Глава пятая «Вождь гомерический, Багратион великий!» 1809–1812
Глава пятая
«Вождь гомерический, Багратион великий!» 1809–1812
На вьюке, в тороках цевницу я таскаю,
Она и под локтем, она под головой;
Меж конских ног позабываю,
В пыли, на влаге дождевой…
Так мне ли ударять разлаженные струны
И петь любовь, луну, кусты душистых роз?
Пусть загремят войны перуны,
Я в этой песне виртуоз!
Денис Давыдов. В альбом
«Люблю нашу матушку Россию за то, что у нас всегда где-нибудь да дерутся!» — сказал Яков Петрович Кульнев, и был он в том совершенно прав. Еще продолжались боевые действия в Финляндии, а князь Багратион уже уезжал на юг, где с 1806 года длилась очередная — седьмая по официальному счету — Турецкая война. «Поводом к войне послужили закрытие Турцией (по настоянию Наполеона) проливов для русских судов и смена ею вопреки Ясскому миру преданных России господарей. Протест России оставлен был без ответа…»[160]
Отсюда можно сделать вывод, что приведенные нами ранее утверждения французских ученых про связь этой войны с сильным «желанием выполнить условия Тильзитского договора» совершенно беспочвенны — да и началась война за год до Тильзита, причем Франция немало сделала для того, чтобы она была развязана.
Главнокомандующим Молдавской армией стал генерал от кавалерии Иван Иванович Михельсон{72}, славный «екатерининский орел», вошедший в историю под именем «победитель Пугачева». Он и на сей раз блестяще выполнил свою задачу, причем, по словам историка, «ходил в атаки с саблей наголо, показав себя перед смертью тем же лихим гусаром, каким был, когда гонял Пугачева от Казани до Царицына». Однако возраст главнокомандующего подобным испытаниям не соответствовал, и в августе 1807 года, за неделю до заключения мира, 67-летний Михельсон скончался в Бухаресте. Подписание мира отложилось, а тем временем в Стамбуле произошел переворот, новый султан отверг русские требования — и война продолжилась.
Император Александр выводов из произошедшего не сделал и поручил руководство Молдавской армией князю Прозоровскому{73}, еще «елизаветинскому орлу», получившему вместе с этим неожиданным назначением чин генерал-фельдмаршала. Однако «маститый старец», как тогда говорилось, особой боевой активности не проявил: весь 1808 год прошел в бездействии и переговорах, а за все время его командования русские войска только то и сделали, что в конце апреля 1809 года осадили крепость Браилов, но взять ее не сумели… Провоевав таким образом почти два года, фельдмаршал скончался в военном лагере, немного не дожив до своего восьмидесятилетия.
Когда ж такое в России бывало, чтобы два главнокомандующих воюющей армией умирали от старости?! Хотя на той войне будет еще и третий умерший главнокомандующий — уже известный нам граф Николай Михайлович Каменский, который внезапно скончается от болезни в 1811 году, тридцати четырех лет от роду… Он будет четвертым, но не последним, возглавлявшим злосчастную Молдавскую армию.
Но это еще впереди, а пока сюда в качестве помощника главнокомандующего фельдмаршала Прозоровского был направлен князь Багратион. Известно, что такое назначение «было, в сущности, для него почетною ссылкою. Его не желали более видеть в Санкт-Петербурге по причинам интимного характера. Среднего роста, худощавый, мускулистый брюнет с типичным грузинским лицом, на котором сильно выдавался орлиный нос, дававший повод к ряду острот, шуток и анекдотов, Багратион был некрасив, но всей своей фигурой производил сильное впечатление: солдаты называли его „орлом“. Но еще более сильное впечатление производил он на окружающих славою своих подвигов и репутациею суворовского любимца и ученика. На этой почве, вероятно, произошло увлечение им великой княжны Екатерины Павловны, которой в ту пору было 18–20 лет. Чтобы положить этому конец, великую княжну в апреле 1809 года выдали замуж за принца Георгия Ольденбургского. Но так как Багратион не хотел примириться с этим фактом, то его произвели в генералы от инфантерии и направили в Молдавию»[161].
Таким образом, определилась и судьба Дениса, прямиком отправившегося с одной войны на другую — в Молдавской армии они с князем появились 25 июля.
Прибыв к порученным ему войскам, князь Петр Иванович деятельно занялся подготовкой к последующему походу. И тогда произошел тот случай, который биографы Давыдова чаще всего опускают.
«Во время долгих приготовлений к этому походу, на Давыдова, находившегося со своим генералом в Молдавии и уже давно не видавшего отечества, напала такая сильная тоска по родине, что Багратион вынужден был на свой страх отпустить его в Россию. Доехав до границы, Давыдов бросился на родную землю, со слезами долго ее целовал и через две недели возвратился в армию. Это внимание Багратиона к своему адъютанту спасло, по словам Давыдова, ему честь, ибо при том состоянии нервного возбуждения, в котором Давыдов находился, он легко мог дезертировать из армии»[162].
Готовиться к бою и воевать — занятия различные, и человек в том и в другом случае чувствует себя совершенно по-иному; ожидание боя нередко становится гораздо более трудным, можно сказать — изматывающим испытанием, нежели присутствие на сражении. Военная служба коренным образом отличается от труда чиновника, который годами, изо дня в день, преспокойно ходит в свое присутствие — в ней спокойствия не бывает. Давыдов, офицер до мозга костей, романтик и поэт воинской службы, и тот не выдержал этого напряженного ожидания, тяжелейших условий бивачного бытия вдали от родных мест.
Денису очень повезло, что начальником его был Багратион. Отнюдь не идеализируя князя Петра Ивановича, отметим, что подчиненные, в подавляющем своем большинстве, любили его не только за легендарную храбрость, но и за душевное, человеческое отношение. Вот что вспоминал в своих записках Василий Денисович Давыдов:
«Во время служения моего отца адъютантом при князе Багратионе он видел в нем скорее самого нежного попечителя, чем строгого начальника. Вне служебных обязанностей, с пылкостью его лет, он, всегда влюбленный, всегда ревнивый, часто отпрашивался у князя Петра Ивановича в отпуска во время стоянки главной квартиры в Житомире и пропадал по несколько недель. Получая извещения, что князь Багратион так сердит, что решился отправить его назад в полк, он являлся, и гнев князя пропадал»[163].
Житомир будет позже, но от того суть происходившего не меняется. Зато в то самое время вдруг круто переменились обстоятельства в Молдавской армии.
«Через несколько дней после приезда князя Багратиона в Бузео{74} для принятия начальства над корпусом Эссена и отрядом Колюбакина, получил он известие о кончине князя Прозоровского. Как старший генерал в армии, он немедленно отправился в главную квартиру ее и прибыл туда 11-го августа. Между нераспечатанными бумагами князя Прозоровского нашел он Высочайший указ о своем назначении Главнокомандующим Молдавской армией, с изъявлением монаршей воли руководствоваться в военных действиях правилами, данными предместнику его: „Поспешный переход за Дунай, — писал император Александр в указе Багратиону, — признан необходимым. По настоящим обстоятельствам каждая минута драгоценна. Я ожидаю и надеюсь в скором времени получить от вас донесение из-за Дуная“»[164].
Слова государя «ожидаю и надеюсь» являлись соответствующим приказом, облеченным в вежливую форму, а потому 14 августа Молдавская армия, теперь уже под командованием князя Багратиона, перешла через Дунай. И далее «Багратион повел военные действия с обычною своею суворовскою быстротою и решительностью. Имея в армии всего лишь 20 тысяч человек, он, не снимая блокады Измаила, взял 18-го августа Мачин, 22-го — Гирсово, 29-го — Кюстенджи, 4-го сентября разбил наголову под Рассеватом 12-тысячный корпус отборных турецких войск, 11-го осадил Силистрию, 14-го взял Измаил, 27-го — Браилов. На выручку Силистрии поспешил великий визирь с войсками, численность которых равнялась силе нашего осадного корпуса. Багратион встретил его 10-го октября у Татарицы и нанес ему поражение»[165].
За эти победы и прежде всего за разгром турок у Рассевата князь Петр Иванович был удостоен ордена Святого апостола Андрея Первозванного — высшей награды Российской империи.
А что же наш герой? Где в это время был Денис Васильевич и чем он занимался? Из официальных бумаг известно, что Давыдов выполнял обязанности адъютанта главнокомандующего и в 1809 году участвовал «в боях при взятии Мачина и Гирсова; в сражении под Рассеватом; при обложении крепости Силистрия; в сражении под Татарицей»[166]… И вот тут, пожалуй впервые, он попадает в поле зрения мемуариста — причем внимательного и дотошного, о чем можно судить уже из одного названия воспоминаний: «Рассказы служившего в 1-м егерском полку полковника Михаила Петрова{75} о военной службе и жизни своей и трех родных братьев его, зачавшейся с 1789 года. 1845 г.». Эти мемуары — как целиком (то есть большая сохранившаяся их часть), так и фрагментами, публиковались и в XIX, и в XX веке. По счастливой случайности судьба не раз сводила Михаила Петрова и Дениса Давыдова на поле брани. Но первая встреча произойдет чуть позже, а потому о ней — ниже.
Зато сейчас можно сказать, что на театре боевых действий Давыдов имел возможность вновь повстречаться со своими бывшими однополчанами — белорусцами. В 1805 году Белорусский гусарский полк был передислоцирован в Молдавию и вскоре отличился в делах при Журже, Рассевате и под Силистрией… Надо полагать, что Денис не раз посещал своих былых сотоварищей, и жженка горела синим пламенем, рассказы и воспоминания лились рекой (причем Давыдов выглядел истинным героем, о чем свидетельствовали не только его слова, но и многие его награды), и стихи читались — как те, что были написаны во время службы в полку и давно уже стали известны всей армии, так и более поздние, недолгого петербургского периода:
Мы недавно от печали,
Лиза, я да Купидон,
По бокалу осушали
И просили Мудрость вон.
«Детушки, поберегитесь!» —
Говорила Мудрость нам…[167]
Стихи хотя и игривые, но, честно скажем, так себе, и все та же «хрестоматийная» Лиза, однако нет сомнения, что принимались они восторженно. Восхищение нетребовательных слушателей вызывали не столько сами рифмованные строки, сколько то, что знаменитый поэт — их недавний товарищ, гвардеец и адъютант самого Багратиона, не забыл былую дружбу и запросто к ним приехал… Совершенно естественная реакция независтливых, душою чистых людей — истинных военных!
Отметим еще одну встречу. 25 августа князь Багратион сам привел 9-ю пехотную дивизию в Гирсов, куда подошел и корпус генерал-лейтенанта Михаила Андреевича Милорадовича. Об этом военачальнике следует сказать особо — в данный момент про его взаимоотношения с князем Багратионом.
Милорадович, сын суворовского сподвижника, был на шесть лет моложе князя, а генеральского чина удостоен неполных двадцати семи лет от роду, в июле 1798 года, тогда как Багратион — полугодом позднее. Поэтому по тогдашним понятиям Милорадович, как генерал, считался старее. Вскоре судьба свела его с Багратионом в Италийском походе, где граф Суворов, человек не столь простой, как изображают его историки, умело разжигал ревность и соперничество между двумя молодыми генералами, которых он очень любил и отличал, — и тем самым заставлял их совершать воистину невозможное. Однако как бы ни играло тут самолюбие, соперничество это было по-рыцарски честным, ни тот ни другой никогда не «подставили» своего «конкурента», зато не раз приходили друг другу на помощь. Такова психология военного человека, у которого на первом месте неизменно остаются интересы Отечества и службы и понятия чести.
Соперничество Милорадовича и Багратиона продолжалось и осенью 1805 года, когда действуя в арьергарде кутузовской армии, уходящей из-под удара всех наполеоновских войск, они также не могли не помогать друг другу… В воздаяние совершенных ими подвигов 8 ноября того же года оба они были произведены в чин генерал-лейтенанта и награждены орденом Святого Георгия — но если Милорадович получил сразу III класс, то князь Багратион — сразу II класс, хотя это вообще был первый орден, им полученный!
Поясним, что в те времена обер- и штаб-офицеров изначально награждали орденом Святого Георгия IV класса, генералов же, а порой и полковников — III классом; впоследствии первым «Георгием» для всех, вне зависимости от чина, стал IV класс. Награждение сразу II классом являлось чрезвычайной редкостью, и этой чести за всю историю был удостоен чуть ли не один Багратион. Он был отличен за Шенграбен, где шеститысячный отряд князя сумел не только задержать тридцатитысячный корпус маршала Мюрата, отразив все атаки неприятеля, но и прорваться к главным силам.
Впрочем, стоит отметить, что честь-то честью — сразу орден II или III класса, но в результате получилось, что если орденом Святого Георгия I класса были награждены 25 военачальников, то полными георгиевскими кавалерами, имевшими орден всех четырех классов, оказались лишь четверо полководцев.
После аустерлицкой неудачи Милорадович был направлен в Молдавскую армию, а про Багратиона в 1806-м и в последующих годах мы уже рассказывали…
И вот теперь соперники встретились вновь, в совершенно ином качестве. Милорадович был ветераном этой войны, после победы при Обилешти 2 июня 1806 года его стали называть «Спасителем Бухареста» — император Александр I прислал ему в награду золотую, украшенную алмазами шпагу с необычной надписью «За храбрость и спасение Букареста», ибо на наградных шпагах и саблях всегда писалось просто «За храбрость». Учитывая все это, Михаил Андреевич после смерти князя Прозоровского вполне мог бы занять должность главнокомандующего — но тут приехал князь Петр Иванович, только что произведенный в чин генерала от инфантерии, то есть теперь по всем статьям обошедший исконного своего соперника.
Не будем удаляться от темы и ограничимся информацией о том, что «при свидании своем князь Багратион и Милорадович подали друг другу руку, обещая забыть многолетнюю неприязнь. Дружба длилась недолго!»[168]. Действительно, вскоре Михаил Андреевич Милорадович покинул Молдавскую армию… Рассказываем об этом потому, что судьба не раз еще сведет Давыдова с генералом Милорадовичем — одним из самых блистательных военачальников его времени.
Кстати, тогда же Денис мог бы познакомиться и с графом Аракчеевым, но пока что не сбылось, и вот тому свидетельство:
«Когда я был еще в Гирсове, дали мне знать, что адъютант вашего сиятельства приехал в Фокшаны, счел, что и вы скоро прибудете в армию. Признаюсь искренно, что я не в себе был от радости, дабы вас видеть здесь и лучше обо всем объясниться, и для того отправил к вашему сиятельству немедленно навстречу адъютанта моего Давыдова, прямо до Киева, и с ним имел честь писать к вам и просил вас, дабы вы мне не мешали принять вас по всей дистанции в городах как должно по сану вашему, ибо я очень знаю, как должно принимать начальников. Но, к прискорбию моему, осведомился, что адъютант ваш уехал, так что даже со мной не повидался, а от вашего сиятельства я получил из С.-Петербурга депеши…»[169] — так 14 января 1810 года писал князь Багратион графу Алексею Андреевичу Аракчееву из Бухареста.
Хотя по таким письмам сложно судить об истинном отношении одного высокопоставленного лица к другому, но может, князь Петр Иванович по-настоящему был бы рад увидеть «Силу Андреевича»? Ведь не потребуй в Шведскую кампанию граф Аракчеев идти через Кваркен — и не был бы теперь князь Багратион генералом от инфантерии, и как бы сложилась его судьба в связи со всеми придворными обстоятельствами — бог весть! Повторим, что отношение императора к нему тогда заметно ухудшилось.
Что вскоре и проявилось еще раз. Обложив Силистрию, князь Багратион изрядно разбросал свои силы по Молдавии, к тому же совершил еще ряд ошибок, а потому, когда в начале сентября 1809 года к осажденной крепости двинулись крупные силы турок, он поспешил снять осаду и увести армию за Дунай, расположив ее на зимних квартирах в Валахии.
«Неудачная осада Силистрии и возвращение русской армии на левый берег Дуная вызвали неудовольствие императора Александра на князя Багратиона, который вследствие этого просил об увольнении его от звания главнокомандующего; просьба Багратиона была принята»[170].
Разумеется, эта самая просьба была красивым жестом, в уверенности, что государь не только откажет в отставке, но и разрешит князю поступать по своему разумению. Генерал явно переоценил свои силы, точнее — отношение к нему при дворе. Похоже, что он стал вызывать у Александра I раздражение — с чего же иначе при дворе заговорили о «нерешительности и робости» известного своим бесстрашием Багратиона? Да и было уже кем его заменить: после успешно завершившейся Шведской войны стремительно восходила звезда 33-летнего генерала от инфантерии графа Николая Михайловича Каменского 2-го.
Итак, 4 февраля 1810 года князь Багратион оставил должность — как бы по состоянию здоровья… Традиционная для всех времен российская формулировка!
Денис же, ровно через месяц после того получивший чин гвардии ротмистра, что приравнивалось к армейскому подполковнику — званию, в гвардии отсутствовавшему, решил остаться в Молдавской армии, но испросил себе отпуск. Местом его проведения стало село Каменка Чигиринского уезда Киевской губернии. Роскошное это имение принадлежало вдове генерал-майора Льва Денисовича Давыдова, десять лет уже как умершего, — Екатерине Николаевне{76}, племяннице светлейшего князя Потёмкина и матери прославленного Николая Николаевича Раевского. Денису она приходилась теткой, но очевидно, что наш герой отправился туда по приглашению своего кузена Александра Львовича Давыдова, который 11 января того самого года вышел в отставку «по расстроенному здоровью» и поселился в Каменке.
Жизнь в Каменке, но не тогда, а десять лет спустя, не единожды и во всех подробностях описана историками и литераторами.
Хотя это была уже другая эпоха. За десять лет закончилась затянувшаяся Турецкая война; Россия подверглась вторжению Великой армии Наполеона: отступление, Бородино, пожар Москвы, изгнание неприятеля, перешедшее в Заграничный поход, капитуляция Парижа; произошли резкие изменения общественного сознания, возникли тайные общества — Союз спасения и Союз благоденствия; начался расцвет великой русской литературы, появился Александр Пушкин… Отсюда и название: «эпоха Пушкина и декабристов». Каменка станет одним из тех мест, через которые проходил путь на Сенатскую площадь.
Однако, пусть несколько и потесненные молодежью, в эту новую эпоху вошли, в общем-то, те же самые люди, что знакомы нам по времени, которое названо «дней Александровых прекрасное начало» — разумеется, несколько постаревшие. Так что если читать описание балов, обедов, охот и всего того прочего, что происходило в Каменке (за исключением собраний тайного общества) в «пушкинские времена», все будет почти что то же самое и такое же…
Итак, кузен Александр Львович, недавно обосновавшийся в Каменке, — наследник этого имения. «Ни один историк литературно-общественных течений XIX столетия не обойдет полным молчанием фигуры этого типичного русского барина, сочетавшего в своем образе жизни размах и ширь вельможи Екатерининских времен с либерально-просветительскими стремлениями своей эпохи. Врожденной склонности к роскошной жизни много способствовал брак Давыдова с дочерью французского эмигранта герцога де Граммона, Аглаей Антоновной»[171].
Со слов отца о ней, о своей тетке, так написал Василий Денисович: «…весьма хорошенькая, ветреная и кокетливая, как истая француженка, искала в шуме развлечений средств не умереть от скуки в варварской России. Она в Каменке была магнитом, привлекающим к себе всех железных деятелей Александровского времени. От главнокомандующего до корнетов все жило и ликовало в селе Каменке, но главное умирало у ног прелестной Аглаи. Д. В. Давыдов воспел ее в стихах»[172].
Что за стихи? Таковых два: «Подражание Горацию» и «Племяннице».
…Аглая, как идет к тебе
Быть лукавой и обманчивой!
Ты изменишь — и прекраснее!
И уста твои румяные
Еще более румянятся
Новой клятвой, новой выдумкой![173]
Хотя в сборнике это стихотворение и обозначено 1809 годом, но это не так — весь тот год Денис провоевал, а его кузен с супругой пребывал в Петербурге, где прекрасная Аглая блистала при дворе, умело транжиря немалые давыдовские средства. Как сказано про Александра Львовича в «Сборнике биографий кавалергардов», «несмотря на то, что за родителями его состояло в разных губерниях 14 000 душ, сам он постоянно нуждался в деньгах».
Приведенное стихотворение совсем не из тех, что можно громко и с выражением читать в кругу друзей, тем паче — родных. Нет, эти строки надо шептать на ушко, чуть касаясь гусарскими усами нежной щеки, чувствовать пьянящий запах волос и с волнением ждать ответа…
Вдруг вспомнилось пушкинское: «Какой-нибудь пиит армейский / Тут подмахнул стишок злодейский» — речь там совсем о другом, но как точно подходит! Ох, ведь злодейский стишок, соблазнительный!.. Явно, Денис был пленен легкомысленной 23-летней красавицей и, скорее всего, по-гусарски «волочился напропалую». Что там между ними было — мы не знаем, да это нас и не касается! Но очевидно, познакомившись с «Подражанием…», Аглая Антоновна попросила (потребовала?) от влюбленного ротмистра совсем иного стихотворения — такого, чтобы можно было его читать вслух и всем показывать и тем гордиться. Вообще-то, по официальной версии, стих этот был написан по заказу графа Александра Николаевича Самойлова{77}, родного брата Екатерины Николаевны, и как бы от его имени — от того-то и появилось то самое непонятное название «Племяннице». Восхищаться чужой женой вслух не принято — как бы она того ни заслуживала и какое бы право ты на это ни имел, — но зато если выразить восхищение устами старого дядюшки, то ни к кому никаких вопросов не будет.
И вот скрепя сердце наш «пиит армейский» старательно выписывал следующие строгие строки:
Любезная моя Аглая,
Я вижу Ангела в тебе,
Который с неба прилетая
С венцом Блаженства на главе,
Принес в мое уединенье
Утехи, щастье жизни сей
И сладкой радости волненье
Сильней открыл в душе моей!
Любезная моя Аглая,
Я вижу Ангела в тебе![174]
Оценки этим рифмам мы давать не будем и вообще закроем на том тему Дениса Давыдова и его кузины. В очерке о судьбе нашего героя, помещенном в «Сборнике биографий кавалергардов», об этом времени сказано с замечательным тактом: «Давыдов влюбился в очаровательную хозяйку и посвятил ей два стихотворения. Жизнь в Каменке навсегда осталась одним из лучших воспоминаний поэта»[175]. Рады за него!
Ну а про саму Аглаю Давыдову можно добавить, что она и через десять лет, то есть уже в следующую эпоху, была столь же обворожительна и так же пленяла всех и каждого. В нее, 33-летнюю, что вообще считается расцветом женской красоты, влюбился двадцатилетний Пушкин — но, судя по целой серии злых эпиграмм и сатирических стихов, написанных в адрес красавицы, успеха поэт не имел. Известно, что юный Пушкин был излишне злоязычен и за свои неудачи, в том числе и на любовном фронте, отмщал стихами — далеко не всегда справедливыми…
Вот и Аглаю Антоновну он обессмертил (все-таки если бы не Пушкин — то кто бы ее сегодня помнил?), припечатав ее такой эпиграммой:
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус,
Другой за деньги — понимаю,
Другой за то, что был француз…[176]
Про «мундир и черный ус» — вполне возможно, что это намек на Дениса, ибо в армии Александра I носить усы было дозволено только офицерам легкой кавалерии — гусарам и уланам. Может, и нет… Но вот к чему было называть редкое имя, всем известное и бывшее у всех на устах? Для рифмы сгодилась бы все та же «Лизетта». А в честь чего «моя Аглая»? Определенно — ревность, неудовлетворенное тщеславие… В общем, скажем так — не по-гусарски!
* * *
«1810 года обстоятельства отрывают князя Багратиона от армии; граф Каменский заступает его место, и Давыдова снова приписывают к авангарду Кульнева. В поучительной школе этого неусыпного и отважного воина он кончает курс аванпостной службы, начатой в Финляндии, и познает цену спартанской жизни, необходимой для всякого, кто решился нести службу, а не играть со службою»[177], — писал потом сам о себе Денис Васильевич.
Как мы помним, «в феврале 1810 года Каменский, увековечивший себя Финляндским походом, получил повеление решить войну с Портою и добыть победою мир. В марте прибыл он на Дунай. За ним следовали некоторые спутники его в Финляндской войне, в том числе и Кульнев, назначенный шефом Белорусского гусарского полка, находившегося в Валахии. Здесь, подобно как и в Финляндии, ему поручен был авангард главной армии, состоявший из 4 батальонов пехоты, 10 эскадронов конницы, 3 казачьих полков и полуроты конной артиллерии. Каменский положил идти за Дунай. Мая 5-го Кульнев переправился через Дунай и следовал к Силистрии. После покорения сей крепости 30-го мая армия двинулась к Шумле, предшествуемая авангардом Уварова, в состав коего поступил Кульнев. При сближении русских к сей крепости показалась в виду армии турецкая конница, Кульнев рассеял ее. В тот же день, 11 июня, во время общего нападения на Шумлу, турки неоднократно намеревались атаковать выдвинувшуюся впереди русской армии конницу Кульнева, и каждый раз, отбитые Кульневым, дорого платили за свою отвагу»[178].
В общем, молодой главнокомандующий начинал кампанию удачно, а потом пошли сбои… В Шумле, которую обложил 35-тысячный отряд русских, оказалось порядка сорока тысяч турок. Граф Каменский два дня, 10 и 11 июня, пытался штурмовать крепость и отбивал дерзкие вылазки противника, но успеха добиться не смог. Когда же в конце месяца в цитадель, прорвавшись через кольцо русских войск, прибыл большой транспорт с продовольствием, главнокомандующий решил снять осаду и отойти от Шумлы…
Кстати, там, под Шумлой, Денис наконец-то встретился со своими бывшими сослуживцами — белорусцами уже в боевой обстановке… За отличие, проявленное в том бою, он наконец-то получил очередную награду — алмазные знаки к ордену Святой Анны 2-й степени. Эти самые прилагаемые к некоторым из орденов «алмазные знаки» или, в просторечии, «бриллианты» — можно было сказать «орден Святой Анны 2-й степени с бриллиантами» — являлись как бы высшей степенью данного ордена. Престижной наградой они не считались — предпочтительнее казался какой-либо иной орден, а то как считался награжденный «кавалером ордена Святой Анны 2-й степени», так им и оставался. Недаром же после Бородина генерал Милорадович иронизировал: «Как град сыпались на нас ядра, картечи, пули и бриллианты!»; представленный ко «второму Георгию»{78}, он тогда получил алмазные знаки к ордену Святого Александра Невского. Михаилу Андреевичу было обидно!
Но эта история с Милорадовичем будет еще впереди, а пока же несолоно хлебавши граф Каменский повел свои войска из-под Шумлы к другой осажденной крепости — к Рущуку, которую пытался взять штурмом 22 июля…
Именно тогда штабс-ротмистр Давыдов и познакомился с майором Петровым, который, как и он сам, временно состоял при Кульневе в качестве «разъездного адъютанта». Михаил Матвеевич вспоминал:
«Между военных действий славного Кульнева были иногда часы, когда мы, адъютанты его, мечась с приказаниями по линиям атак и маневров наших от пехоты к гусарам и от казаков к драгунам, соединялись у нашего почтенного, незабвенного начальника-героя, любезного всем Якова Петровича, то поесть кашицы и шашлыков или попить с ним чайку, сидя у огонька вкруговую. Тут Денис Васильевич Давыдов острыми своими высказами изливал приятное наслаждение утомленным душам нашим. Он пил, как следует калиберному гусару, но не „темную“, а для шутки любил выставлять себя „горьким“. Выпив поутру первую чашу, он, бывало, крехнет и поведет рукою по груди к животу, качая головой медленно в наклон к груди; и как однажды Кульнев, давний друг его, просил Давыдова: „Что, Денис, пошло по животу?“, он отвечал: „По какому уж тут животу идти, а по уголькам былого когда-то живота зашуршело порядочно“»[179].
Какая картинка, какой язык! А ведь писал простой офицер, из мелкопоместных дворян, всю свою жизнь проведший в боях и походах…
…Штурм Рущука, который предпринял граф Каменский, был организован бездарно, но главнокомандующий, не желая признавать своего поражения, продолжал посылать людей на заведомую смерть, в результате чего под стенами крепости легла половина атакующих — восемь тысяч человек.
На войне случается всякое и со многим приходится мириться. Однако после кровавого поражения Каменский доложил в Петербург, что всему причиной — трусость солдат, чем восстановил против себя всю армию. Русские военачальники никогда не списывали свои ошибки на подчиненных!
И тогда наш герой вспомнил, что он по должности является адъютантом князя Багратиона и ему надо возвращаться к своему начальнику…
Вообще, Молдавскую армию тогда под различными предлогами покидали многие — не только отважные офицеры, но и опытные военачальники, которые не могли «сработаться» с графом Каменским. Конечно, это прекрасно, когда на высокие должности назначают молодых людей, хорошо себя зарекомендовавших. Но, к сожалению, опыт не является одной из граней таланта — пусть даже самого яркого, его необходимо получать и нарабатывать. А не имея опыта, человек обречен на ошибки… К тому же в России большинство начальников имеют привычку почитать себя не только самыми умными (конечно, по вертикали вниз), но и безгрешными, словно бы должность придает им не только ума, но чуть ли не святости. Не только сейчас — в любые времена!
Рассорился главнокомандующий и с бесстрашным Кульневым, отказавшимся вести своих людей в атаку на турецкий лагерь. Яков Петрович видел, что его гусарам не въехать на крутое возвышение, а потому доложил, что «нет возможности исполнить данное ему повеление. Приказание было строго повторено. Кульнев прислал прежний ответ. Тогда Каменский сам прискакал к Кульневу, приказывая идти на лагерь и угрожая арестом за непослушание. Кульнев снял с себя саблю, бросил ее на землю и уехал с поля сражения.
Каменский извинил излишнюю вспыльчивость своего старого сослуживца. За Батинское сражение Кульнев получил саблю с алмазами и надписью „За храбрость“»[180]. Но вскоре он все же покинул Молдавскую армию…
Не дождался окончания кампании и генерал-майор граф Строганов, с которым Денис познакомился в Финляндии и вновь повстречался на этой войне. Очевидно, что именно под Шумлой граф подарил Давыдову чекмень, воспетый им в стихотворении «Графу П. А. Строганову» с подзаголовком «За чекмень, подаренный им мне во время войны 1810 года в Турции». Мы о нем говорили, это давыдовский вариант «Моей родословной».
Стихотворение это заканчивается так:
Но мне ль, любезный граф, в французском одеянье
Явиться в авангард, как франту на гулянье,
Завязывать жабо, прическу поправлять
И усачам себя Линдором показать!
Потомка бедного ты пожалей Батыя
И за чекмень прими его стихи дурные!
О знакомстве Давыдова и Строганова ничего, в общем-то, неизвестно — кроме того, что оба они прошли пять одних и тех же войн (первой была кампания 1807 года, а потом будут Двенадцатый год и Заграничный поход), и того, что граф подарил своему сослуживцу чекмень. Значит, возникла между ними какая-то душевная связь, не так просто было в те времена, со строгими понятиями и правилами, сделать и принять такой подарок, да и стихи эти — не рифмованные строки, набросанные в качестве вежливой благодарности. К тому же малознакомому генералу офицер, пусть даже и признанный поэт, в таких словах послания не напишет — есть понятия субординации и воинской вежливости, которые четко соблюдались. Как знать, если бы не ранняя смерть Строганова — быть может, это была бы крепкая дружба?
Но пока еще шел 1810 год, и лучшие люди постепенно бежали из Молдавской армии… Точнее — с достоинством покидали ее ряды и ее самодура главнокомандующего.
* * *
Вот и Денис Васильевич вновь встал под знамена князя Багратиона.
«Возвратясь после рущукского приступа к генералу своему, получившему тогда главное начальствование над 2-ю Западною армиею, Давыдов находился при нем в Житомире и Луцке без действия, если исключим курьерские поездки и беседы его с соименным ему покорителем Индии (Бахусом или Вакхом, иначе Дионисием)»[181].
Наш «Дионисий» в данном случае намеренно неточен: если говорить строго, то именно главнокомандующим 2-й Западной армией князь Багратион был назначен 16 марта 1812 года; но за полгода до того, 7 августа 1811 года, он был определен главнокомандующим той самой Подольской армией, которая впоследствии и примет наименование 2-й Западной. Но это будет через год, а пока формированием армии занимался генерал от инфантерии Дохтуров.
Так что князь Петр Иванович отдыхал, так сказать, поправляя здоровье. Сначала он побывал в Вене, летом 1810 года возвратился в Россию, жил в Москве, Петербурге и в селе Симе Юрьев-Польского уезда Владимирской губернии, в имении друга и родственника генерал-лейтенанта князя Бориса Андреевича Голицына. Но, пребывая в отпуску, Багратион состоял на службе, а значит, ему был положен адъютант, так что Денис, занимаясь своими делами, все равно считался на службе. Так зачем ему было распространяться о том, что он имел возможность отдохнуть между войнами?
А он, судя по всему, в 1810–1811 годах, с середины одного лета и почти до конца другого, до отъезда в Харьков, жил в Москве. Здесь Давыдов не столько вращался в привычных ему военных кругах, но в бо?льшей степени общался с литераторами, собратьями по перу, так что имя его отныне появляется и присутствует в письмах, дневниковых записях и в последующих мемуарах его знаменитых современников.
Вот, например, князь Петр Андреевич Вяземский вспоминает, что князь Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий{79} «имел в Москве прекрасный дом, около Мясницкой, который, впрочем, уцелел от пожара. Он давал иногда великолепные праздники и созывал на обеды молодых литераторов — Жуковского, Д. Давыдова и других. Как хозяин и собеседник он был равно гостеприимен и любезен»[182].
Но все же, за новыми своими друзьями, Денис не забывал и старых, петербургских гвардейцев, с которыми состоял в оживленной переписке. Вот и преображенцу графу Федору Толстому он посвящает послание в стихах:
Толстой молчит! — неужто пьян?
Неужто вновь накуролесил?
Нет, мой любезный грубиян
Туза бы Дризену отвесил…[183]
Не будем вдаваться в особенности биографии Толстого-Американца и давать комментарии к этому отрывку. Скажем лишь об очевидном: связей с товарищами Давыдов не порывал и был в курсе гвардейских забот…
А еще мы можем сказать, что на досуге, не обремененный заботами службы — то есть когда голова свободна от разного рода проблем, бесконечно далеких от поэзии, и не нужно писать казенным языком казенных же бумаг, — Денис вновь взялся за стихи. Его труды соответствовали этому периоду «передышки»: он не писал уже? (точнее — пока) лихих гусарских стихотворений и не обратился пока еще к элегиям. Расслабившись на отдыхе, Давыдов развлекал себя и своих друзей сатирами и эпиграммами — не того сорта, разумеется, за которые он был вынужден сменить кавалергардский колет на доломан белорусца.
«Сатирическое направление поэзии Давыдова всего ярче выразилось в его эпиграммах, которые помещались в разных журналах и сборниках. Эпиграмм его дошло до нас немного.
Первая эпиграмма появилась в печати в 1811 году:
Говорит хоть очень тупо,
Но в нем это мудрено:
Что он умничает глупо,
А дурачится умно{80}.
Алексей Дмитриевич Галахов{81}, разбирая эту сторону поэзии Давыдова, характеризует ее следующими словами: „Все пьесы его в этом роде блещут бойкостью, живостью и резвостью краткой речи, меткостью насмешки, ничем не подслащенной. Его эпиграммы даются пополам с перцем или посылаются как ружейные выстрелы, с порохом и дробью: они жгут и бьют. От них глупость краснеет. Эпиграммы его имеют сходство с эпиграммами Пушкина, который оставлял в стороне деликатность там, где надо было поразить глупость или подлость“»[184].
О том, как жил Денис в это время, он сам рассказал в стихотворении «Моя песня», предназначавшемся не для печати, но для друзей (правда, через десять лет друзья все-таки эту «Песню» опубликовали):
Я на чердак переселился;
Жить выше, кажется, нельзя!
С швейцаром, с кучером простился
И повара лишился я.
Толпе заимодавцев знаю
И без швейцара дать ответ;
Я сам дверь важно отворяю
И говорю им: дома нет!
……………
О богачи! не говорите,
Что жизнь несчастлива моя.
Нахальству моему простите,
Что с вами равен счастьем я.
Я кой-как день переживаю —
Богач роскошно год живет…
Чем кончится? — И я встречаю,
Как миллионщик, новый год[185].
Думается, что пояснения тут не нужны. Разве что можно уточнить, что новый год, который встречал в Москве гвардии ротмистр Денис Давыдов, — 1812-й.
…Именно в те самые дни, в середине московского неба, под которым пока что столь беззаботно жил в свое удовольствие наш герой, «окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812-го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света»[186].
Впрочем, есть и такое давыдовское свидетельство касательно его московской жизни, как письмо князю Вяземскому в Петербург от 25 августа 1811 года:
«Я все это время был очень занят, и сие было главною причиною моего молчания. Третьего дня, показавшись в театре, все думали, что я из армии приехал, столько я был уединен все это время. Красавицу свою видел только один раз. На балах не бываю. О вахтпарадах, ученьях и слышать не хочу. Сижу дома да пишу — ты думаешь, стихи? Нет, друг мой, прозу, и прозу военную. Труды мои скоро выйдут в свет, и любезный мой Вяземский будет иметь один экземпляр от автора.
Что тебе сказать более? Я на днях еду в Польшу, где кн. Багратион назначен командовать. Если будешь писать по мне, пиши в Житомир, я там буду покамест жить»[187].
Но проза эта в то время опубликована не была, так что о чем идет речь — сказать невозможно. И это — самый конец «московского» периода. Ведь все в жизни приходит к своему естественному концу — даже затянувшийся отпуск. Хотя он мог бы и продолжиться еще неизвестно сколько, потому как первоначально главнокомандующим 2-й Западной, тогда еще Подольской, армией должен был стать граф Николай Михайлович Каменский 2-й, но он до места назначения не доехал. Непосильный, как оказалось, груз командования Молдавской армией, а еще более — переживания, с этим связанные, подорвали здоровье представителя славной полководческой династии, и граф скончался 4 мая 1811 года в Одессе.
Злосчастную Молдавскую армию принял генерал от инфантерии Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, который в конце июня разгромил противника под неприступным ранее Рущуком, в сентябре окружил и блокировал главную турецкую армию под Слободзеей, так что через два месяца от нее остались жалкие ошметки. Турки капитулировали… Победы Кутузова имели столь важное значение, что в октябре 1811 года, еще до окончательного разгрома противника, он был возведен в графское достоинство; 29 июля 1812 года — через полтора месяца после подписания Бухарестского мирного договора — награжден титулом светлейшего князя. Но что удивительно, невзирая на более чем высокие оценки государя (титул «светлейший» был дан ему сразу, без возведения в, скажем так, «простое» княжеское достоинство), ряд современных историков напрочь отказывают Михаилу Илларионовичу в наличии каких-либо полководческих заслуг и утверждают, что в его послужном списке нет ни единой победы… Кому же было виднее? Этим историкам — или Александру I?
А вот главнокомандующим Подольской армией после смерти графа Каменского был назначен полуопальный князь Багратион. Так что в сентябре 1811 года Денис вновь реально приступил к исполнению обязанностей его адъютанта — и до 1814 года стихов более не писал… Утверждения его современников и последующих биографов, что поэтические свои произведения он сочинял «при свисте пуль, громе пушечных выстрелов и под сабельными ударами» — очередная «легенда про Давыдова».
16 марта 1812 года должность князя Петра Ивановича Багратиона была определена окончательно: он стал именоваться главнокомандующим теперь уже 2-й Западной армией. В составе армии к тому времени было 45 тысяч штыков и сабель при 216 орудиях, и в ожидании неприятельского вторжения она стояла на территории Гродненской губернии, близ границ Варшавского герцогства.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.