Глава III. Обрыв

Глава III. Обрыв

Трое суток в Форосе

О том, что увидел и услышал, оказавшись вместе с М. С. Горбачевым в Форосе 18-19 августа 1991 года , я рассказал вскоре по возвращении в Москву в интервью журналистке Саше Безыменской для журнала «Шпигель», А. Любимову для телепрограммы «Взгляд», а также в газете «Известия» и в американском журнале «Тайм». Здесь я попытаюсь все соединить.

Несколько предварительных пояснений. Дневниковые записи я начал делать 21 августа , еще будучи вместе с президентом в блокаде. Но не успел их там закончить, завершил уже в Москве.

Очевидно, нужны некоторые пояснения. Ольга Васильевна Ланина, референт в секретариате президента, Тамара Алексеевна Александрова, мой референт, и я жили в санатории «Южный», километрах в 12 от президентской дачи, а работали в служебном помещении метрах в 50 от дома Горбачева в «Заре».

Когда я писал там, через каждые полчаса включал «Маяк»: между новостями шли «симфонии» и музыка из балета Чайковского «Лебединое озеро», от которых в той обстановке тошнило. Потом в памяти миллионов слушателей они навсегда остались «позывными путча». Информацию «Маяка» я тут же фиксировал в дневниковой записи.

Итак — из дневника.

21 августа

18-го, в воскресенье, после обеда в «Южном» мы с Ольгой вернулись на службу. Тамара (по случаю воскресенья) попросила остаться. Дел действительно особых не было, справились бы вдвоем. Речь при подписании Союзного договора готова. Горбачев ее несколько раз переиначивал, все требовал от нас с Шахназаровым «укрупнять», а от меня — еще и «стиля». Георгий Хосроевич (Шах) в отпуске в «Южном» и у Горбачева не бывал, общался с М. С. по телефону.

Итак, около 4 часов мы с Ольгой въехали в зону дачи: как обычно, две милицейские машины, лента с шипами, которую для нас отодвинули.

Около 5 в кабинет ко мне вбегает Ольга: «Анатолий Сергеевич, что происходит? Приехал Болдин, с ним Бакланов и Шенин, и еще какой-то генерал, высокий, в очках, я его не знаю» (потом оказалось, Варенников). Я выглянул в дверь: у подъезда нашего служебного дома скопилось множество машин — все с антеннами, некоторые с сигнальными фонарями, толпа шоферов и охраны. Выглянул в окно — в сторону дома М. С. По дорожке ходит смурной Плеханов. На балконе виден издалека Болдин.

Ольга: «Анатолий Сергеевич, все это неспроста… Вы знаете, что связь отключили?» Я снял одну трубку, другую, третью, в том числе СК, — тишина. Стали гадать. Вслух я фантазировал насчет какой-нибудь новой аварии на АЭС (поскольку среди приехавших — Бакланов): накануне сообщили о неполадках на Тираспольской АЭС и на одном из блоков Чернобыля…

Но дело оказалось гораздо хуже!

Четверо были у М. С. Плеханов, Генералов (его зам.) и Медведев сидели на парапете лестницы под моим окном… Поглядывали, когда я подходил к окну. Включил транзистор — обычные передачи. Потом в этот день сообщили, что М. С. приветствовал какую-то очередную конференцию, что было передано его обращение к Наджибулле по случаю «ихнего» праздника (заготовки делал я)…

Примерно через час четверо отбыли. Уехал и Плеханов, забрав с собой Медведева, личного адъютанта президента. На всех официальных фотографиях и на экранах телевизора он всегда стоял за спиной Горбачева, никогда и нигде его не покидал. На этот раз уехал в Москву, бросив и предав «своего президента». Это был уже знак. Да и когда я говорил Ольге насчет АЭС, я уже понимал, что речь идет о Горбачеве.

Связь была отключена начисто. Еще когда ехали сюда, Ольга попросилась отпустить ее пораньше, часов в 5, чтоб поплавать и т. д. Но машина за ней не пришла. Шоферу я сказал, чтобы он за мной приехал в 6.30. Но и за мной он не приехал. Через охранника-дежурного я попросил, чтобы тот, кто остался среди них за старшего, объяснил мне, что происходит.

Минут через 10 явился Вячеслав Владимирович Генералов. Мы с ним хорошо знакомы по поездкам за границу с М. С. (он обычно там руководил безопасностью). Очень вежливый, попросил Ольгу оставить нас. Сел. «Анатолий Сергеевич, поймите меня правильно. Я здесь оставлен за старшего. Мне приказано никого не выпускать. Даже если бы я вас выпустил, вас тут же задержали бы пограничники: полукольцо от моря до моря в три ряда, дорога Севастополь — Ялта на этом участке закрыта, на море, видите, уже три корабля»…

Я задаю наивный вопрос: «А как же завтра с подписанием Союзного договора?»

Он: «Подписания не будет. Самолет, который прилетел за М. С., отправлен обратно в Москву. Гаражи с его машинами здесь на территории опломбированы, и их охраняют не мои люди, а специально присланные автоматчики. Я не могу распустить по домам даже многочисленный обслуживающий персонал (люди местные — садовники, повара, уборщицы). Не знаю, где я их тут буду размещать».

Я опять наивно: «Но как же так — у меня в „Южном“ вещи, в конце концов ужинать пора! Там Тамара Алексеевна, наверно, мечется, ничего не может понять».

Я понимал, в каком ужасном положении она оказалась, когда вечером мы не вернулись в санаторий. Потом рассказывала, как металась, пытаясь связаться с нами. Но там связь тоже была отрезана. И в машине ей отказали.

Он: «Ничего не могу сделать. Поймите меня, Анатолий Сергеевич. Я военный человек. Мне приказано: никого и никуда, никакой связи».

Ушел…

Вернулась Ольга. Она живая, остроумная (недавно замужем, ребенку — полтора года, и муж Коля здесь — он шофер одной из президентских машин). Стала крыть Болдина, своего давнего начальника. Не терпит его: «Он-то зачем сюда явился?.. Показать, что уже лижет… новым хозяевам?» И т. п.

Смеркалось, когда новый прикрепленный (вместо Медведева), красавец Борис передал, что М. С. просит меня выйти из дому. Он, мол, здесь, гуляет рядом с дачей.

Я быстро оделся. Иду и думаю: каким я его сейчас увижу, как он?

10 утра. По «Маяку» сообщение коменданта Москвы: ночью первые столкновения, нападение на БТРы и патрули на Смоленской площади (кстати, возле дома, где я в Москве живу, каково-то родным!), у здания Верховного Совета РСФСР и у гостиницы ВС. Есть убитые и раненые. Значит, первая кровь. Комендант все валит на «хулиганствующие элементы» и уголовников…

В 12.00 по «Маяку» Ивашко заявил в обращении к Янаеву: ПБ и Секретариат ЦК не могут вынести свое суждение о событиях до тех пор, пока не встретятся с Генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачевым! Это — да!.. Особенно — после пролитой крови.

Итак: у входа в дачу стояли М. С., Р. М., Ирочка-дочь и Толя-зять. Пошутили: кому холодно, кому жарко: М. С. был в теплой кофте, за два дня перед тем ему «вступило» в поясницу. Проявился старый радикулит, в молодости он в проруби купался: был «моржом» и получил это недомогание, которое время от времени его посещало. М. С. пояснил: «Врачи просили беречься». Он вообще боится сквозняков.

Спокоен, ровен, улыбался. «Ну, ты, — говорит, — знаешь, что произошло?»

— Нет, откуда же мне знать! Я только из окна наблюдал. Видел Плеханова, Болдина. Говорят, какой-то генерал в очках, большой… и Бакланов.

— Генерал — это Варенников. Он и был самым активным. Так вот слушай, хочу, чтоб ты знал.

Р.М.: «Вошли без спроса, не предупредив, Плеханов их вел, а перед ним вся охрана расступается. Полная неожиданность. Я сидела в кресле, прошли мимо, и только Бакланов со мной поздоровался… А Болдин! С которым мы 15 лет душа в душу, родным человеком был, доверяли ему все, самое интимное!!!»

М. С. ее остановил:

— Слушай. Сели, я спрашиваю, с чем пожаловали? Начал Бакланов, но больше всех говорил Варенников. Шенин молчал. Болдин один раз полез: Михаил Сергеевич, разве вы не понимаете, какая обстановка?! Я ему: мудак ты и молчал бы, приехал мне лекции читать о положении в стране. (Слово «мудак» произнес «при дамах». Иришка засмеялась и интерпретировала: «Мутант» — очень удачно". Она вообще умная, образованная.)

— Словом, — продолжал М. С., — они мне предложили два варианта: либо я передаю полномочия Янаеву и соглашаюсь с введением чрезвычайного положения, либо — отрекаюсь от президентства. Пытались шантажировать (не пояснил —как). Я им сказал: могли бы догадаться, что ни на то, ни на другое я не пойду. Вы затеяли государственный переворот. То, что вы хотите сделать, антиконституционно и противозаконно. Это — авантюра, которая приведет к крови, к гражданской войне. Генерал стал мне доказывать, что они «обеспечат», чтобы этого не случилось. Я ему: извините, товарищ Варенников, не помню вашего имени-отчества…

Тот: «Валентин Иванович».

Так вот, "Валентин Иванович, общество — это не батальон. «Налево» — марш… Ваша затея отзовется страшной трагедией, будет нарушено все, что уже стало налаживаться. Ну, хорошо: вы все и всех подавите, распустите, поставите везде войска, а дальше что?.. Вы меня застали за работой над статьей.

— Так вот, — продолжал рассказывать мне Горбачев о своем отпоре непрошеным гостям, — в статье рассмотрен и ваш вариант — с чрезвычайным положением. Я все продумал. Убежден — что это гибельный путь, может быть, кровавый путь… И он — не куда-нибудь, а назад, в доперестроечные времена.

С тем они и уехали.

Все наперебой: Что же дальше?"

М. С.: «Ведь завтра они должны будут обнародовать. Как они объяснят „мое положение“?»

Порассуждали насчет тех, кто приезжал. Я не преминул ввернуть: это же все «ваши», М. С., люди, вы их пестовали, возвышали, доверились им… Тот же Болдин… «Ну, о Плеханове, обойдя Болдина, — сказал М. С., — и говорить нечего: не человек! Что он — о Родине печется, изменив мне?! О шкуре!»

М. С. стал вслух гадать насчет других «участников» всей этой операции: посетители ведь ему назвали членов ГКЧП. Никак не мог примириться с тем, что Язов там оказался. Не хотел верить: «А может, они его туда вписали, не спросив?» В отношении старого маршала я присоединился к его сомнениям. Но в отношении Крючкова «отвел» его колебания: «Вполне способен на такое… Да и потом, мыслимо ли без председателя КГБ затевать нечто подобное, тем более — действовать!!»

— А Янаев? — возмутился М. С. — Ведь этот мерзавец за два часа до приезда этих со мной говорил по телефону. Распинался, что меня ждут в Москве, что завтра Приедет меня встречать во Внуково!

Так мы походили еще в темноте минут 15.

Я вернулся к себе. И стал волноваться за Тамару. Она там, в «Южном», в панике, бегает, наверное, от Примакова к Шаху, от Шаха к Ю. Красину, умоляет хоть что-то узнать. На другой день я попросил прийти ко мне Генералова. Тот пришел, чего я уже не ожидал. Сказал ему, что так нельзя издеваться над женщиной, попросил отправить ее в Москву, помочь достать билет. Он: «Билета сейчас не достанешь» (ему-то не достать!..), однако, подумав, вдруг спросил:

— А она в какой степени готовности?

— Откуда мне знать! А что?

— У нас сегодня военный самолет пойдет. Аппаратуру связи и некоторых связистов повезет, одного больного из охраны.

— Так захватите Тамару!

— Ладно. Сейчас пошлю за ней машину.

— Пусть заодно она и мой чемодан соберет, прикажите привезти его сюда, а то мне и бриться-то нечем…

Чемодан мне принесли поздно вечером. Что в самолет Тамару посадили — мне сообщили на другой день.

Какова была степень нашей изоляции в «Заре»? Об этом меня постоянно спрашивали и журналисты, и знакомые по возвращении в Москву.

Генералов привез с собой не так уж много новых, «своих» людей. Часть он поставил у гаражей, где заперты были президентские машины с автономной системой связи, а также у ворот — тоже с автоматами. На берегу стояли и раньше пограничные вышки — на концах полукружия территории дачи. Там дежурили пограничники. Но за два-три дня до переворота их стало вдоль шоссе много больше. Мы с Ольгой тогда не придали этому значения. Появились вдоль шоссе и люди в необычной форме — в тельняшках, с брюками навыпуск, не в сапогах, а в ботинках, похожие на ОМОНовцев. Только потом мы сообразили, что это значило. Достаточно было выйти из нашего служебного помещения и посмотреть на кромку скал, вдоль дороги Севастополь — Ялта, чтобы увидеть: через каждые 50-100 метров стояли пограничники, иногда — с собаками.

Наблюдение за нами было тщательное.

Вот эпизоды.

19-го днем я пошел к Горбачеву. Часовой в будке на пути к даче остановил: «Вы кто такой?»

— Помощник.

— Куда идете?

— Легко догадаться, — показываю на дачу президента.

— Не положено.

Я взвился и стал ему говорить нехорошие слова. Вдруг сзади подскочил Олег (один из личной охраны) и ему: «Ты — марш в свою будку! И чтоб никогда больше не лез к нему (показывает на меня пальцем). Идите, идите, Анатолий Сергеевич».

Я сделаю отступление. Эти люди из охраны поддерживали атмосферу какой-то минимальной надежности. Во всяком случае — надежду, что нас голыми руками не возьмут. А если попытаются, дорого обойдется. К личной охране «публика» относится обычно с презрением, но эти ребята показали себя настоящими рыцарями. Их начальники, Плеханов и Медведев, предали и их, изменили президенту. А они не дрогнули. День и ночь, сменяясь, спокойные, напряженные, сильные ребята, с пистолетами и мини-рациями, часть вооружилась автоматами… Во всех «жизненных» пунктах вокруг дачи, иногда незаметные за кустами. Они были готовы стоять насмерть: и по службе, и по долгу, но главным образом — по-человечески, по благородству. Их было всего пять человек.

Второй эпизод. Утром 20-го Оля говорит: — А. С., чего вы сидите все время в кабинете. Сходим искупаться. Ребятам (т. е. охране, она знает через мужа) запрещено выходить к воде, но вас вряд ли остановят. А нас без вас не пустят.

— А куда?

— Ну, вон там за домом, где столовая, гаражи, где большинство ребят живет. Там есть спуск к воде. Правда, крутой — камни, сорваться можно, но ходят же люди.

Я согласился. Николай Федосьевич (Покутный — второй личный врач президента) принес что-то на тарелке из столовой. Поел. Зашли Оля с Ларисой — медсестрой и Татьяной — большой доброй женщиной, массажисткой.

Пошли. Первый часовой очень подозрительно посмотрел. Не остановил, но тут же сообщил по рации: «Черняев куда-то пошел». Когда проходили мимо хоздома, навстречу выбежали знакомые ребята из охраны, с мячом (рядом спортплощадка). Спрашиваю: «Развлечься хотите?..» — «А что делать-то?.. Никуда не пускают. Жарища. Тоска!»

Дошли до тропки и — резко вниз по самодельным ступенькам. Спуск метров 100. На половине — Ольга мне: «Оглянитесь!» Я оглянулся. За нами шел человек. Спустились к воде. Между больших валунов можно пробраться в воду. Небольшая площадка, на ней брошены три деревянных мата. Лариса разлеглась загорать. Мы трое пошли в воду — ноги можно сломать, пока доберешься до глубины, чтоб поплыть. Сделал несколько махов, перевернулся на спину. Мужик, который шел за нами, звонил по телефону. Лариса потом сказала, что он произнес: «Черняев здесь. Сижу»… (Телефон в будке — потому что в этом месте купалась охрана — для срочного вызова.)

Справа пограничная вышка. Два солдата направили на нас все трубы и бинокли. Перед нами катер и глиссер… Завели моторы. Метрах в ста маячит фрегат.

Зачем тогда мужик-охранник?.. Догонять, если в Турцию поплыву? Не догонит: я слишком хорошо (для него — толстяка) плаваю. Ясно: чтоб знали — вы собой не распоряжаетесь, за вами везде следят, вы полузэки… Психическое давление.

Через 1/2 часа вылезли. Охранник отвернулся. Пошли вверх. Слышим, он по телефону: «Черняев поднимается!».

Женщины уговорили меня и на другой день пойти купаться. Говорю: «Противно, неохота». «Тоже ни за что бы не пошла, да позлить этих сволочей хочется» — реагирует Таня.

«Процедура» та же, что в первый раз: за нами стал спускаться (уже другой) охранник. Еще не успели раздеться, он громко по телефону: «Объект здесь. Остаюсь…» Но на этот раз наверху, у начала тропинки объявился еще и пограничник с собакой.

Поплыли. Видно, как на даче с балкона Толя и Иришка наблюдают за нами. А внизу, ближе к «президентскому» пляжу, Генералов и еще человек 5 выстроились, смотрят в бинокль. Потом он «счел нужным довести» до Ольги — что видел, что мы купались.

М. С. после этого мне сказал: «Не ходи далеко от дома, во всяком случае — без моего ведома». Что он имел в виду? Может, просто «заботу проявил»…

В 15.00 21-го ТV-новости. Ельцин заявил в парламенте России: Горбачев в изоляции в Крыму. Решено: направить сюда Руцкого, Силаева и других депутатов. Выступил там Бакатин. Диктор взволнованно и подробно изложил его речь: это государственный переворот, Горбачев, по крайней мере в воскресенье, был совершенно здоров, не считая радикулита (видно, от Примакова узнал). Творится беззаконие. Нужно пригласить в российский парламент депутатов ВС СССР, которых сейчас усиленно обрабатывают.

Парламент почтил минутой молчания павших в эту ночь «на его подступах».

Вот, Михаил Сергеевич, где проверяются люди: Бакатин, которого вы отпихнули, боясь всяких Лукьяновых, Янаевых и пр.!

Мое общение с Михаилом Сергеевичем в эти дни. 19-го утром, как только по «Маяку» услышал о ГКЧП, стал думать, как вести себя с М. С. Ждать, когда позовет, то есть — по прежней субординации? Нет, так нельзя: он должен убедиться в моей верности. И он нуждается в поддержке. Пошел к нему. Долго бродил по дому, пока внучка меня не обнаружила, привела к деду наверх. Он лежал на постели после процедуры: ему еще «донатира-ли» радикулит.

«Ты знаешь, Анатолий, — начал с ходу, — когда я разговаривал с этими, ни один мускул у меня не дрогнул. Был совершенно спокоен. И сейчас спокоен. Я убежден в своей правоте. Убежден, что это — авантюра, и не дай Бог — с кровью. — Помолчал. Не удастся им ни навести порядок, ни собрать урожай, ни запустить экономику… Не удастся! Преступная авантюра!.. Думай, что будем делать. Приходи после обеда».

Я пришел, как договорились. Пошли со всей семьей на пляж, потому что в доме говорить было уже невозможно: кругом «жучки», о чем панически предупреждала нас все время Раиса Максимовна.

Запомнилось: когда спускались к пляжу, ко мне прильнула меньшая внучка, взяла за руку: «А у меня — карты (держит в ручонках колоду). Это вот король, а это дама… нет — валет, а это — ох! забыла (это была десятка)».

Я ей: «Ну ладно, а какой она масти?» (Не рассчитывал, что она знает это слово.)

«Она — червивая!» Эта детская ошибка резанула, напомнила ситуацию, в которую попала и эта малышка.

Р. М. завела нас с М. С. в маленький павильон, а всех остальных отправила к воде. Лихорадочно вырвала из блокнота несколько чистых листков, подала мне, долго копалась в сумочке и, найдя карандаш, подала мне: «Я оставляю вас». — «Да, да, — нетерпеливо (необычно для него в обращении с ней!) бросил М. С., — надо работать». Она жалко улыбнулась и «сделала мне ручкой».

— Толя! Надо что-то делать. Я буду давить на этого негодяя (он имел в виду генерала Генералова). Буду каждый день предъявлять требования. И наращивать.

Да, М. С., согласен. Сомневаюсь, чтобы банда в Москве на это отреагировала. Но нельзя, чтоб подумали, что вы смирились…

— Пиши: «Первое. Требую немедленно восстановить правительственную связь… Второе. Требую немедленно прислать президентский самолет, чтобы я мог вернуться на работу. Если не ответят, завтра потребую, чтоб прислали журналистов — советских и иностранных».

Я записал. Он:

— Смотри, как бы по дороге у тебя это не отобрали!

— Не отберут! — сказал я уверенно.

20-го я к М. С. пошел сразу после описанного выше купанья. Опять долго ходил по этажам, пока кухарка не показала: там, в кабинете. Он вышел навстречу, тут же — из другой комнаты — Раиса Максимовна. И сразу потащила нас на балкон, показывая руками на лампы, потолок, на мебель — «жучки». Постояли, облокотившись на перила. Я говорю: «Р. М., вот видите эту скалу, над которой пограничная вышка. За ней, за поворотом — Тессели (это филиал санатория „Форос“, там дача, где в начале 30-х годов жил Максим Горький). До того, как построена была „Заря“, здесь, на ее месте, был дикий пустынный пляж. На самом деле никакой не пляж — по валунам в воду зайти было трудновато. Так вот… Я несколько раз проводил отпуск в Тессели и плавал сюда из-за той скалы. Лежал здесь и потом плыл обратно».

Р. М. слушала рассеянно. И вся встрепенулась, когда я продолжил: «Вы, наверное, знаете, что я очень хорошо плаваю? Мне и 5 и, наверное, 10 километров проплыть ничего не стоит. Может, рискнуть?»

Я улыбался, говоря это. А она вся насторожилась. Прямо и долго смотрит на меня, всерьез подумала, что такой «вариант» возможен. До этого она бурным шепотом мне рассказала, как они в 3 ночи во внутренней комнате Толиной камерой засняли заявление М. С. «Мы его вырежем из кассеты, говорила она (но скрыла, что снято было в двух вариантах, плюс еще — заявление врача Игоря Анатольевича)… Так вот… Я упакую пленку в маленький „комочек“ и вечером вам отдам. Но вы, ради Бога, не держите у себя. Вас могут обыскать. И не прячьте у себя в кабинете». Тут вмешался М. С. и посоветовал упрятать в плавки. Я их сушу на балкончике при комнате Оли и Томы, где расположены их пишущие машинки и прочая «канцелярия».

М. С. отнесся скептически — чтоб я поплыл в Тессели, в Форос и даже в «Южный»: «Даже если не выловят в воде, выйдет голый — и что дальше? Отправят в ближайшую комендатуру — и пропала пленка»… Но обсуждали всерьез… хотя вариант был явно абсурдный. И я его «предложил» в шутку, чтоб как-то разрядить их нервное напряжение.

Пленку Р. М. мне дала позже. А пока М. С. попросил ее заняться детьми. Мы с ним перешли на другой балкон, встали у перил и тут же увидели, как повернулись к нам трубы с вышки, и погранпатруль на ближайшей скале взял нас «в бинокль»… Одновременно — услышали из будки внизу под домом по телефону: «Объект вышел на балкон, второй справа!..» Мы с М. С. переглянулись, я засмеялся и обозвал «их» матом… Он посмотрел на меня: раньше я при нем не позволял себе. (Я посожалел: подумает, что теперь, мол, можно!)

Сели за стол. Он положил перед собой блокнот. Предложил мне место напротив, спиной к солнцу и на солнце. Я говорю: «А можно рядом? Не люблю солнца — в отличие от вас с Бушем… Помните, как он в Ново-Огареве пересел на мое место, когда солнце вышло из-за стены и я ушел — сел рядом с вами в тени?..»

М. С. улыбнулся, видно, вспомнив о встрече с Бушем, как эпизоде из античной истории, хотя произошла она всего три недели назад.

Стал диктовать «Обращение к народу и международному сообществу». Поговорили. Обсудили, отформулировали каждый пункт. Я пошел к себе. Оля напечатала на шершавке. Вечером я попросил его поставить подпись, число, место. Вверху он подписал, что просит огласить это заявление любыми средствами каждого, кому оно попадет в руки. Когда уходил, Р. М. опять стала меня строго инструктировать, чтоб хорошо спрятал и сумел донести — как бы в дороге не обыскали. Мне эти страхи кажутся плодом нервного перенапряжения. У меня вообще еще с войны несколько атрофировано чувство физической опасности.

Накануне она дала мне свою книжку «Я надеюсь», которую прислали ей еще 17-го. Сигнальный экземпляр. Просила прочитать за вечер… Я прочитал и очень хвалил. Это доставило большую радость Михаилу Сергеевичу — у него даже глаза увлажнились. Я уверял их, что книга разойдется по всему свету, расхватают и у нас тоже. «Замолчать не удастся, что бы ни случилось», — уверенно заявил я. Вообще всем своим видом, поведением старался показать, что «все обойдется». Они встречали меня с какой-то обостренной надеждой — не принес ли я какую-нибудь «хорошую весть». Расспрашивают, что я слышал по «Маяку» (по оказавшемуся в комнате Ольги-Тамары допотопному ВЭФу). Как я оцениваю то, что услышал, что я вообще думаю о том, что будет завтра, послезавтра, через неделю. Я «в не свойственной мне манере» отвечаю самоуверенно, бодро. Р. М. все время в крайнем напряжении, хоть бы раз улыбнулась. Зато Ира — вся полна решимости, бесстрашная, резкая, беспощадная в словах и «эпитетах» по поводу того, «что с ними сделали»… Перебрасываемся с ней и на «отвлеченные», литературные темы. Вроде бы не к месту. И муж у нее Толя — хирург из 1-й Градской — умен, уверен, настоящий мужик, опора.

Так вот, «вестей» я им никаких не приносил. И наши все дискуссии вращались вокруг последствий приезда Болдина и К¤. Говорили мы и о том, как среагирует мировая общественность? Гадали, что думает сейчас Коль, что думает Буш? Горбачев считал однозначно: хунте поддержки никакой не будет. Все кредиты прервутся, все «краники» закроются мгновенно. И наши банки обанкротятся немедленно. Наша легкая промышленность без этих кредитов, которые давались фактически под «него», сразу остановится. Он говорил, что заговорщики — эти мышиные умы — не могли просчитать элементарных вещей.

Говорили о возможной реакции республик. Горбачев считал, что акция путчистов приведет к быстрой дезинтеграции Союза. Потому что республики могут занять такую позицию: вы там, в Москве, русские деретесь, а наше дело сторона, отгородимся и будем делать свое.

Настроение у Горбачевых менялось в зависимости от сообщений радио. Когда, например, ребята из охраны с помощью «проводочков» оживили телевизор и мы увидели пресс-конференцию Янаева и К¤, услышали заявление, что Горбачев тяжело болен, это произвело тяжелое впечатление. Все очень насторожились. Мнение было общее: если «эти» открыто позволяют себе на весь мир так лгать, значит, они отрезают себе все пути назад, значит, пойдут до конца. Сожгли за собой мосты. Я сказал М. С., что Янаев ищет алиби, если с вами «что-то случится». Горбачев добавил: «Теперь они будут подгонять действительность под то, о чем публично сказали, под ложь».

А когда Би-би-си сообщило о событиях вокруг российского парламента, о том, что народ выступает в защиту Горбачева, что Ельцин взял на себя организацию сопротивления, настроение, конечно, резко поднялось. Впрочем, 19-го, когда мы еще ничего не знали, М. С. говорил мне, что Ельцин не сдастся и его ничто не сломит. И Россия, и Москва не позволят путчистам одержать победу. Запомнил его слова: «Убежден, что Борис Николаевич проявит весь свой характер».

Далее я позволю себе процитировать о настроениях и предположениях Горбачева в те дни, моего интервью Саше Безыменской, первого после моего возвращения в Москву, по самым свежим следам. Там отразилась и моя собственная наивность в отношении того, что будет с Горбачевым, с нами.

Саша меня спросила:

Как Горбачев относился к тому, что на его защиту встал Ельцин?

— Так вопрос просто не мог стоять, — ответил я. — Ведь речь шла о судьбе государства, о судьбе страны.

Тут уж никаких личных счетов не могло быть. Если человек готов на все в сражении за демократию, за законность, за перестройку, за спасение всего того, что делал Горбачев на протяжении шести лет, никакие «привходящие» мотивы уже ничего не значили. Вы задаете вопрос, который, я думаю, у Горбачева и в голове не мог возникнуть.

— Горбачев был уверен, что Ельцин… — настаивала корреспондентка.

— Абсолютно уверен, что Ельцин не отступит.

— Действительно ли было у него с самого начала чувство, что народ за эти пять лет стал другим и что народ хунту не проглотит и не примет? Была такая уверенность?

— Первый раз я с ним вечером разговаривал, когда только уехали Болдин и К¤. И в этот раз, и наутро он совершенно спокойно рассуждал. Говорил: самое страшное, что может произойти, — это если переворот будет набирать обороты и получит кое у кого поддержку. Тогда — гражданская война с колоссальными потерями, то, чего Горбачев все эти годы пытался избежать. Когда же заговорщики отменили гласность, когда заткнули рот газетам, он понял, что у хунты в международном плане дело проиграно. Кстати, в позиции мировой общественности он ни разу не усомнился: тут все было ясно с самого начала.

Продолжаю из дневника: информацию урывками брали с маленького «Сони», оказавшегося у Толи. Собирались «в кружок»: мы с М. С. на диване, Толя — на корточках, Иришка — прямо на полу, Раиса Максимовна — напротив на стуле. И сомкнув головы, пытались расслышать «голоса». Транзистор очень плохой, с севшими батареями. Толя его ворочал туда-сюда, чтобы что-то уловить. Вот там я слышал Би-би-си. Там я впервые узнал, что Тамару Алексеевну увезли, но куда, неизвестно.

Р. М. все время носила с собой маленькую шелковую сумочку. Там, видно, самое потайное, что отбирать стали бы в последнюю очередь. Она очень боится унизительного обыска. Боится за М. С., которого это потрясло бы окончательно. Она была постоянно в нервическом состоянии. В этом состоянии она и вручила мне «комочек» пленки, завернутый в бумагу и заклеенный скотчем.

— Мы уже передали другие варианты. Я лучше не скажу — кому. А это — вам. Нет, не вам…

— Почему же не мне? Я ведь продолжаю качать права как народный депутат, что должен быть на заседании Верховного Совета 26-го, о котором объявил Лукьянов.

М. С.: «Чего захотел!»

Я: «Оно конечно. Заполучить на трибуну такого свидетеля вашей смертельной болезни и недееспособности — даже эти кретины догадаются, что нельзя…»

Р.М.: «Анатолий Сергеевич! Надо — через Олю. У нее ребенок, родители больные, вы говорили… А она согласится? Ведь это очень опасно…»

Я: «Согласится. Это отчаянная женщина и ненавидит их люто, еще и за то, что они отрезали ее от ее любимого Васи…»

Р.М.: «Но вы ее строго предупредите. Пусть спрячет… куда-нибудь в интимное место — в бюстгальтер или в трусики что ли. А вы сейчас, когда пойдете к себе, где будете держать эту пленку? В карман не кладите, в руке донесите и спрячьте. Только не в сейф. Где-нибудь в коридоре, под половиком…»

Я положил в карман. Ольге сказал только вечером. Она сидела в кресле, притихшая. Симфоническая музыка по «Маяку» — с ума сойти! Но тишина еще хуже, я включаю только информационные выпуски. Но они в основном — о спорте и о «культурной жизни». Одна, например, вчера была… о визите супруги президента Боливии в Перу, где та занималась не то благотворительной, не то фестивальной деятельностью. Верх идиотизма! Тут я подумал, остро, физически ощутил, что банда возвращает нас в информационную среду худших времен застоя.

16.30. Опять экстренные сообщения. Очередной «Маяк» начался с взволнованного голоса диктора: мы, работники ТВ и радио, отказываемся выполнять приказы и подчиняться так называемому Комитету по ЧП. Нас лишили возможности давать объективную и полную информацию, мы требуем снятия с постов полностью дискредитировавших себя руководителей ТВ и радио. Мы, если удастся еще прорваться в эфир, будем честно выполнять свой профессиональный долг.

Бакатин и Примаков (молодец Женька, прорвался в Москву!), как член Совета безопасности, заявляют, что ГКЧП — незаконен, противоправен, антиконституционен… и все его постановления — тоже. Горбачев здоров и насильственно изолирован. Необходимо немедленно добиться, чтобы он вернулся в Москву или чтобы получил возможность встретиться с прессой.

Нишанов и Лаптев — председатели палат Верховного Совета — провели экстренное заседание комитетов. Лукьянов вылетел в Крым для встречи с Горбачевым. И са-мое-самое: Минобороны, проанализировав ситуацию, сложившуюся в результате введения чрезвычайного положения в ряде мест, приняло решение немедленно вывести войска из этих мест (т. е. не просто бронетехнику, а войска целиком, т. е. и десантников).

С кем остаются Янаев и Пуго 4 + их генерал Калинин, комендант Москвы, перед лицом народа?!

С 6 часов по «Орбите» (объявлено) будет полностью транслироваться сессия ВС РСФСР!

Было уже часов 11 вечера 20 августа . Я включил на полную мощность телевизор. Подсел на корточках к Ольге:

— Оля! Есть серьезное дело. Вы готовы меня выслушать? Только очень серьезно. Можете сразу же, еще не выслушав, отказаться.

— Ну что вы, Анатолий Сергеевич! Будто вы меня не знаете. Говорите.

Я рассказал о пленке и заявлении Горбачева, которое она сама печатала, о плане переправки их «на волю».

— Хорошо. Допустим, я попадаю в Москву. Дальше что? За мной наверняка будут следить.

— Да, конечно. Мы обсуждали это с М. С. и Р. М. и договорились. Вполне естественным будет, если вы зайдете к моей жене. Я напишу письмо ей… такое, как из тюрьмы, вероятно, шлют: мол, все в порядке, не беспокойся, скоро вернусь, обстоятельства… и т. п. — на случай, если будут обыскивать в самолете ли, в аэропорту. А «комочек» с пленкой придется вам запрятать действительно в «укромное» местечко. Дальше так: если удастся его довезти до Москвы, вы приходите на ул. Веснина ко мне домой. Передаете жене письмо и эту штучку. Скажите, чтоб она позвонила Лене — жене Бовина, они знакомы. Та придет. Именно она, а не сам Бовин: слишком заметная фигура, да еще на подозрении, особенно после его вопросика на пресс-конференции Янаева и К¤.

Ей жена передаст эту вещь, она — Сашке, а гот догадается сразу, что надо делать.

Ольга засунула пленку все-таки в джинсы. Там «комочек» постоянно выпирал. Я посмеивался, указывая пальцем на это местечко…

Теперь предо мной была задача добиться от Генералова, чтоб он ее отпустил в Москву. Я и до этого, еще 19 августа , начал на него давить: как не стыдно, он — офицер, допускает такое издевательство над молодой матерью. У нее — больной сынишка. Родители ничего о ней не знают. Не вечно мы будем тут сидеть. Пытался шантажировать: ему придется ответить за такое по отношению к женщине, которая вся изошлась, не имея возможности ничего узнать о том, что с ее сыном. И далее — в этом роде.

Однако он продолжал твердить: у него только односторонняя связь — ему могут звонить из Москвы, и начальство звонит, а он отсюда им звонить не может. Врал, конечно.

Обговорив с Ольгой «план», я решил еще раз «надавить» на Генералова. Кстати, ничего не дали мои прежние попытки «качать права», ссылаясь на то, что я народный депутат СССР и он, Генералов, удерживая меня фактически под домашним арестом, нарушает еще и Конституцию, попирает мой парламентский иммунитет. Я пригласил его опять. Он и на этот раз соблаговолил прийти. Стал опять стыдить его насчет Ольги. Но он обыграл меня, предложил отвезти ее в Мухалатку, где пункт правительственной связи, чтобы она оттуда позвонила домой в Москву.

И произошло следующее. Спустя некоторое время после того как Генералов предложил этот «вариант», срывавший наши планы передать на волю информацию о Горбачеве, ко мне в кабинет явился шофер «Володя». Беру имя в кавычки, поскольку его имя на самом деле могло быть иным — он из КГБ. Но это был тот самый парень, который до 18 августа возил нас с Ольгой и Тамарой между «Зарей» и «Южным» по два-три раза в день.

Не поздоровался: «Где тут Ланина? Велено отвезти ее на телефон». Я встал, протянул ему руку… Он помедлил и вяло подал свою. Я заметил в нем перемену, еще когда он за чемоданом моим ездил. Для него я уже преступник, заключенный. Ольга, когда вернулась, говорила: он от меня как от прокаженной отодвигался в машине. Сопровождал ее еще один из ГБ — связист. И сидел против нее, когда ее соединяли с Москвой, чтоб мгновенно отключить, если что-то лишнее начнет выдавать. «Я, — говорит, — разрыдалась. Брат кричит в трубку: „Что с тобой?“ — а я в слезах захлебываюсь. Одно расстройство. А вашей жене не разрешили позвонить» (я просил ее об этом).

В общем, дали еще раз понять, кто мы для них такие.

Кстати, о нашей изоляции. Когда Ольга вернулась, спрашиваю у нее: что видела по дороге. "Шоссе закрыто для движения, — ответила она, — никаких машин, кроме военных. На каждом шагу пограничники. И сверху (шоссе метров на 20-25 выше территории «Зари») видно, что на рейде уже не два фрегата, как было до 18-го числа, а штук 16 разных военных кораблей.

Кончились наши заключения так. Около 5 вечера 21-го вбежали ко мне сразу все три женщины — Ольга, Лариса, Татьяна — в страшном возбуждении: «Анатолий Сергеевич, смотрите, смотрите, что происходит!» Выскочили мы на балкон… С пандуса от въезда на территорию дачи шли "ЗИЛы, а навстречу им с «Калашниковыми» наперевес двое из охраны. «Стоять!» — кричат. Машины встали. «Стоять!» — из-за кустов еще ребята. Из передней машины вышел шофер и еще кто-то… Чего-то говорят. Им в ответ: «Стоять!» Один побежал к даче Горбачева. Вскоре вернулся, и машины поехали влево за служебный дом.

Я вышел из кабинета, он на втором этаже. Прямо от моей двери лестница к входной двери в дом. Стою в помятой майке, в спортивных штанах, уже ставших портками. Мелькнула мысль — как лагерник!

В дверь внизу тесно друг за дружкой — Лукьянов, Ивашко, Бакланов, Язов, Крючков. Вид побитый. Лица сумрачные. Каждый кланяется мне!! Я все понял — прибежали с повинной. Я стоял окаменевший, переполняясь бешенством. Еще до того как они ушли в комнату налево, развернулся и показал им спину. Ольга стояла рядом, красная, в глазах торжествующие бесенята.

В кабинет вбежали Лариса и «большая» Татьяна. Она — вся такая степенная, сильная, спокойная — вдруг бросилась мне на шею и зарыдала. Потом нервный смех, всякие восклицания, незапоминающиеся реплики… Словом, ощущение: кончилась наша тюрьма. Подонки провалились со своей затеей.

Я оделся и побежал к М. С. Признаться, боялся, что он начнет их принимать… А этого тем более нельзя делать, что по телевидению уже известно было: сюда летит делегация российского парламента. Горбачев сидел в кабинете и «командовал» по телефону. Оторвался: «Я им ультиматум поставил: не включат связь — разговаривать с ними не буду. А теперь и так не буду».

При мне он велел коменданту Кремля взять Кремль полностью под свою охрану и никого из причастных к путчу не пускать ни под каким видом. Велел подозвать к телефону командира кремлевского полка и приказал ему поступить в распоряжение исключительно коменданта Кремля. Вызвал к телефону начальника правительственной связи и министра связи и потребовал отключить всю связь у путчистов. Судя по их реакции, они на том конце стояли по стойке «смирно». Я обратил его внимание, что в ЗИЛах, привезших гэкэчэпистов, есть автономная связь… Он вызвал Бориса (из личной охраны) и приказал ему «отъединить пассажиров» от машин.

Потом говорил с Джорджем Бушем. Это был радостный разговор. М. С. благодарил за поддержку, за солидарность. Буш приветствовал его освобождение, возвращение к работе…

Был у М. С. тут же разговор со Щербаковым (первый зам. премьера) и с кем-то еще — я не понял. Смысл: приеду — разберемся. До того, как я пришел, он говорил с Ельциным, с Назарбаевым, Кравчуком, еще с кем-то. Сказал мне об этом.

Мои опасения развеял с ходу: «Ну что ты! Как тебе в голову могло прийти. Я и не собираюсь их видеть, разве что поговорю с Лукьяновым и Ивашко».

Борис доложил, что на территории дачи появилась российская делегация.

— Зови, — сказал М. С., — пусть идут в столовую.

Через пару минут мы пошли туда. Последовавшая сцена запомнится на всю жизнь. Силаев и Руцкой бросились обнимать Горбачева. Восклицания, какие-то громкие слова. Перебивают друг друга. Тут же Бакатин и Примаков здороваются с депутатами. Среди них те, кто и в парламенте, и в печати не раз крыли М. С., спорили, возмущались, протестовали. А теперь несчастье мгновенно высветило, что они нечто единое и именно как таковое необходимо стране. Я даже громко произнес, наблюдая эту всеобщую радость и объятия: «Вот и состоялось соединение Центра и России, без всякого Союзного договора…»

Сели за стол. Наперебой стали рассказывать, что в Москве и что здесь. Оказалось, — меня почему-то это удивило — они даже не знают, кто приезжал к президенту с ультиматумом и что вообще был такой ультиматум.

Силаев и Руцкой против того, чтобы Горбачев принимал Крючкова и К¤, которые сидели, по существу, под охраной в служебном доме. Он сказал, что примет скорее всего только Лукьянова и Ивашко, которые вроде прилетели отдельно.

Разговор затянулся. Шел уже 10-й час. Вступил в дело Руцкой. Сильный, красивый человек — любо-дорого его наблюдать.

"Михаил Сергеевич, — говорит, — пора обсудить, что будем делать дальше… В самолет (президентский), на котором эти (!) явились, мы вас не пустим. Полетим в моем самолете. Он стоит на том же аэродроме, но вдали от вашего. Его надежно охраняют. Я привез с собой 40 подполковников, все вооруженные. Прорвемся.

Об этих подполковниках стоит сказать особо. Когда М. С. после ложного выхода из машины возле президентского самолета, согласно плану Руцкого, вновь быстро туда сел, и машины рванули дальше к самолету Руцкого (километрах в 3-5 от этого места), так вот, когда М. С. в своей шерстяной кофте, которую все увидели на нем по ТВ уже во Внуково, вышел к самолету, эти офицеры взяли автоматы «на караул» и так стояли, пока он не поднялся по стремянке в самолет. Я подумал, глядя на эту сцену: есть еще неподдельная офицерская честь в нашей армии. Есть и высокая интеллигентность в ее среде: достаточно пообщаться с тем же полковником Н. С. Столяровым, который тоже прилетел в группе депутатов спасать своего президента. В аэропорт мы ехали с ним в одной машине.

Потом был перелет. Распоряжался полетом Руцкой, который то и дело вызывал к себе летчиков.

М. С. с семьей расположился в маленьком отсеке, позвал меня. Там было настолько тесно, что девочки-внучки улеглись прямо на пол и вскоре заснули.

Когда я вошел, спрашивает весело: «Ну ты кто теперь?» А я: «Простой советский заключенный, но бывший». Все возбужденно смеялись. Пришли Силаев, Руцкой, Примаков, Бакатин, был тут и доктор Игорь Анатольевич Борисов. Р.М. рассказывала, что с ней случилось, когда узнали, что путчисты едут выяснять состояние здоровья Михаила Сергеевича… Теперь уже ей лучше, но рукой плохо владеет. Шел бурный разговор: о людях — как они проверяются в таких обстоятельствах, о безнравственности — источнике всех преступлений и бед. Были тосты за продолжение жизни… И впервые тогда М. С. произнес слова: «Летим в новую страну».

Многие журналы обошла фотография: Ира спускается по трапу (во Внуково), несет завернутую в одеяло дочку. Прошла мимо толпы, окружившей Президента: там, заметил, были и те, кто искренне рад, и те, кто, наверно, чувствовал, что для них лично лучше бы было «по-другому». Иришка пронесла дочку в машину, возле которой я оказался, в стороне от сгрудившихся вокруг М. С. людей. Бросилась на сиденье и вся затряслась в рыданиях. Я наклонился, пытался что-то говорить. Муж ее рядом, обнимал, гладил, стараясь успокоить, — безуспешно. Эта финальная для меня сцена на аэродроме останется символом трагедии, которая произошла не только там, на даче в Крыму, а со всей страной. Ирина, молодая русская женщина, которая перед лицом беды сама энергия, собранность, решимость и готовность ко всему, здесь, когда «это» кончилось, взорвалась слезами отчаяния и радости. Разрядка. Но потом все равно ведь наступают будни и надо делать дело. Увы, оно пошло не так, как тогда можно было предположить.

14 сентября 1991 года

Пора возобновлять дневник. После путча, после того как перестало существовать прежнее государство — Советский Союз и ликвидирована КПСС, после чудовищного всеохватывающего, но не неожиданного предательства, Горбачев стал, наконец, тем, чем ему следовало бы «стать» два года назад и чем он давно, 3-4 года назад, хотел бы стать, но не решался… А теперь «стал», но потеряв власть и авторитет.

Надо было бы вести каждодневный дневник с момента возвращения из Крыма… Это действительно сама история. Но перегрузки были неимоверные.

Теперь уже поздно… Кое-что буду помечать «по ходу»… Пока же опишу сегодняшний день…

Совещание у Ревенко по реорганизации президентского аппарата. Фантазируем… А надо бы поскромнее, чтоб как-то помочь Горбачеву дотянуть, раз он уж так… «любой ценой» хочет этого.

Остались после втроем — Ревенко, я, Шах. Ревенко кое-что порассказал, например, что всех нас во главе с президентом прослушивали Крючков и Болдин. Сейчас российские следователи расшифровывают пленки и просматривают то, что уже перенесено в стенограммы. Ну что ж, я даже доволен: по крайней мере увидят, как я собачился с генералами, как спорил с М. С. и что Шеварднадзе иногда выглядел со мной совсем не прогрессистом и т. д. А что касается интима с моими женщинами, то тут им мазать меня компроматом невыгодно.

Ревенко говорит, что весь Кремль во вкраплениях «жучков», потребуется месяц, чтоб их всех извлечь!.. То же, что с американским посольством в Москве. Сенат США прав: нейтрализовать невозможно, надо разрушать все здание. Мы сами недооценивали наши научно-технические достижения на этот счет.

Как-нибудь опишу эпопею изгнания меня 27 августа из здания ЦК. Тамаре только три дня назад удалось перевезти ко мне в Кремль бумаги из моего тамошнего кабинета, в том числе все «новое мышление» в записях бесед М. С. с инодеятелями. Я задумал по этим записям создать историю года (сентябрь 90-го — сентябрь 91-го) — сквозь мысль и оценки М. С. О том, как стал возможен переворот.

Кроме того, хочу сделать брошюру о двух неделях (точнее, с 23 августа по 12 сентября ) — с его «собственным» анализом событий, опять же на основе записей бесед М. С. с десятками иностранных деятелей за этот период.

Вчера был у меня посол Испании. Сообщил, что хочет приехать в Москву Гонсалес: жест друга. М. С. согласен на 1 октября .

Посол Кубы — в связи с заявлением М. С. в беседе с Бейкером о решении вывести нашу бригаду (напутал: в ней 3000 человек, а не 11000, как он заявил). Кубинцы протестуют. Еще один символ крушения эпохи.