Уйти в ночь

Уйти в ночь

Вот настроение 1931 года, высказанное в дневнике Максимилиана Волошина: «Вчера за работой вспомнил уговоры Маруси: „Давай повесимся“ и невольно почувствовал всю правоту этого стремления. Претит только обстановка — декорум самоубийства. Смерть, исчезновение — не страшны. Но как это будет принято оставшимися и друзьями — эта мысль очень неприятна. Неприятны и прецеденты (Маяковский, Есенин). Лучше „расстреляться“ по примеру Гумилева. Это так просто: написать несколько стихотворений о текущем. О России по существу. И довольно. Они быстро распространятся в рукописях. Все-таки это лучше, чем банальное „последнее письмо“ с обращением к правительству и друзьям. И писать обо мне при этих условиях не будут. Разве через 25 лет? И дает возможность высказаться в первый и последний раз. А может… имея в запасе такой исход, я найду достаточно убедительные доводы, чтобы меня отпустили в Париж. Только чтобы из этого не делать „шантаж“.

Пока ничего и никому об этом не говорить. Но стихи начать писать»[74].

Желание ухода от «текущего» — в смерть ли, в «Париж» ли — лишь бы прекратить существование «здесь и сейчас» овладевало в то время многими.

В семье Мандельштама, как и в семье Волошина, инициатором ухода была жена (интересно попутно отметить, что обе они надолго пережили своих мужей): «Я нередко — в разные невыносимые периоды нашей жизни — предлагала О. М. вместе покончить с собой. У О. М. мои слова всегда вызывали резкий отпор. Основной его довод: “Откуда ты знаешь, что будет потом… Жизнь — это дар, от которого никто не смеет отказываться”.

<…> По дороге в Чердынь он боялся расстрела. И тут я ему сказала: “Ну и хорошо, что расстреляют — избавят от самоубийства”. А он, уже больной, в бреду, одержимый одной властной идеей, вдруг рассмеялся: “А ты опять за свое”» (Надежда Мандельштам. «Вторая книга»).

Нет, Мандельштам со смертью не заигрывал. Он любил жизнь и хотел жить. Предчувствия, ощущение надвигающейся беды, страх, ужас, отвращение — все это были составляющие воздуха, которым приходилось дышать поэту в последние годы жизни. И все-таки:

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.

Чую без страха, что будет и будет гроза.

Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.

Душно, и все-таки до смерти хочется жить.

(«Колют ресницы. В груди прикипела слеза…», март 1931)

Нельзя было не думать об уходе, о каком-то спасении. Куда уехать, где укрыться, кто поможет?

Он будет мечтать о покровителях, составлять прошения и жалобы, но Мандельштам-поэт сам назовет и место спасения, и имя спасительницы:

…Мне на плечи кидается век-волкодав.

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей, —

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей,

И сосна до звезды достает…

(«За гремучую доблесть грядущих веков…», март 1931)

Подспудные ощущения от этого фрагмента: «запихай меня лучше, как шапку…» — подавленность воли, не владение ситуацией, ощущение себя объектом чьего-то действия («запихай меня»), сравнение с неодушевленным предметом, второстепенным по значимости предметом одежды, как принятие собственной второстепенности;

«жаркой шубы сибирских степей…» — надежда спрятаться, быть окруженным со всех сторон, как «шапка в рукаве» спасительным, дружественным пространством;

«чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, // Ни кровавых костей в колесе…» — причина стремления скрыться: все реалии существования — от мелкой подлости, предательства, низости, грязи до картины массовых убийств, повсеместно присутствующей смерти.

Есть свидетельства, что в годы массовых репрессий на Лубянке по ночам работала камнедробилка, перемалывающая горы тел.

Поэту удалось сказать об этом пятью словами.

Что в основе этих слов — знание фактов или внутреннее видение?

Важнее всего то, что это было названо, обозначено.

Свидетельство оставлено:

«чтоб сияли всю ночь голубые песцы // Мне в своей первобытной красе» — нереальная картина чистоты и красоты где-то существующего мира, связанная с образом непрерывно длящейся ночи; ночь — тьма, которая может укрыть, ночь — вместилище сияния, ночь — первобытная субстанция, хаос, из которой должен родиться другой космос, взамен погибшего в катаклизме;

«уведи меня в ночь, где течет Енисей, и сосна до звезды достает»… — Сибирь, Енисей — географические названия, конкретизирующие место желанного бегства (сравним: волошинский Париж).

Более реалистичный образ Сибири того времени как места ссылки, каторги, гибели вытесняется идеализированным образом: огромное пространство, спасительная тьма, звезда как собеседница. Название знаменитой реки заставляет думать, что речь ни в коем случае не идет о смерти как способе «ухода», напротив — лишь о желанной перемене места жизни.

Здесь и сейчас жить невозможно — надо укрыться в другом месте, и оно существует.

Но последняя строка стихотворения «и меня только равный убьет» упрямо говорит о насильственной смерти, убийстве, которому суждено произойти в будущем.

В связи с этим интересно рассмотреть, как использует поэт времена глаголов и глагольные наклонения, несущие огромную смысловую нагрузку в этом произведении.

1-я строфа — только один глагол — «лишился» — повествует о том, что уже произошло: «лишился и чаши на пире отцов, // И веселья, и чести своей…»;

2-я строфа — в первой строчке употреблен глагол «кидается» — настоящее время, изъявительное наклонение, несовершенный вид, подразумевающий неоднократность действия и его незавершенность, возможность повторения этого же действия еще и еще; в третьей строчке глагол «запихай» — в повелительном наклонение, содержащий просьбу или приказ осуществить действие с результатом (глагол совершенного вида);

3-я строфа — «чтоб не видеть», «чтоб сияли» — условное наклонение глаголов несовершенного вида, обозначающее не реально происходящее или совершаемое действие, а лишь возможное при определенных условиях;

4-я строфа — содержит самое большое число глаголов, насыщенная побуждением к действию, делаемым действием и завершаемая мыслью о будущем — финальном — действии: «уведи» — повелительное наклонение (просьба или приказ); далее глаголы в настоящем времени «течет» и «достает», дающие представления о действиях или процессах, происходящих в вымышленной, мнимой реальности, и наконец: «убьет» — глагол совершенного вида, следовательно, речь идет о действии, которое будет закончено и будет результативным, глагол в будущем времени и изъявительном наклонении, то есть речь идет о действии, которое должно произойти в реальности.

Поэт, ведомый Роком, как в древнегреческой трагедии, говорит о своей судьбе так, как будто где-то уже прочитал повесть собственной жизни.

И все же: кто этот «равный», кому суждено убить поэта?

Потому что не волк я по крови своей,

И меня только равный убьет.

«Не волк» — следовательно, не «веку-волкодаву» и нападать на него. А даже и напав (по ошибке) — отпустить. Выбросившая поэта в жизнь ночь («Раковина», 1911) и заберет его из ставшей невыносимой жизни.

Ночь здесь — и тьма, и спасительница, несмотря на конкретизирующее «Енисей», — вселенная, которая — одна только — и может укрыть свое дитя — поэта от смертных мук на земле. Та самая ночь, то самое небо, которое поэт — от рождения и до конца — по праву считает своим:

Вот оно, мое небо ночное,

Пред которым как мальчик стою, —

Холодеет спина, очи ноют,

Стенобитную твердь я ловлю.

(«Тайная вечеря», 1937, Воронеж)

О том, что в думах поэта о настоящем и будущем весной 1931 года непременно, как обязательная составляющая, присутствует ночь, свидетельствует следующее стихотворение:

Ночь на дворе. Барская лжа!

После меня — хоть потоп.

Что же потом? — храп горожан

И толкотня в гардероб.

Бал-маскарад. Век-волкодав.

Так затверди ж назубок:

С шапкой в руках, шапку в рукав —

И да хранит тебя Бог!

(«Ночь на дворе…», март 1931)

Начальное слово этого стихотворения, ночь совмещает в себе несколько значений: тьма, «советская пустота», смерть, страх.

В целом же настроение, содержащееся в этих двух строфах, можно передать одним словом: «Пора!»

Любящий жизнь поэт готовит себя к неизбежному.

Анна Ахматова приводит в «Листках из дневника» слова Мандельштама: «Я к смерти готов».

Он все уже знает о себе:

Я, кажется, в грядущее вхожу

И, кажется, его я не увижу…

(«Сегодня можно снять декалькомани…», 1932)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.