Упасть вверх Скульптор Вера Мухина

Упасть вверх

Скульптор Вера Мухина

Памятник «Рабочий и колхозница», созданный самым знаменитым в мире скульптором-женщиной, давно стал визитной карточкой не только города, но и, возможно, страны, в которой творила Вера Игнатьевна Мухина.

Мухина прожила всего 64 года. За эти годы придумала много проектов, но воплотить удалось всего три: «Рабочего и колхозницу», монумент Чайковскому возле Московской консерватории и памятник Горькому, до недавнего времени стоявший напротив Белорусского вокзала…

Как и все дети, росшие в богатых купеческих семьях, Верочка Мухина получила неплохое домашнее образование. Только с музыкой отношения не сложились. Ей казалось, что отцу не нравится, как она играет. А вот занятия дочки рисованием тот, наоборот, поощрял.

Родителя не стало, когда Мухиной исполнилось 14 лет. Мать умерла задолго до этого в Ницце, Вере тогда было чуть больше года. Поэтому воспитанием девушки занялись опекуны — курские дядюшки.

Сестры Мухины — Вера была младшей — стали настоящими светскими львицами провинциального Курска. Раз в год выезжали в Москву «проветриться и накупить нарядов». В компании воспитательницы часто путешествовали за границу: Берлин, Зальцбург, Тироль. Когда решили перебраться в Москву, одна из местных газет написала: «Курский свет много потерял с отъездом барышень Мухиных».

В Москве, поселившись на Пречистенском бульваре, Вера продолжила свои занятия рисованием. И поступила в школу к Константину Юону и Илье Машкову. Хотела серьезно заниматься, просилась у опекунов отпустить ее учиться за границу. Но те ни о чем подобном и слышать не хотели. Пока не случилось несчастье.

«В конце 1911 года я поехала на Рождество к дядюшке в имение в Смоленскую губернию, — вспоминала сама Мухина об этом «обогатившем ее жизнь падении». — Там собиралось много молодежи, двоюродных братьев и сестер. Было весело. Однажды мы покатились с горы. Я полулежала в санях, приподняв лицо. Сани налетели на дерево, и я ударилась об это дерево лицом. Удар пришелся прямо по лбу. Глаза залило кровью, но боли не было и сознания я не потеряла. Мне показалось, что треснул череп. Я провела рукой по лбу и лицу. Рука не нащупала носа. Нос был оторван.

Я тогда была очень хорошенькой. Первым ощущением стало: жить нельзя. Надо бежать, уходить от людей. Бросились к врачу. Он наложил девять швов, вставил дренаж. От удара верхняя губа защемилась между зубами».

Когда девушку наконец привезли домой, то строго-настрого запретили прислуге подавать ей зеркало. Боялись, что, увидев свое обезображенное лицо, она покончит с собой. Но находчивая Вера смотрелась в ножницы. Поначалу ужасалась и всерьез думала уйти в монастырь, а потом успокоилась.

И попросила разрешения уехать в Париж. Опекуны, считавшие, что девушку и без того обидела судьба, согласились. В ноябре 1912 года Вера Мухина уехала в столицу Франции.

В Париже она провела всего две зимы, занимаясь в художественной академии у скульптора Бурделя, ученика Родена. Позже Мухина признавалась, что эти занятия и стали ее образованием. «По сути я самоучка», — говорила Вера Игнатьевна.

По возвращении домой было не до искусства — в 1914 году началась война, и Мухина стала медсестрой в госпитале. Война с немцами плавно перетекла в Гражданскую. Вера выхаживала то белых, то красных.

Новое падение — теперь уже вселенского масштаба — снова обогатило ее жизнь. В 1917 году она встретила Алексея Замкова, своего будущего мужа.

Замков был талантливым врачом. А еще, по словам Мухиной, обладал сценической внешностью. Сам Станиславский предлагал ему: «Бросайте вы эту медицину! Я из вас актера сделаю». Но Замков был всю жизнь верен двум своим музам: Мухиной и медицине. Для жены он был любимой моделью (с него она лепила Брута для Красного стадиона) и помощником по хозяйству, а в медицине ему удалось совершить революцию.

Доктор Замков придумал новое лекарство гравидан, дававшее поразительные результаты. Говорили, что прикованные к постели после инъекции гравидана начинали ходить, а к сумасшедшим вновь возвращался разум.

Но в «Известиях» появилась статья, в которой Замкова назвали «шарлатаном». Доктор не выдержал издевательств и решил бежать за границу. Разумеется, Мухина отправилась вместе с ним.

«Достали какие-то паспорта и поехали будто бы на юг. Хотели пробраться через персидскую границу, — вспоминала она. — В Харькове нас арестовали и повезли обратно в Москву. Привели в ГПУ. Первой допросили меня. Мужа подозревали в том, что он хотел продать за границей секрет своего изобретения. Я сказала, что все было напечатано, открыто и ни от кого не скрывалось.

Меня отпустили, и начались страдания жены, у которой арестован муж. Это продолжалось три месяца. Наконец, ко мне домой пришел следователь и сообщил, что мы высылаемся на три года с конфискацией имущества. Я заплакала».

Из Воронежа, который был назначен местом ссылки, им помог выбраться Максим Горький. Пролетарский писатель, вместе с Василием Куйбышевым и Кларой Цеткин, был одним из пациентов доктора Замкова и смог убедить Политбюро, что талантливому врачу необходима не просто свобода, но и собственный институт. Решение было принято. Правда, оборудование для института, в том числе и единственный на то время электронный микроскоп, было приобретено на средства, поступаемые от ренты за латвийское имение Веры Мухиной.

Удивительно, но ей, несмотря на многочисленные намеки-уговоры-требования, удалось сохранить свою собственность в Риге. Когда после распада СССР в Латвии был принят закон о реституции, сыну скульптора даже выплатили определенную сумму. Но все это будет позже.

А в 30-х годах научное благоденствие доктора Замкова продолжалось недолго. После смерти Горького заступиться за него стало некому и травля началась вновь. Институт был разгромлен, электронный микроскоп выброшен из окна второго этажа. Самого Замкова арестовать не посмели. Спасло имя жены, уже гремевшее по всем городам и весям необъятного Союза.

Дед Веры Игнатьевны в 1812 году вместе с Наполеоном дошел до Москвы. Внучке в 1937-м было суждено покорить Париж. Точнее, было приказано. Статуя, венчающая советский павильон на Всемирной выставке, должна была затмить павильон Германии.

Мухина приказ выполнила. Ее 75-метровые «Рабочий и колхозница» взлетели над Парижем, затмив не только павильон Третьего рейха, но и Эйфелеву башню.

По первоначальному замыслу Мухиной фигуры должны были быть обнаженными. «Нельзя их одеть?» — рекомендовало руководство. Скульптор не просто облачила своих героев в сарафан и комбинезон, она придумала шарф, словно взлетающий над статуей. Молотов просил убрать шарф, но Мухина стояла на своем — он подчеркивал движение. Затем Ворошилов, обойдя макет будущей статуи, попросил убрать «у девушки мешки под глазами».

Незадолго до сдачи работы госкомиссии в ЦК партии поступил донос, будто в складках шарфа усматривается профиль Троцкого. Сталин лично приезжал на площадку и, осмотрев сооружение, никакого профиля не заметил. Проект Мухиной был одобрен.

28 опечатанных спецвагонов отправились во Францию. В парижской «Юманите» появилась фотография мухинской статуи с подписью, что Эйфелева башня наконец нашла свое завершение. Парижане даже собирали подписи, чтобы работа Мухиной осталась во Франции. Особенно старались француженки — им хотелось иметь в Париже символ могущества женщины.

Сама Вера Игнатьевна не возражала. Но уже было принято решение установить статую возле Сельскохозяйственной выставки в Москве. Несколько раз Мухина писала письма протеста, объясняя, что на «пеньке» (так она называла невысокий — в три раза меньше парижского — постамент, на который установили 24-метровую статую) ее работа не смотрится. Предлагала установить «Рабочего и колхозницу» либо на стрелке Москвы-реки (где сегодня стоит Петр Первый работы Церетели), либо на смотровой площадке МГУ. Но ее не послушали.

Мухина считала, что установка «Рабочего и колхозницы» у ВДНХ — ее личное и едва ли не самое серьезное поражение. К своим работам она вообще относилась довольно своеобразно. «У меня несчастье, — говорила она. — Пока делаю вещи, я их люблю. А потом хоть бы их не было…»

Характер у Мухиной был непростой. Чекист А. Прокофьев, начальник строительства Дворца Советов, замечал, что боялся в своей жизни только двоих людей — Феликса Дзержинского и Веру Мухину. «Когда она смотрела на меня своими светлыми глазами, у меня было чувство, что она знает все мои самые сокровенные мысли и чувства», — признавался мужчина.

С властью Вера Игнатьевна предпочитала не спорить. Единственный случай, когда она попыталась убедить Кремль изменить свое решение, касался сноса Казанского собора, стоявшего возле Исторического музея на Красной площади. Лазарь Каганович внимательно выслушал Мухину, а потом подвел к окну кабинета, выходящему на собор Василия Блаженного, и произнес: «Будете шуметь, мы и этот курятник уберем».

Больше Мухина и не шумела. «К режиму она относилась нейтрально, — рассказывал мне правнук скульптора Алексей Веселовский. — Мне кажется, она вообще была вне этого процесса. Хотя после воронежской ссылки понимала, что происходит в стране. По семейной легенде, когда ее уговаривали лепить Сталина, домашним она говорила: «Я не могу лепить человека с таким узким лбом». Когда же уговоры стали более настойчивыми, она позвонила Молотову: «Я не могу лепить без натуры. Пусть Иосиф Виссарионович назначит мне время, я готова». Молотов позвонил в московский горком партии и сказал: «Не отнимайте время у занятых людей». В результате памятник сделал кто-то другой.

Сын скульптора Всеволод Замков писал в своих мемуарах: «Показательно, что она не создала ни одного прижизненного портрета членов политбюро и других членов партийного руководства. Единственным исключением является портрет наркома здравоохранения Каминского, вскоре после того арестованного и расстрелянного за отказ подписать фальшивое медицинское заключение о смерти Орджоникидзе. Естественно, она не могла избежать участия в конкурсах на памятники Ленину. В обоих случаях ее предложения были отвергнуты приемными комиссиями, отмечавшими художественные качества моделей. Интересно отметить, что портрет 1924 года был признан «жестоким и даже злобным», а в макете 1950 года (Ленин с рабочим, держащим винтовку и книгу в руках) было обращено внимание на то, что основным персонажем является рабочий, а не Ленин».

Кстати, позировать Мухиной считалось хорошим знаком. Все, кого она лепила, обязательно получали повышение. Когда Вера Игнатьевна делала бюст маршала артиллерии Воронова, то на последний сеанс он явился с ящиком шампанского. В ответ на недоуменный взгляд Веры Игнатьевны он рассказал, что среди генералов ходят слухи, будто каждый, кого она слепит, получает повышение в чине: «Выше моего, маршальского, чина в артиллерии не было, так надо же, сегодня в газете нахожу — учрежден новый чин главного маршала артиллерии, и я его получил!»

Домашние звали Веру Игнатьевну Муней. С близкими она была совсем другим человеком — мягким, заботливым, нежным. «На дачных фотографиях, — говорит Алексей Веселовский, — она такая уютная бабушка-бабушка».

На одиннадцать лет Вера Игнатьевна пережила своего мужа. До последнего дня возле портрета Алексея Андреевича на ее прикроватном столике стоял букет свежих цветов…

Самой Мухиной не стало в сентябре 1953 года. Здоровье она подорвала на работе над памятником Горькому, на открытии которого в ноябре 1952-го уже не присутствовала.

По словам правнука, «она умерла от стенокардии — болезни каменотесов».

На Новодевичьем кладбище на могиле Алексея Замкова и Веры Мухиной лежат две мраморные плиты. «Я сделал для людей все, что мог» — выбиты на одной из них слова доктора. «И я тоже» — можно прочесть на надгробии его супруги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.