Кто самый склочный?
Кто самый склочный?
Оставшийся в Киеве в безграничном одиночестве Гелий Снегирёв начал, как многим казалось, неприкрыто безумствовать, обличая советскую власть. Но он уже взлелеял сверхзадачу – написать свою книгу! Вначале вёл он себя просто смело, а ва-банк пошёл позже, когда «Мама, моя мама!» была напечатана за рубежом. И никакого взрыва интереса не вызвала. Гелий разошёлся, публиковал всё более и более едкие, а потом и дерзкие вещи. Парижским интеллектуалам уже давно надоело восторгаться архипелагами и диссидентами, а Гелий предлагал начать новый круг конфронтации с советской властью.
– Бедный Геляша, бедный! – повторял не раз Вика. – Как там его мучают, как он там бьётся рыбой об лёд, один-одинёшенек…
И сам Некрасов начал более резко отзываться о советской власти, регулярно выступать на радио, да и в газетах писал о ней без особых околичностей. О том, что советская власть с диссидентами мелочилась, теряла лицо, по пустякам устраивала прямо-таки псовую охоту на робко, в общем-то, протестующих. Власть износилась до дыр, как говорил Некрасов…
В свой второй, заветный, теперь коричневый альбом «Авто-фото-био-эссе-2» Некрасов вклеил вырезанные из газет три открытых письма Гелия Снегирёва: правительству СССР, президенту США Картеру, генеральному секретарю Л.И. Брежневу.
Первое напечатано было 7 июля 1977 года.
В солнечный день к нам на улицу Лабрюйер пришла незнакомая женщина и передала трубочку фотоплёнки. Передача от Гелия Снегирёва. Я посмотрел плёнку на свет – десяток кадров с текстом на машинке. Очень мелко, с трудом разберёшь.
«Настоящим заявлением я отказываюсь от советского гражданства… Ваша конституция – ложь от начала до конца!..» Это было «Открытое письмо Правительству СССР».
С плёнкой мы пошли в «Русскую мысль». Вика заходил туда часто, делал фотокопии, пил чай с редактором или просто вёл лицеприятные беседы.
Подожди здесь, сказал мне и постучал в кабинет главного редактора Зинаиды Шаховской.
Я прошёл в общую комнату, где в углу позёвывал, сидя на диване, волоокий бородач, ведший ежемесячную рубрику «Целлюлиту – бой!». В другом углу читал газету противный старик Сергей Рафальский. Умница, злюка и остроумнейший журналист. Год назад, впервые увидев меня, он хмуро поинтересовался, не служил ли я в немецкой армии. Зачем так щёлкать каблуками? Обозлившись, я тогда ответил, что служил офицером не только в немецкой, но и в советской армии, десять лет тому назад. Старик ехидно посмотрел на меня:
– Оно и видно, где служили! Не десять лет тому назад, а просто – десять лет назад. Этого достаточно по-русски!
Сейчас Рафальский оторвался от газеты, приятно поздоровался и снова решил проэкзаменовать меня по родной речи. Вот многие из вас с высшим, как вы утверждаете, образованием, а как сказать во множественном числе «дно»? А если он – пёс, то она – кто будет? Сука? Псина? А вот и неверно!
Разошёлся и начал попрекать всю третью эмиграцию в бескультурье и забвении заветов классиков. Другой старик, поэт и тихоня Кирилл Померанцев, попивая чай, улыбался примирительно и урезонивал своего дружка.
Некрасов вышел от Шаховской расстроенный. До чего же довели Гелия, если он отказывается от советского гражданства! Совсем Гелий пошел вразнос, сокрушался в метро В.П., теперь выхода нет, ведь его не вышвырнут из Союза, а просто убьют, и всё…
Владимир Максимов по обыкновению вышагивал по кабинету в «Континенте» и смотрел на вещи мрачно. Согласился: надо организовать кампанию в защиту Снегирёва, он возьмёт на себя Германию и Скандинавию. Конечно, жалко человека…
Год назад, когда Некрасов принёс ему рукопись Снегирёва «Мама, моя мама!», Максимов прочёл её и почувствовал недоброе. Такие штуки нам могут не простить украинцы, грустно сказал он Вике. Помнишь, как тебя заклевали за твои канадские выступления? Потом похвалил Снегирёва: талантлив! И обречённо вздохнул: «Будем печатать!»
Нашагавшись, Максимов протянул Некрасову письмо с трезубцем в дубовых листьях посередине. Переведи с украинского, попросил, хотя в общем-то понятно…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.