как! – ликовал В.П. – Как мы это провернули! Это тебе и есть Париж! Захотела и купила, раз-два, и всё!

И только дома Мила с ужасом осознала, какого маху дала. Ведь за эти деньги можно было примерить десятки пар в шикарнейших магазинах Парижа! А тут таинство приобретения роскошной обуви свелось к бездушной сделке купли-продажи! Мила чуть не заплакала от досады.

Виктор Платонович долго ещё похвалялся своим умением ходить в магазины, а Мила до сих пор, спустя тридцать пять лет, вспоминая, вздыхает: боже, какая она была дура…

Мы долго ничего не понимали в ценах и со страшным скрипом постигали каждодневную житейскую мудрость, как себя вести в самых обычных ситуациях. На Некрасова рассчитывать не приходилось. Он сам страдал от бытового невежества.

К первым потрясениям высшего порядка прибавлялась хозяйственная сердечная боль при виде выставляемых каждое утро на улицу, на выброс, дощечек, планок, досок, реек, плиток. После ремонта ли, переезда либо просто после очистки подвалов и кладовок. На Украине всему этому не только не было цены, такое просто не могло даже привидеться в сладчайших сновидениях. И здесь всё хотелось унести домой!

Мы с Виктором Платоновичем так и делали, за несколько месяцев накопив чудовищные запасы этих поделочных материалов в забитых под потолок подвалах. И только через пяток лет я собрался с духом и, в свою очередь, начал выбрасывать грудами эти прекрасные предметы, роняя слёзы сожаления.

А сколько мы потратили времени на то, чтобы понять, что в случае срочной необходимости вызывают здесь не скорую, а пожарных. Они приезжают быстрее и не требуют платы за визит.

Сколько раз нам повторяли, что нельзя бросать в мусоропровод бутылки, грохот может побеспокоить соседей!

Что надо везде всем говорить «мерси!» по любому поводу. И без повода тоже.

Что принято улыбаться в ответ на улыбку кассирши в винном отделе – это казалось нам просто издевательством над здравым смыслом! Или приносить «пардон» соседу, разминаясь с ним на лестничной клетке, даже уступая дорогу.

На наших курсах французского языка «Альянс Франсез» мы с Милой впервые увидели живого Леонида Плюща, киевского диссидента. Некрасов несколько раз выступал во Франции в его защиту.

Всего лишь десяток дней назад Виктор Платонович возбуждённо объявил, что Лёню не только выпустили из психушки, но и выпроводили во Францию! Плюща встречали его заочные друзья-математики и бесчисленные марксисты. Дело в том, что Лёня упорно подчёркивал, непонятно для всех почему, что он убеждённый марксист и желает защищать это благородное учение. При этом он противник советской власти, что страшно нравилось салонным парижским левакам. Диссидент и марксист – они смотрели на него с нежным любопытством, как на пятиногого ягнёнка.

Из киевских разговоров полушёпотом мы бессчётное число раз слышали о Плюще от его жены Тани и от Некрасова.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.