VII.VII. «Тема»

VII.VII. «Тема»

Андрей Разбаш, отвечая весной 1992 года на вопрос «Нового Взгляда»: «На чем в дальнейшем будет держаться популярность телекомпании „ВИD“?» — ответил:

— На тех новых программах, которые сейчас только начинают разворачиваться. Это сольная политическая программа Любимова «Красный квадрат» — с перспективой прямого эфира и телемостами со всем миром; «Тема» Листьева, которая после «Поля чудес» станет у зрителей самой популярной. В ней будут обсуждаться вопросы, интересующие буквально всех: супружеские измены, воспитание детей, одиночество… Думаю у Влада получится блестящая еженедельная программа. К сожалению, при том развале, который сейчас происходит на телевидении, очень трудно начинать делать что-либо новое. К нам относятся как к чужакам. Мол, замучили вы уже всех своей «головой».

* * *

«Ваши оппоненты говорят, что вы занимаетесь, простите, плагиатом. „Поле Чудес“ — калька аналогичной американской передачи, и „Тема“ копирует западные образцы». Отвечая на этот выпад Андрея Ванденко, который записал достаточно провокационное интервью для «Нового Взгляда» с тогдашним лидером компании-учредителя газеты, Влад ответил:

— Какие оппоненты? Те, кто профессионально критикуют телевидение? Это не оппоненты. Их работа заключается в том, чтобы разбирать мою работу. Я, честно скажу, не очень слежу, что обо мне пишут, ибо все понимаю, мы — один цех, где у каждого свои задачи, свои методы. Я никого не обсуждаю, но и не буду прислушиваться ко всем советчикам. Если есть рациональное зерно, приму, если лишь рассуждения, как, по мнению автора, я должен ходить и говорить. А что до формы. Жанр интервью придумали ведь не вы, но вы пользуетесь. О жанре ток-шоу мы узнали от Донахью, но эта форма существовала и до него, существует и сейчас параллельно с Донахью. О чем это говорит? Только о бедности знаний нашего зрителя о западном телевидении.

Следующий выпад: «Специалисты утверждают, что план ваших „Тем“ почти полностью соответствует тематическому плану Фила Донахью».

Листьев парировал:

— Ха, смешно! Мы затрагиваем общечеловеческие вопросы, не политику, и даже не то, почему один известный политик спит с другим известным политиком, а глобальные проблемы, которые не имеют границ. Тематический план составляли 15 человек, неужто все 25 программ, запланированные на первое полугодие, мы сдували у Фила?

Резонный вопрос: «Один из первых выпусков „Темы“, например, был посвящен проблеме цветных в России. Это актуально в Америке, но у нас? Если бы говорили, скажем, о том же еврейском вопросе, тогда — да».

Ответ Влада:

— Согласен. Но. Объяснение кроется опять-таки в моем консерватизме. Программа должна постепенно входить в эфир. Помню опыт «Взгляда», «Поля чудес». Обе не сразу набрали вес. Так и с «Темой». Да, мы будем говорить о евреях, о межнациональных отношениях. Но позже, когда к передаче окончательно привыкнут и станут ее постоянно смотреть. Пока надо приучить зрителя. Нас кидали, давали выход то в 18 часов, то в 23.15. А зритель должен знать, что его передача неизменно идет в один и тот же час. К сожалению, механика на телевидении осталась старой: мало просто сделать качественную продукцию, это надо еще доказать. Эфирное время по-прежнему за бывшими главными редакциями, теперешними студиями. И никого не волнует, что у коллег есть лучшая, более интересная передача, ставят свою. Например, 21.40. Запланирована ерунда. Говорю: отдайте время мне, показываю зрительскую почту, отклики. А мне в ответ: да, «Тема» — передача хорошая, но там же по сетке стоит другая. А люди-то ее не смотрят! Выкатывают мне аргументы, что зато обязательства между студиями будут выполнены. У нас до сих пор нет еще толковой системы определения популярности программ, нет системы приоритетов, зато есть обязательства, которыми связаны руководители между собой, есть достаточно безалаберное отношение к эфиру, забиваемому бог знает чем. Среди передач подобного рода - художественно-публицистических — идем первыми. В абсолютной «весовой категории» выше всех стоит «Поле Чудес», потом идут информационные выпуски — «Итоги», «Новости», художественные фильмы и — «Тема». Обычно 20 процентов телезрителей смотрят нашу программу. «Портрет на фоне», который делает Леня Парфенов, собирает 15 процентов.

* * *

Еще одно «нововзглядовское» интервью Листьева.

— Извините за каламбур, но кто подсказал вам тему «Темы»?

— Ее замысел появился органично. Я прошел колоссальную школу «Взгляда», участвовал в ток-шоу, у меня был полугодовой психологический опыт ведущего «Поля чудес».

— Вас кто-то патронирует из руководства «Останкина»?

— Нет, все надо пробивать самому. Даже симпатии Егора Яковлева не помогут, если эфирная сетка забита. Сейчас уже проще. Мы включены в план, нам бронируется время. А сначала приходилось спорить, доказывать. Но это естественно. Любая творческая организация — террариум единомышленников.

— Как происходит поиск собеседника, которого вы приглашаете в студию?

— Это самый сложный процесс. Людям иногда приходится говорить на очень интимные темы (взять, к примеру, супружеские измены), а наш народ ужасно закомплексован. Американец, да и то не каждый, станет откровенничать, что уж о нас? Приходится беседовать предварительно, смотреть, насколько человек контактен, открыт, как владеет речью. К сожалению, выбор бывает не всегда удачным. Особенно трудно приходилось вначале. Сейчас люди смотрят передачу и примерно знают, какой степени откровенности от них ждут. Модель поведения уже задана.

— Сколько времени идет запись передачи?

— Около полутора часов. В корзину уходит 50 процентов отснятого.

— Людей в студию специально подбирают?

— В основном случайно. Хотя есть и приглашенные специалисты… Я не знаю людей, которым задаю вопросы. Это держит меня в тонусе. Создает непредсказуемость ситуации, хотя и несет элемент риска. Подсадка никогда не сыграет в искренность, с другой стороны, живет опасение: вдруг не удастся завести. Подготовка программы — около месяца. Обговариваем сюжеты, ищем консультантов, читаем почту. Снимаем в течение одного дня. Эфир — через две недели после записи. К великому сожалению, пропала очень интересная передача о мошенниках. Мы даже ее анонсировали, а потом пришлось извиняться. Привели в студию из «Матросской тишины» подследственного по делу о мошенничестве. У него уже были сроки по этой статье. За один день мы его достали, спасибо МВД России. Подследственного привезли прямо в наручниках под караулом. Его оппонентом был следователь, ведущий дела о мошенничестве. Программа была потрясающая, клиент «Матросской тишины» рассказывал о механике своих преступлений, о том, кого легче обманывать — мужчин, женщин, как обращаться с новоявленными отечественными коммерсантами, на каких струнах играть. Люди в студии неожиданно стали признаваться, как они обманывали других. Я совершенно обалдел, началась такая, знаете, всеобщая явка с повинной. Записали два часа. Это должна была быть блестящая передача… Но рулон со всеми записями украли. Украли из видеотеки, куда имеют доступ только свои, только работники телецентра. Все. Может, специально. Может, случайно. Когда-то и рулоны «Взгляда» пропадали. Но чтобы всю передачу — такое впервые на памяти. Это, конечно, трагедия. Все мы были в шоке. Второй раз такого не запишешь. Все ушло. Другой герой, другая аудитория, другое настроение.

— По-вашему, «Тема» — это надолго?

— Боюсь загадывать, но думаю, года на три точно. Это неисчерпаемый колодец. Хотя мне кажется, что через три года я просто умру. От физического истощения. Еженедельный эфир — это мрак. С «Полем чудес» и то было легче. Там снимаются три выпуска за один день. А здесь. Я не знаю, что будет со мной, что будет с группой. Это мельница, которая перемалывает все.

— Но мне кажется, вы можете уйти из «Темы» и по другим причинам. Программа достигнет зенита, и вы потеряете к ней интерес. Так было и со «Взглядом», и с «Полем чудес», которые вы оставляли добровольно.

— Положим, «Взгляд» первыми покинули скандально ушедший Мукусев и тихо отошедший Захаров. Я продолжал работать во «Взгляде» до самого его закрытия. И даже участвовал в подготовке «Взгляда из подполья», хотя и не очень активно. Но во втором выпуске все же записался. Так что дело не в моей ветрености или смене интересов.

Разговор на минуту прервался. Влад взглянул на часы, включил телевизор и пояснил: «По „Орбите“ на Дальний Восток пошла „Тема“». Окинув критическим взором собственное изображение в строгом костюме и белоснежной рубахе с галстуком, Листьев, кажется, остался доволен собой и вернулся к беседе.

— Вы сами себе нравитесь на экране?

— Без кокетства скажу, что я редко себе нравлюсь. Когда нас впервые записывали на пробу для «Взгляда», при виде своей физиономии меня охватило чувство ужаса. Оно и сейчас меня не оставляет. Серьезно говорю. Впервые я ужаснулся от себя, услышав собственный голос на магнитофонной пленке на радиовещании на зарубежные страны. Тоже кошмар, ужасно не понравилось. До сих пор это ощущение не пропадает. И это нормально. Когда человек начинает любоваться самим собой, сразу возникает вопрос, не заболел ли он. Нарциссизм называется эта болезнь. Но я ею отнюдь не страдаю. Во всяком случае, я совершенно спокойно расстаюсь при монтаже с какими-то вещами, если люди говорят, что это плохо, пусть мне и кажется, что это нормально. Я не комплексую из-за того, что меня вдруг будет мало в передаче, мало моих крупных планов. Я исхожу их интересов дела.

— Вы уже сказали, что устаете от этого непрерывного производственного конвейера — подготовка передачи, запись, монтаж, эфир. Но у меня иногда создается впечатление, что вы иногда устаете от постоянного общения с десятками новых людей. Порой в ваших жестах, фразах проскальзывают раздражение, злость на некоторых особенно заторможенных собеседников. Порой вы позволяете себе посмеиваться, и не всегда по-доброму.

— Нет, вы знаете. Почему вам так кажется? Не может быть ровной передача — ни по эмоциям, ни по ведению. Нельзя быть всегда добреньким, всплески необходимы, по синусоиде — от отрицательных чувств к положительным. Иначе драматургия нарушается. Да, приходится быть и жестким, напористым, иногда с подковыркой подходить, но чаще по-доброму улыбаться и спокойно разговаривать с человеком.

Но все это, повторю, не от переизбытка общения, а от того, что диктует конкретная ситуация. Нельзя быть ровным, это неинтересно. От людей же в принципе, по-моему, устать нельзя. Мне везет на собеседников, зануды попадаются крайне редко. Бывает, правда, косяком пойдут, не знаешь, как бы отбиться побыстрее…

* * *

Режиссером «Темы» был Андрей Чикирис, который потом работал с Мишей Леонтьевым над его саркастичным «Однако». В 2013 году он воссоединился с экс-коллегами по «ВИDу», перейдя в нарождающееся Общественное ТВ имени А. Г. Лысенко.

Именно Чикирис, насколько помню, предложил Разбашу в качестве ведущего своего друга Дмитрия Менделеева, который пытался персонифицировать шоу после увольнения Лидии Ивановой до октября 1996 года. Разбаш уволил Дмитрия с приговором: «Ты уже год ведешь самое раскрученное ток-шоу в стране, а тебя даже в останкинских коридорах не узнают».

Потом Менделеев работал на НТВ редактором международной информации.

Дмитрий вспоминал: «На российском телевидении я был с первого его дня. Днем мы работали, вечером учились, а потом шли в кафе, где все вместе выпивали с Политковским и прочими нашими журналистами. Они рассказывали нам о своих последних достижениях, а потом мы опять работали. Я поступил на журфак в девяносто первом году. Это был расцвет журфака, еще ничего не успело сломаться. Я успел поработать с Листьевым, мои однокурсники — с Парфеновым. Влад Листьев — уникальный человек. Он ничего специального не делал, никогда не любил учить. Но умел показывать детали. Вот мы, например, едем в лифте. И он говорит: „Ты видишь краем глаза, какой этаж горит?“ Мы болтаем, и лампочка этажей перетекает от одного к другому. Я замешкался, не смог сразу сказать, и он сказал: „Когда едешь — не теряй времени. Учись краем глаза замечать то, что происходит вокруг тебя. Это тебе очень поможет как журналисту. Когда ты на съемочной площадке — кругом много действий и очень важно, чтобы твой кругозор расширялся до птичьего, чтобы ты видел вокруг практически на 360 градусов“. У него была удивительная реакция. Он мог выйти на съемку (может, и ошибаюсь) совершенно неподготовленным. Получить вопросы за десять минут до начала записи и еще опоздать. И вдруг он как-то кончиком правого уха понимает, что в студии сидит человек, который в теме, и он сейчас задаст тот самый вопрос. Как стрела, через секунду оказывался рядом с этим человеком, начинал его пытать и вытягивал (как сейчас Опра Уинфри) из людей признания, истории. Как это происходило, было совершенно невозможно понять. Это и было то зрение, которое он тренировал. Его личное обаяние, его работа создали телекомпанию „ВИD“. И когда его не стало, она стала другой».

Сам же Андрей Чикирис написал любопытнейшие заметки на тему насилия на телевидении:

«С правом на информацию происходит удивительная метаморфоза, в том смысле, что информация начинает расшатывать и разрушать породившие ее институты и грозит обществу, которое ее требует, уничтожением. Отношение „общество и информация“ можно охарактеризовать как многоуровневый полисистемный конфликт, вину за который не в последней степени следует возложить на СМИ и на их лидера — телевидение. Информация в телевизионном исполнении, в отличие от всех форм СМИ, обладая всеми преимуществами доступности, имеет при этом недосягаемую, внеконкурентную эвиденциальную составляющую — эффект непосредственного свидетельства, что, в свою очередь, проявляется как тотальная суггестивность, т. е. налицо эффект „чистой“ правды, эффект бескомпромиссной реальности, а следовательно, доступной всем и каждому истины. Таким образом, право на информацию оказывается правом на истину…

Что же касается зрителя, то, воспитанный эстетикой агрессии крови, которая доминирует в потоке боевиков, триллеров и фильмов ужасов, он уже готов воспринимать демонстрацию теракта в системе ценностных категорий продукции в стиле action, акцентируя свое внимание на самых драматических кадрах документального репортажа, на самых шокирующих подробностях развернутой на экране трагедии выживших и погибших. Эти кадры, в свою очередь, являются вожделенной целью всякого профессионального телерепортера, ибо не только доказывают его мастерство и талант, но являются самым горячим товаром в конкуренции на рынке сенсаций. Таким образом, получается, что с обеих сторон, т. е. со стороны телевидения и со стороны зрителя, идет охота на кровь. Демонстрация теракта, как это ни покажется кощунственным, переживается аудиторией как самое увлекательное шоу. Это явление можно понять, вспомнив апофеоз толпы, присутствующей на пожаре. Не заметить элементы восторга и любования, смешанных с восхищением и ужасом, — невозможно. Они слишком очевидны, чтобы их отрицать. По остроте ощущения в повседневной реальности демонстрация теракта, безусловно, вне конкуренции. Частота этих демонстраций создает устойчивый, входящий в повседневную привычку, тонус жизни, странную смесь тревожности, алертности и восхищения. Подобному явлению всегда уделяли внимание психологи, и есть соответствующие клинические исследования с полагающийся внушительной медицинской статистикой как эндокринологического, так и нейроцеребрального состояния.

Хочется подчеркнуть, что становящийся привычным подобный тонус нуждается в постоянном обновлении телевизионной картинки, требуя новых демонстраций насилия, т. е… новых терактов. Данность такова, что возникла зависимость телеаудитории от демонстрации крови, и сегодняшний телезритель живет в ожидании очередного телевыпуска новостей, где новые кадры будут ужасать и восхищать.

Отсутствие терактов уже чревато абстинентным синдромом, который может проявиться в апатии и равнодушии к телевещанию. На помощь приходит заместительная терапия в виде репортажей криминальной хроники, где распластанные жертвы, пятна крови, орудия убийства так же поднимают пресловутый тонус, наполняя жизнь столь необходимой дозой возбуждающей видеокартинки. Изо дня в день зрителя атакуют передачи самых высоких рейтингов: „Дорожный патруль“, „Дежурная часть“, „Криминал“, „Петровка, 38“, предъявляя зрителю привычный объем „настоящей“ крови, внося в его картину мира устойчивый элемент полярности, на фоне которой его собственная, пусть и не простая, жизнь выглядит вполне устойчивой и, в известной степени, благополучной. В то же время постоянно реализуется потребность в ощущении истинности окружающего мира, львиная доля которого представлена именно телеэкраном.

Телевизионный сеанс в основном длится 6–7 часов, столько же, сколько длится рабочий день. С телевизором встают, с него начинается вечер после рабочего дня и им же заканчивается вечер.

Тенденция к драматизации внешних мирных программ ток-шоу, обострение конфликтной, а то и просто скандальной атмосферы в студии (,Окна“, „Большая стирка“, „Частная жизнь“, „Деньги“ и пр.) обнаруживают явную попытку угнаться за программами агрессии и крови, и в то же время в этих программах сделан упор на возбуждение самых простых и низменных реакций, что вполне соответствует переживанию чувства истинности. Разумеется, очевидна паллиативность этой сферы телевидения в отсутствие сенсаций, связанных с агрессией и кровью.

Не прекращающийся поток кинопродукции, построенный на насилии, будучи не способен покрыть постоянно растущей абстиненции, постоянно расширяется, изыскивая все новые выразительные средства для художественной имитации насилия. Жесткий рынок кинобизнеса диктует условия, при которых качество демонстрации агрессии и крови, с одной стороны, достигает степени художественного шедевра, а с другой — вырабатывает стереотипы, т. е. вполне узнаваемые знаковые ситуации, включающие в себя всю полноту семиозиса насилия. Достаточно беглого взгляда, чтобы сразу же оценить, что представляет собой картинка на экране. Правило изображения агрессии диктует дробный, мозаичный монтаж, клиповую нарезку крупных планов (лица, руки, ноги, оружие — все по диагонали кадра), данные в движении фрагменты разрушаемой среды (обломки, осколки, брызги…), контрастный свет, максимальный уровень фонограммы (крики, рев, гул, ударные — одновременно) — привычный набор приемов, входящий в блок (знак), отданный изображению агрессии. Иначе строится знак крови. Темпы замедлены, монтаж длинными кусками. Кровь проступает, натекает, заливает экран, капает. Камера переходит в субъективный план, всматривается, цепенеет, камера созерцает. почти всегда используется трансфокатор. Священнодействие. Истечение крови возвращает память к подспудной сакральности. Семиотическая природа насилия сегодня доступна к постижению далекому от знания психологии и теории монтажа самому непросвещенному зрителю, которого язык не поворачивается назвать непросвещенным, настолько он отчетливо и полно считывает адаптированную к его восприятию семиотику агрессии и крови. В этом смысле современный зритель так же приобщен к мистерии крови, как и его далекий предок. В результате возникает парадоксальная ситуация: чем успешнее очередной фильм, тем достовернее художественный образ агрессии и крови, им представленный, а значит, прочнее зависимость, и чем она прочнее, тем выше должна быть следующая доза. Зрителя водят по кругу от постановочных крупных планов крови, до репортажных кадров той же крупности.

Пульт в руках зрителя гарантирует ему свободный выбор телевизионной картинки. Мгновенно принимая решение, зритель оказывается и судьей телепродукции, и, в силу привитой ему зависимости, ее заложником. При возможности выбора между

передачей-беседой, где требуется настроиться, вникнуть и только потом обнаружить личный интерес к обсуждаемой на экране проблеме, т. е. затратить время и нервную энергию, и — кадрами насилия, где переживание захватывает зрителя с первой же секунды экспозиции, то спрашивается, чем же средний статистический зритель должен обладать, чтобы остановить свой выбор на передаче-беседе?

Телевизионное пространство в высшей степени наркотизировано демонстрацией насилия. Какое бы количество насилия не предоставляло ТВ, телеаудитория требует его все больше и больше. Возникает замкнутый круг спроса и предложения, где изощренность первых потакает пресыщенности вторых».

* * *

Осенью 1993 года «Ъ» писал:

«Исчезновение Любимова и Политковского с экрана. заставляет задуматься над новой ролью звезд тележурналистики в современном информационном мире. Во всем мире звезда существует и воспринимается как коммерческая ценность. Будучи частью коммерческой системы, она подчиняется строгим правилам и, являясь, на первый взгляд, самой яркой и самостоятельной частью massmedia, не может существовать вне той мощной телеиндустрии, которая ее создает и поддерживает. Индивидуальность наших звезд — нечто особое, созданное не по правилам западной цивилизации. В западных программах человек на экране ровен, сдержан, приветлив и вовсе не пытается казаться умнее зрителя. Российские звезды сумрачны и значительны. Каждая из них начинала с утверждения собственной эксклюзивности. Уже тогда они предлагали не новости — они предлагали себя. Столь долго и болезненно продолжающийся передел экс-советского TV с его главным конфликтом — бескомпромиссным противостоянием моделей традиционно-государственной и независимо-частной — не мог не изменить роли телевизионных журналистов. Борьба за свободу высказывания была выиграна, но имидж борца за свободу оставался наиболее привлекательным, тем более что речь шла отныне о свободе индивидуального самовыражения и культивировании нетрадиционности. Первыми это почувствовали „мальчики из «Взгляда»“. В свое время появление на экране „нормальных“ и даже разговорчивых молодых людей служило для зрителя неким очередным симптомом политических и эстетических перемен. Теперь Любимов и Политковский стали специализироваться на политике, причем их экранные образы различаются в соответствии с запросами аудитории. Политковский в нарочитой кепочке желал „быть понятным простым людям“, традиционно питающим слабость к тайнам и скандалам большой политики. Любимов же пытался создать образ молодого интеллектуала, посвятившего себя политической карьере. Влад Листьев с его подчеркнутой раскованностью претендовал на роль представителя нового истеблишмента — в той степени, в какой он его понимал».

* * *

Последним ведущим «Темы» стал Юлий Гусман. Он вел шоу с 1996 по 2000 год. Он сразу сломал формат и фактически нивелировал роль так называемых авторов передачи, будучи не только ведущим шоу, но и как бы идеологом проекта.

В фильме «Влад Листьев. Мы помним» Юлий Соломонович (которого почему-то оттитровали «режиссер МихаилГусман») признавался:

— Я очень точно понимал разницу между Владом и мной. Влад был рапира, шпага, а я был такой щит, который пытался отбиваться от окружающего мира, потому что время наступления уже прошло.

Вскоре после своего дебюта в «Теме» Гусман дал интервью «Новому Взгляду».

«Предчувствия его (то бишь меня) не обманули: кабинет директора московского Дома кино являл собой черновой набросок будущего музея развития демократии в постсоветской России. Развешанные по стенам листки бумаги (от датированного июлем 89-го года письма депутата Бориса Ельцина с просьбой помочь в организации встречи с общественностью до президентской благодарности, выданной в июле 96-го) роднил адресат — Юлий Гусман. Пока я рассматривал экспонаты, Гусман, не ожидая вопроса, взялся за дело:

— Знаете, за что я в первую очередь благодарен родному Баку, всему Кавказу? Живя там, мне удалось понять природу мужского достоинства. За каждое слово и дело на Кавказе всегда держали ответ — никого нельзя было незаслуженно обидеть, оскорбить. Все знали: если меня накажут без причины, завтра встанет вся моя семья — отец, мать, братья, сестры, дяди, тети… Они не успокоятся, пока обида не будет отомщена. Вот говорят: Сталин — зверь, деспот, он детей убивал. Да, это так, но главное, что Иосиф Виссарионович — кавказский человек, он понимал: пока не выкосит всю родню своих врагов до десятого колена, не видать ему спокойной жизни. Это я к чему? Кавказские традиции в России не живут, их здесь не понимают. Иначе Россия никогда не полезла бы в Чечню. Посмотрите на израильтян. Объективно они гораздо сильнее армий окружающих арабских стран, не говоря уже о палестинцах. Тем не менее Израиль предпочитает не воевать, а договариваться. В Иерусалиме знают: чтобы победить арабов, их придется убить всех до единого. Мир обойдется дешевле. На

Кавказе — все за одного, а здесь — все на одного. А мне даже за Ерина и Грачева обидно. Почему вчера дружно лизали им задницы, а сегодня столь же дружно плюют в спину? Завтра утром придут суровые мужчины, погрузят в суровые воронки несколько тысяч самых смелых и говорливых, и страна опять провалится в глубокое молчание. Никто не заступится за увезенных, каждый будет думать о своей шкуре. Когда бьют по башке, это быстро отрезвляет.

— Видимо, вас, Юлий Соломонович, крепко били, раз вы запомнили те уроки на всю жизнь?

— Я не удостоился чести называться уличным хулиганом: у меня папа — профессор, мама — профессор, я был правильным интеллигентным еврейским мальчиком, но те уроки — да, запомнил. И удар держать научился. Раньше я безумно обижался, когда на меня наезжали в прессе. Особенно огорчался, что претензии были не по делу. Никак не мог понять: за что? А потом сообразил: один затаил камень за пазухой из-за того, что я ему билет на „Нику“ не в тот ряд дал, второй завидует моей удачливости, третий вообще никого не любит… Когда мне это открылось, я понял, что обижаться нелепо и даже глупо. Пусть пишут о гусманизации всей страны, о чем угодно — меня это больше не колышет.

— А гусманизация в чем заключается?

— Это один известный молдавский режиссер подобным образом отозвался о вручении призов последней „Ники“. Мол, Гусман сеет в народе дурновкусие и бескультурье, отдавая призы таким фильмам, как „Барышня-крестьянка“, „Мусульманин“ и „Особенности национальной охоты". Человек с легкостью навешивает другим ярлыки, выдает безапелляционные оценки, оскорбляет коллег.

— Извините, Юлий Соломонович, я не успеваю следить за вашей логикой: начинали вы с рассказа о кавказских традициях, потом вдруг перепрыгнули на Никины обиды.

— Да, я люблю растекаться мыслию по древу. Это называется ходом ассоциативного мышления, что, в принципе, присуще сумасшедшим.

— Вы еще и самокритичный товарищ. Или, может, это трезвая оценка из уст бывшего психиатра?

— Все люди делятся на шизоидов и на людей с маниакально-депрессивным синдромом. Первые всю жизнь упорно идут в однажды выбранном направлении. Из них в результате получаются гении или графоманы, ибо у тех и у других одна лишь в жизни страсть. Я знаю шизоидов — замечательных художников, писателей, журналистов. На них мысль о работе действует, как на маньяка вид пятнадцатилетней девочки с голой попкой. Глаза начинают блестеть, отделяется слюна. Маньяко-депрессанты реже рождают гениев. Эти люди разбрасываются, берутся за то, за се, им все интересно.

— И все же давайте, Юлий Соломонович, не будем углубляться в дебри психиатрии, поговорим о чем-нибудь более безопасном. В потоке сознания, который вы называете ассоциативным мышлением, я зацепился за фразу о суровых людях в суровых воронках. Как думаете, они за вами приехали бы?

— Все зависит от того, кто сидел бы за рулем. Ведь суровых товарищей в нашей стране хватает: это могут быть и левые, и правые, и националисты, и фашисты.

— Предлагаю рассмотреть варианты. Начнем, как водится, с коммунистов.

— Думаю, эти меня не тронули бы. Я утратил для них привлекательность. Когда-то, возможно, я входил в список главных врагов, но сегодня это не столь актуально. Если и забрали бы меня, то чисто профилактически и не в первый день. Конечно, осталась традиционная ненависть к гусманам, Соломоновичам и так далее, это чувство присуще и коммунистам, и фашистам, и демократам. Однако надо учитывать: если в течение ближайших пяти лет меня не заметут, то из категории жидовских морд я вполне могу перекочевать в когорту лучших, достойнейших представителей русского народа, где уже заняли свое место Майя Плисецкая, Михаил Ботвинник, Михаил Жванецкий, Григорий Горин, Аркадий Райкин, Исаак Дунаевский… Я себя не ставлю в один ряд… пока не ставлю.

Понимаете, есть определенная закономерность: если ты заметен, то и уязвим — до какого-то момента. Тебя бьют, толкают, обижают, наезжают. Ты отбиваешься и — растешь. Многие в этом процессе борьбы погибают — физически, химически, биологически, духовно, этнически, но те, кто проходят испытание, сразу попадают в разряд классиков. Вдруг оказывается, что их уже трогать нельзя. Скажем, Михаил Жванецкий и Алла Пугачева когда-то были страшно уязвимы для критики, а попробуй-ка сегодня сказать о них что-нибудь худое… Себе же дороже! Что бы ни сделали эти люди, все будет воспринято в высшей степени благожелательно. Максимум, что могут себе позволить самые бесстрашные хулители, это принципиально промолчать. И это здорово!

Живых классиков у нас достаточно — от Эльдара Рязанова и Георгия Данелия до Иосифа Кобзона и Булата Окуджавы. Нет, я не подвергаю сомнению заслуги этих в высшей степени достойных людей. Слава богу, что они выведены из зоны действия нашей непрофессиональной критики. Вот я мечтаю пополнить собой ряды дорогих и глубокоуважаемых шкафов.

Шутки шутками, но защита, иммунитет от разнузданности сегодняшнего дня не помешали бы. Вы же понимаете: и у Жванецкого, и у Пугачевой внутри тикает свой собственный гамбургский счетчик. Какими бы хвалебными эпитетами ни награждали этих людей, как бы ни старались сделать из них икону, они все равно останутся самыми строгими судьями себе. Однако и звездам, думаю, не мешает внешний заслон от хамства, грубости, невежества. И им нужна своя система ПВО. Я жуткий самоед и весьма критически отношусь ко всему, что делаю. О таланте не говорю, поскольку считаю себя среднеталантливым человеком. У меня нет каких-то ярких, бьющих в глаза дарований. Я — типичный представитель леонардо-да-винчевского направления, естественно, лишенный ослепительного блеска отца-основателя школы. То есть я подмастерье, один из тех, кто не поднялся до высот гения, но что-то тоже соображает. Всю жизнь я был увлекающейся натурой. В детстве, помню, сначала занимался выжиганием по дереву, потом мне надоело, стал собирать марки, затем увлекся спортом, перепробовав двенадцать видов.

В шесть лет я решил, что пора становиться сильным, и пришел в школу гребли. Греб целый год. Потом бросил и пошел на бокс. Меня в первый же день избили, как собаку. Я был здоровым и толстым ребенком, и меня использовали в качестве груши. Самое обидное, что отдубасил меня малыш, которого, как мне казалось, я могу уложить одной левой. Из бокса я ушел, чтобы проверить себя в настольном теннисе. Где-то получалось лучше, где-то хуже, но в любом случае дальше первого разряда подняться мне не удавалось. Для этого требовались физические данные, которыми я не располагал, нужны были большие усилия, чем я себе позволял. В фехтовании на саблях стал чемпионом Баку среди студентов, однако всерьез заниматься спортивной карьерой мне не показалось — и. Так всю жизнь.

— Зато нескучно. Приход в „Тему“ — очередная смена декораций или попытка поскорее приобрести классическую шкафообразность, о которой мы только что говорили?

— Какая шкафообразность? Я получил этим шкафом по башке! Объясню. Мой имидж уже состоялся, я стал мэтром домкиношной жизни. В этом качестве меня признали и уже давно не трогают. Пощипывают „Нику“, другие наши акции, но на Дом кино как факт общественной жизни руку не поднимают. Набрав определенное количество регалий, я мог бы спокойно почивать, ожидая, пока меня автоматически зачислят в клан классиков — хотя и по разряду „директор клуба“. Но желание побыстрее стать шкафом вступает во мне в противоречие с неумением этим шкафом быть.

У меня такая энергетика, что — по внутреннему самоощущению — я продолжаю оставаться молодым человеком. Внешне — я бородатый дедуган с большой задницей, а в душе — парень хоть куда. Возраст ведь не определяется густотой шевелюры или силой эрекции. Тело стареет раньше. Мне все интересно, до всего есть дело. Поскольку в нынешний исторический период я считаю телевидение важнейшим из искусств, поскольку я его неплохо знаю еще со времен КВНа и съемок „Ералаша“, то не смог отказать Андрею Разбашу в его предложении попробоваться в „Теме“. У меня было много разных телепроектов, но все они умирали по одной причине — из-за отсутствия денег на производство программ. Если бы у меня были достаточные средства, неужели я ходил бы к кому-то? Основал бы собственную студию „Еусман-ТВ“ и клепал бы передачи!..

В случае с „Темой“ у меня впервые не попросили ни копейки на телепроизводство. Сначала я ради приличия пытался отказываться: мол, у меня толстая не только задница, но и шея, во рту у меня вечная каша — я не выговариваю четыре десятка звуков из тридцати шести и вместо „человек“ произношу „чек“, однако… Разбаш, обладающий талантом педагога, посмотрел на меня взглядом Макаренко, под которым я сразу почувствовал себя нищим беспризорником и тут же согласился записаться на пробу. Мы в один день сняли две „Темы“. Я отнесся к этому как к экзамену, старался изо всех сил, но вышел из студии с ощущением, что потерпел сокрушительное фиаско. A „ВИD“ взял и поставил программы в эфир. Еоворят, даже неплохо получилось.

— На самом деле говорят разное.

— Я же объяснял вам, что шкаф критики упал мне на голову. Собственно, иного и ожидать было трудно. Повторяю: я заложник имиджа. Меня привыкли видеть на сцене Дома кино или в жюри КВНа. И вдруг — „Тема“. Стоило мне появиться, как сразу посыпались обвинения в легковесности, водевильности программы. Квинтэссенция претензий: была серьезная передача, а стало развлекательное шоу, которое ведет герой тусовки.

Позволю себе на время оставить шутливый тон нашей беседы, поскольку вопрос для меня чрезвычайно серьезен. Дело в том, что к моменту моего прихода „Тема“ умирала. Когда программу придумал Влад Листьев (и, кстати, блестяще ее вел), все было внове: живые люди на экране, открытые диалоги, свежие темы, острые вопросы, честные ответы. Постепенно все было раскрадено, растиражировано, доведено до крайней степени пошлости и абсурда. Пик всего этого пришелся на выборы. Телезрителей стало тошнить, как во время морской болезни, от обилия говорящих голов на экране, предлагающих рецепты, как нам обустроить Россию, город, соседнюю улицу или — в крайнем случае — сексуальную жизнь одиноких женщин.

Сейчас, на мой взгляд, наступило время вернуть телевизионным ток-шоу всю палитру взглядов на проблему. Как в музыке: одна и та же тема может прозвучать и в исполнении одинокого гобоя, и при полном составе симфонического оркестра. Мне интересно исследовать тему с разных сторон — не только с позиций экспертов и зрителей в студии, НОИ с точки зрения артистов, художников, писателей, поэтов.

И еще: помимо трагических и драматичных тем, кроме обсуждения проблем серьезных и общественно важных, пора наконец поговорить и о культуре повседневной жизни, о нашем быте, о вопросах здоровья. Так уж исторически сложилось, что в нашей стране гораздо больше людей, читавших Федора Михайловича Достоевского, чем тех, кто умеет правильно подобрать галстук. Кто-то сказал, что журналистика — это возможность удовлетворять собственное любопытство за чужой счет. Во мне сидит масса вопросов к самым разным людям, но раньше я не мог подойти к ним и просто так спросить о чем-то, а теперь я задаю вопросы собеседникам вроде как по делу».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.