Родная кровь Актриса Вия Артмане

Родная кровь

Актриса Вия Артмане

«Человек перенес два инсульта, какое интервью?!» — был ответ на просьбу об организации встречи с Вией Артмане. Но я все равно пошел в Дом актера, где должна была появиться заехавшая из Риги на несколько дней в Москву актриса…

Артмане пыталась разобраться с сумкой, но руки не очень слушались ее, и вещи то и дело приходилось поднимать с пола. «Вы кто?» — улыбнулась Вия Фрицевна, когда я подошел помочь ей. Услышав просьбу о встрече, ответила: «А можно не сейчас, а минут черед двадцать?»…

Это было в начале марта 1999-го. Тогда в газете, как это часто бывает, нашлось место лишь для небольшого интервью, остальное осталось на пленке. Но и опубликованный материал вызвал большой резонанс. Мне позвонила Оксана Пушкина, чьи телевизионные «Женские истории» били все рейтинги популярности. Просила координаты актрисы, чтобы сделать о ней программу. Вия Фрицевна была со мной предельно откровенна. Много говорить после болезни ей было, видимо, не так просто — дрожали губы, руки. Но она мужественно провела со мной почти три часа. Словно исповедуясь перед человеком, которого видела в первый раз в жизни. Как это иногда бывает с попутчиками в поезде.

Прошло больше десяти лет. А монолог актрисы по-прежнему «бьет». Перед тем, как сейчас писать эту главу, я устроил своеобразный тест: называл фамилию своей собеседницы друзьям и знакомым и спрашивал, кто это. О том, что Вия Артмане — актриса из Латвии («Как же, как же, фильм «Театр»), знал лишь каждый третий…

— Я положу перед собой на столик часы, ладно? У меня вечером поезд, еду домой в Ригу. Боюсь опоздать.

Хочется ли мне в Латвию? Очень. Очень хочется. Там уже настоящая весна. А в Москве за эти дни ни разу не было солнца.

А почему я должна разлюбить Ригу? Из-за того, что меня лишили жилья?

У нас действительно так было. Происходила неонационализация, когда прежним хозяевам, выселенным из своих владений после воцарения советской власти, возвращали их собственность. Моя семья сорок семь лет прожила в одном из таких домов. У нас была большая, уютная, обжитая квартира. И вдруг заявился человек, назвавший себя потомком владельца дома. Это все произошло в девяносто третьем году.

Когда этот дом ему вернули, он заложил его сразу в несколько банков. И банки, чтобы вернуть свои деньги, стали требовать их с нас. Когда все остальные жильцы платили за тепло 35 сантимов, с нас брали восемьдесят. Это было абсолютно противозаконно. Но мы ничего поделать не могли. И тогда решили бунтовать. В результате у нас отключили отопление. Зимой температура в комнате не поднималась выше восьми градусов. Кроме того, была испорчена крыша, а домоуправление чинить ее отказывалось. А мы жили как раз на последнем этаже.

В итоге испортились все мои картины, вся мебель. Находиться в той квартире стало невозможно. Мне элементарно было негде ночевать. Поначалу мы с зятем пытались согреть хотя бы одну комнату с помощью электрообогревателя. Но ничего не вышло — комната была большой, с высоким потолком, и воздух не прогревался.

Тогда я не выдержала и обратилась в нашу Государственную Думу. Задала всего один вопрос — неужели есть законы, которые позволяют так поступать с людьми. Мне ответили, что такие законы есть. И добавили, что если мне не нравятся жилищные условия, то они могут предложить другую квартиру. Правда, за мои же деньги. И потребовали огромную сумму. «Вы в своем уме? — ответила я. — Откуда у актрисы такие деньги?!» Ответом была короткая фраза: «Это, мадам, уже ваши проблемы».

Когда мне так отвечают, я предпочитаю больше не спрашивать. Терпела-терпела, а потом взяла внучку, перевела ее в сельскую школу и перебралась в наш загородный летний домик. Его построили лет сто назад и он совсем не был приспособлен для зимы, но что я могла поделать. Хорошо еще, что священники согласились взять в церковный подвал, который отапливался, нашу мебель. Правда, сейчас она уже в таком состоянии, что ее надо реставрировать, а может, и вообще выбросить.

Так что в семьдесят лет я должна начать жизнь практически с нуля. Не так давно мне наконец предоставили выгоревшую квартирку в центре города. Мы сделали в ней хороший ремонт. Но теперь должны выплачивать за нее где-то двести долларов в месяц. А для нас это очень много. Моя зарплата совсем невелика, зять и дочь — художники, картины их продаются сложно. Единственная надежда — на сына.

Разумеется, чувствую себя ужасно. За последние три года перенесла два инсульта, один инфаркт. Недели две назад лопнула какая-то сосудина, только-только вышла из больницы.

Почему ко мне такое отношение? Не знаю. Я ведь не занимаюсь сегодня никакой общественной работой. Решила, что с меня хватит. Не принадлежу ни к какой партии, политиканством не занимаюсь. Хотя раньше была очень активным общественным деятелем. За это меня и упрекают. Мол, в советское время вы были великой и вам все легко давалось, а теперь посмотрите, как люди живут. Но иначе, наверное, нельзя — народ возмущен.

Как-то местное телевидение делало обо мне передачу и устроило на улицах блиц-опрос. Не знаю, может, нарочно так получилось, но обо мне говорили только гадости. Это было настоящее издевательство. Убийство! А я ничего не могу сделать, не могу спастись. Дети сказали: «Мама, ну и пусть, что нет денег. Выплатим как-нибудь за квартиру. Не проси больше ничего!»

Я рада, что пережила это время. Мне очень помог мой сын. Он человек очень верующий. Сказал мне, что я никого не должна ругать — ни время, ни власти, ни людей. Что эта боль сладка. Сын написал в газету статью «Сколько стоит Вия Артмане?» Он хорошо пишет. Поднял большой шум, навлек на себя массу гнева. Все стали возмущаться — как это так, сын решил заступиться за маму. А он просто призвал опомниться.

Да, я была депутатом Верховного Совета. Но ведь благодаря этому сотни людей получили квартиры. Я считала себя обязанной помогать людям. Иначе зачем меня было выбирать? Полтеатра живет моей заботой. Думала, что добрые дела как-то отзовутся. Ничего подобного!

Но, наконец, моя голгофа завершена. На семидесятом году жизни. Я начинаю все заново. Самое главное, что я успокоилась. Съездила к пастору и получила удовлетворение, духовную защиту. Не могу простить себе только одного, что позволила себе страшную бестактность — показала, как мне больно.

Никогда в жизни не позволяла себе этого. Сколько раз было тяжело, больно, но я все равно улыбалась. А здесь не выдержала. А люди не любят, когда сильного человека вдруг видят оскорбленным. Не могут этого понять. Актрису хотят видеть только счастливой, красиво одетой, беспечной, словно у нее шесть служанок. У меня же никогда ничего подобного не было. Я всегда сама вкалывала.

Последнее время стала получать много писем из разных городов России, даже из Воркуты одно пришло. Пишут молодые люди. Я и не думала, что обо мне кто-то помнит еще. Я начала наконец-то улыбаться. Это важно. Особенно после последнего приступа, когда ко мне даже родных не пускали. Но ничего, с божьей помощью и благодаря духовной поддержке людей поправилась. Бог с ними, с деньгами. Хотя они мне и были необходимы…

У меня есть помощники — зять с дочерью, сын. Они еще люди сильные, молодые. Я чувствую себя защищенной. И не обиженной. Когда ко мне подходят и спрашивают, как поживаю, я неизменно отвечаю: «Спасибо, очень хорошо». Главное, что я жива и здорова.

Жизнь-то не была легкой. Семья, дети, постоянные перелеты-переезды, съемки, театр. Но, с другой стороны, это и прекрасно! Наверное, Нечистому, пытавшемуся одолеть меня, это не нравится. Но хватит с него. Пусть уже от меня отстанет!

Артмане, которая до этого словно всматривалась в саму себя (причем в буквальном смысле, так как наши глаза встретились, кажется, всего пару раз) опустила взгляд на столик и задержала его на чашке кофе. Разумеется, он уже остыл. Но Вия Фрицевна все равно сделала пару глотков, наверное, и не заметив того, что напиток холодный.

— Вчера я сходила в храм Христа Спасителя. Помолилась. Так радуюсь за Россию, что вы искупили великий грех и восстановили храм. Мне там налили святой водички, я ею умываюсь, пью ее.

Верю, что Россия еще оживет. Может, я и наивная. Но актеры вообще наивные. Самое главное — уметь прощать. И наших латышских стрелков тоже надо простить. Они — воины, исполнявшие волю вождей, которым верили.

В позапрошлом году, возвращаясь с кинофестиваля в Анапе, я со своей 10-летней внучкой на один день заехала в Москву. Она сказала: «Бабушка, единственное, что я хочу увидеть в Москве — это театр мумии». Я удивилась. А она пояснила, что имеет в виду Мавзолей Ленина.

Отправились мы с ней на Красную площадь. Подходим к мавзолею — очереди нет. Я забыла сдать в камеру хранения фотоаппарат полароид и прямо с коробкой прошла. Молодой солдат, стоящий на входе, был достаточно хорошо воспитан и не стал обыскивать меня. Хотя я могла в коробке из-под фотоаппарата пронести взрывчатку и взорвать все.

Остановились мы возле Ленина, и внучка удивилась: «Смотри, у него борода растет!» Стоим мы возле гроба, а я вдруг вспомнила, что у меня под кофтой болтается фотоаппарат. Вышла из мавзолея и засмеялась. А внучка меня отругала: «Нельзя смеяться, все-таки покойник».

Я думаю, что после восстановления храма Христа мумия должна быть похоронена. Ее надо приютить. Здание мавзолея может остаться, если кому-то нравится. Мне кажется, что когда мумию захоронят, русскому народу станет лучше. Он заживет по-настоящему, потому что заслужил это. У меня такое ощущение. По крайней мере хочется так думать. В этом покаянии, по-моему, есть какой-то божий секрет.

Во время службы в храме Христа я поставила всем своим свечки. Когда вышла на улицу, поменяла латвийские деньги, которые у меня были, и раздала нищим. Всем-всем…

Я раньше часто бывала в Москве. На всяких торжественных встречах. Мне даже в Кремль без пропуска разрешали проходить. Он у меня был, лежал в кармане, но охранник почему-то не спрашивал его.

Меня ведь называли любовницей Брежнева. Говорили, что у меня к нему есть прямой телефонный провод. Я на такие слухи реагировала со смехом. Мне говорили: «Знаешь, а ведь Брежнев — великий бабник!» На что я отвечала: «Разве? А мне так не показалось. По-моему, шикарный дядька!»

Теперь это тоже пытаются вменить мне в вину. Ну в чем я виновата, что родилась счастливой? Никому вреда не делала, ничье место не занимала. Ну и ладно, что выгнали из квартиры, другую найду. Я же в своей республике живу в конце-то концов!

Мне ведь предлагали переехать в Москву. И какая же я была мудрая, что не согласилась. Здесь бы я была одной из, а в Латвии я — единственная. Хотя сейчас мне не хватает простора Советского Союза. Нет того зрителя, ради которого я работала, говоря себе, что представляю Латвию. В России я гордилась, что латышка. Была счастлива, когда меня просили что-нибудь прочесть на латышском. Этого мне, конечно, не хватает. Но я имею право находиться среди вас. Хотя бы потому, что я ваш друг.

Губы актрисы вновь задрожали. Взяв из вазочки, наверное, уже третью салфетку, она начала сворачивать из нее какие-то сложные фигурки, вновь перестав обращать внимания на меня.

Артмане снова говорила, обращаясь только к самой себе.

— Детство у меня было нелегким. Я родилась сироткой. Через четыре месяца после смерти отца. Ему было всего девятнадцать лет, он из прибалтийских немцев. Мать была полькой.

Видимо, что-то было у нас в крови. Я всегда выглядела какой-то поставленной девочкой. Мама одевала меня так, что все думали, будто я из обеспеченной семьи. Хотя на самом деле все было наоборот…

Судьба была довольно извилистой. Мама очень не хотела, чтобы я становилась актрисой. Ей казалось, что все актрисы — распутные женщины. Когда я все-таки поступила в театральную студию, она плакала возле моей кровати. Я однажды даже проснулась, никак не могла понять, что случилось. А мама сидела и причитала: «Не ходи туда! Живи лучше честным трудом!»

Только когда она стала бывать на моих спектаклях и увидела, как много мне приходится работать, то стала воспринимать меня серьезно. А до этого считала, что мое актерство — это блажь, которая скоро закончится. И я только притворяюсь.

Жизнь у меня была тяжелой, я никогда не была богатой. Но справлялась. Очень рано начала работать. Поначалу жила на хуторе у бездетных хозяев. Научилась там делать все. Пять лет работала пастухом. Зарабатывала денежки, на которые мы с мамой могли жить зиму.

А потом нам пришлось перебраться в город. Из-за того, что я была единственной наследницей отцовский земли, меня — малышку — возненавидели тетки. И мама вовремя смогла понять, что из деревни надо уезжать. Когда мне было шесть лет, мы перебрались в Ригу. И стали жить у чужих людей.

Это и решило мою судьбу — дочери наших хозяев мечтали стать актрисами: одна хотела танцевать, а другая — петь. Они так говорили о сцене, что я заболела ею. А уж когда в семь лет впервые переступила порог театра, то окончательно поняла — буду актрисой.

Мой самый известный фильм — это, наверное, «Театр». То, что картина получилась такой хорошей, — заслуга режиссера, который написал сценарий. Потому что сама пьеса Сомерсета Моэма, на мой взгляд, абсолютно невеликая. У Моэма много пошлости. А я играла совсем другое. Позволила себе чуть поиронизировать над актерством.

Об этой профессии ведь мечтают многие девушки. При этом мало кто понимает, в чем заключается ее истинная суть.

Да, в советское время я была звездой. Как это выражалось в материальном плане? Мне хватало. Хотя по западным меркам была нищей. Мне всегда было стыдно говорить иностранцам, сколько я получаю. Когда бывала за границей, меня приглашали на великие приемы, где миллиардеры блистали роскошью своих нарядов. А я всегда стремилась выглядеть неброско. Так для себя решила: «Не надо мне этого! Надену какую-нибудь детальку и все!» И мне всегда говорили, что я выгляжу богато и шикарно. Но это не моя заслуга. А предков, чья кровь течет в моих жилах.

Из-за этого мне и роли в основном давали нарядные. Никто не осмеливался представить меня в таких ролях, как Соня из «Родной крови» или героиня из «Никто не хотел умирать». А я только об этом и мечтала! Так рада, что Жалакявичус и Матвеев смогли рассмотреть меня настоящую.

В «Никто не хотел умирать» я снималась, когда моей доченьке было три с половиной месяца. Я целовалась в кадре, а она лежала за углом в пеленках.

Как складывались мои отношения с партнерами? Я искала в них того мужчину, которого не было рядом и какого хотела иметь. И получала от них нежность, какой мне не хватало в жизни. От того же Жени Матвеева на съемках «Родной крови». Иначе бы сыграть было невозможно. Не почувствовав прикосновения…

В фильме «Родная кровь» Артмане и Матвеев сыграли двух любящих друг друга людей. И только съемочной площадкой их отношения не ограничились. Когда через несколько месяцев после выхода на экраны картины Вия Артмане родила дочь, все говорили: девочка — вылитый Матвеев.

Мать молчала. Лишь в конце жизни Вия Фрицевна призналась, что ее дочь — ребенок Матвеева.

Но семью — ни свою, ни своего партнера — актриса разрушать не стала.

При этом, как оказалось, муж Артмане обо всем знал.

— Если бы я любила всех понравившихся мне мужчин, то была бы очень нехорошим человеком. Не могу же я взять все, что мне нравится. Мало ли, что во мне зашевелилось. Если бы я себя так вела вольно, у меня дома не было бы ни единого человечка, который называл бы меня «мамой». Но если честно, иногда жалею, что не использовала какие-то свои возможности…

Мой муж — он служил в том же театре, где и я, — был очень ревнивым человеком. На много лет старше меня. При этом сам, между прочим, был очень грешным. Еще до встречи со мной. Он не был тем мужчиной, рядом с которым я всегда мечтала быть. Но я смирилась. Потому что он был актер и нужен был мне, как опора, на ком я могла бы проверить свое мнение, мысли, общественную работу с людьми. На нем я проверяла, права ли я.

Вот человеческой теплоты не хватало. Но в общем-то, я довольна своей судьбой. Хотя полностью счастливой себя и не чувствовала. Потому, что так и не испытала настоящего женского счастья.

Меня никто не щадил. Кроме мамы. А мужчины — любимого и нежного — рядом не было. Был актер. Отец моих детей. Не больше.

Я могу говорить об этом совершенно откровенно. Дети об этом знают. А Бог простит. Дети поначалу думали, что с моей стороны это грубость по отношению к памяти их отца. А сейчас, когда они выросли и тоже что-то в своей жизни испытали, они меня поняли.

Я со своими детьми дружу. Сын у меня очень талантливый человек. Пишет прекрасные песни. Если мне удастся достать денег, он издаст альбом. Дочь Кристина — художник. У меня трое внуков — девочка, которая живет со мной, и два мальчика.

Дети очень чтут память отца. Любят его, вспоминают добрым словом. Говорят: «Мамочка, извини, мы тебя, наверное, оскорбляем, хорошо говоря об отце». Но это совсем не так. Я ведь тоже чту его память…

Я поняла очень важную вещь: никогда не надо врать и кокетничать с людьми. Они все видят сами. Когда умер муж и я его хоронила, у меня не было ни единой слезы. И тетки в театре за моей спиной говорили: «Смотрите — не плачет! Значит, не любила!» А я только через две недели после его смерти ощутила, что он ушел. И никогда уже не вернется.

Тогда я и начала плакать. Долго. Ведь вся жизнь прошла вместе. Так что пусть мне не говорят, что великое горе надо непременно метить плачем. Есть горе, которое выражается не в слезах. Когда я поняла, что мужа больше нет…

Кажется, что открывается дверь и он сейчас войдет. А он не идет… Наступает вечер… Но не скрипит ключ в дверях нашей замечательной квартиры. А на вешалке все равно висит его старенькое пальто…

Это было очень непросто — проститься с мужем. Так что не правы те, кто говорил, что я равнодушна. Ведь он был огромной частью моей жизни. Любовь же бывает разной. Мне повезло, что рядом со мной был человек, который сообразил, что имеет для меня огромное значение. Да, он был довольно жесткий. Ревнивый, как черт. Но было у нас что-то такое…

Знаете, я ведь противный человек. Да-да, такие люди, как я, обычно не нравятся. Любят тех, кто требует защиты. А гордых не жалуют.

Поэтому еще раз говорю, что не могу себе простить, что в зрелом возрасте позволила показать свою слабость. Что мне больно. А этого никогда делать нельзя. Пусть все болит так, что душа разрывается, но показывать это все равно нельзя.

У меня всю жизнь был девиз: «Недруг возрадуется твоей слабости, а друг будет презирать». Но я должна сказать, что счастлива. И обязана произнести слова благодарности людям, с которыми работала и работаю, тем, с кем меня столкнула жизнь.

Мы сегодня редко встречаемся с друзьями. Развела жизнь. Недавно погиб мой знакомый — очень хороший оператор. А о его смерти никто не сообщил. Так и я умру, а вы об этом ничего не узнаете…

Какое-то время мы молчали — я не решался задавать какой-либо вопрос, а Вия Фрицевна, видимо, уже сказала все, что считала нужным. Оставалось распрощаться…

Но мы увиделись еще раз. Узнав время отправления поезда на Ригу, я бросился в магазин и купил сто желтых нарциссов. Получился огромный желтый шар из цветов, который я и подарил опешившей от удивления актрисе, поймав ее на перроне.

«Вы подарили мне солнце, — сказала Артмане. — Я поставлю его в купе. А оно будет светить и, — она склонила лицо в букет, — пахнуть весной».

Когда поезд Москва — Рига скрылся из виду, над городом появилось солнце. В Москву пришла весна…

Вии Артмане не стало в октябре 2008 года. Она напрасно думала, что о ее уходе никто не узнает. Первую актрису Латвии провожали в последний путь сотни человек, а вспоминали — тысячи. Незадолго перед смертью Артмане приняла православие, ее крестили под именем Елизавета. По словам сына, она молила Бога об одном — дать ей силы простить своих врагов…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.