ЮКОСа стало слишком много

ЮКОСа стало слишком много

В июне 2002 года каждый любопытствующий получил ответ на вопрос, сколько стоит Михаил Ходорковский. Владельцем 61 % акций ЮКОСа оказалась гибралтарская Group Menatep Limited, крупнейшим акционером — Михаил Ходорковский, который владел лично 9,5 % акций, а также был единственным бенефициаром трастового фонда, владевшего 50 % акций группы. Исходя из того, что капитализация НК ЮКОС тогда была около $21 млрд, состояние Михаила Ходорковского (с учетом траста) составляла $7,63 млрд. У Невзлина было 8 % акций, у Лебедева, Дубова, Брудно и Шахновского — по 7 %, у Голубовича (чье имя не было названо в списке бенефициаров по его просьбе) — 4,5 %.

Как отмечали финансовые аналитики, это был первый случай в России, когда человек публично раскрывал размеры своего личного состояния. Ходорковский в момент опубликования этих цифр был между Томском и США с недолгим залетом в Москву. Он успел дать короткий комментарий «Ведомостям»[95]: «Как вы понимаете, это оценка по текущей капитализации российской компании, в которой заложены не только недооцененность бизнеса, но и все российские риски. Поэтому я ощущаю себя владельцем большого, хотя и рискованного состояния. Но существенная часть этих акций Группы МЕНАТЕП принадлежит мне не напрямую, а через бенефициарное владение. Я распоряжаюсь этой долей, получаю от нее доход, но, если со мной что-то случается, она отходит следующему человеку из группы. Но если группа продает, например, часть акций ЮКОСа, то половина вырученных денег поступает в этот специальный фонд, который держится в моих интересах. То есть я могу эти деньги использовать. Но это все — пока я жив и дееспособен. После меня бенефициаром траста станет поименованный мною член группы. Этот находящийся у траста 50-процентный пакет акций группы не может быть уменьшен — он нужен, чтобы обеспечить преемственность власти в группе».

На время работы в ЮКОСе члены группы передали право голоса по вопросам распоряжения и управления акциями ЮКОСа Платону Лебедеву.

Владимир Дубов: Я в этот момент, между прочим, был депутатом Государственной думы (с декабря 1999 года член Комитета по бюджету и налогам, член Комиссии по рассмотрению вопросов пользования недрами на условиях раздела продукции. — НГ). И вот я утром еду в Думу и представляю себе эту сцену: как я вхожу в зал, а у всех открыта газета «Коммерсантъ», где черным по белому написано, сколько у меня денег. Ощущение было своеобразным, скажу я тебе. А мою жену Ольгу Мише пришлось уговаривать… (что обеспечить прозрачность состава акционеров необходимо. — НГ).

Ольга Дубова: Я уже не помню, что был такой вот прямо разговор, что меня надо было уговорить. Для меня было несколько реперных точек: когда мы переехали на Успенку, когда я ездила с шофером, когда охрана появилась, когда Володя в Думу пошел. И каждый раз я думала: лучше бы этого не было. Но Ходорковский меня на самом деле убедил, что это ради прозрачности, что жить надо по закону. Ты знаешь, я вообще что-то начала понимать про них и их работу только здесь, в Израиле. Потому что как это было в Москве? Ты видишь уставшего мужика, который приезжает после работы. Вот я у Улицкой где-то прочла, что в России неприлично жить хорошо. Это ровно то, что я думала. С неловкостью.

Леонид Невзлин: Возможно, это был рискованный шаг, потому что поперек течения: мы какое-то время были единственными среди российских компаний, кто «открылся». Но если не это, то деньги твои за рубежом де-факто нелегальные. Это был правильный шаг. Мы как начали жить на легальные деньги, так и продолжаем жить. И несмотря на все разбирательства, которые происходят в России, включая обвинения в отмывании и легализации преступных доходов, которые были в суде, мы обладаем настолько прозрачной, очевидной историей получения денег как дивидендов или от продажи активов, что мы не боимся этих обвинений за рубежом. У партнеров Группы МЕНАТЕП все деньги легальные. Это был сильный ход, и я Мише благодарен.

Мне приходилось слышать мнение, что реальной причиной атаки на ЮКОС были не формально предъявленные претензии, а политические амбиции Ходорковского и открытие данных о высокой стоимости компании. Это вообще вопрос, со всеми ли режимами сочетается прозрачность в бизнесе.

Сергей Гуриев, ректор Российской экономической школы: Я думаю, что «открытие» компании — в контексте других действий 2002 года — было ошибкой. Само по себе повышение прозрачности в 2002 году не должно было привести к проблемам. В нашей с Артемом Дурневым научной статье «Риск экспроприации, корпоративная прозрачность и рост»[96] говорится: нефтяным компаниям в странах с авторитарными режимами невыгодно быть прозрачными при высоких ценах на нефть. Ведь при низкой цене на нефть даже авторитарному режиму бессмысленно отбирать компанию. Цена на нефть в 2002 году составляла всего $25 за баррель (в пересчет на сегодняшние доллары — это $30 за баррель). Тогда никто не мог себе представить, что она вырастет до сегодняшнего уровня.

Экспроприация произошла потому, что повышение прозрачности сопровождалось независимой общественной и политической деятельностью — и попыткой партнерства с ведущими международными компаниями. Насколько я понимаю, Михаил Ходорковский вполне осознанно шел на этот риск. Он считал, что прозрачность защитит его от экспроприации, потому что именно прозрачность явятся самым сильным сигналом того, что он платит налоги и не ворует. Но он просчитался. Он недооценил степень неприятия его прав собственности большинством россиян. Этому есть простое объяснение. Он не разговаривал в тот момент с людьми, которые его не любили. Он говорил с партнерами по бизнесу и с людьми, которых поддерживал через «Открытую Россию». Они его искренне любили и прощали ему прошлое. Если бы он осознавал, что народ по-прежнему ненавидит его (в числе других олигархов) и что Путин может на эту ненависть опереться, то, я думаю, он бы понял, насколько рискованным является его выбор стратегии.

Гораздо более безопасным был бы другой вариант: открыть компанию, но не заниматься политикой. Тогда, возможно, он смог бы повторить успех акционеров ТНК. Впрочем, я думаю, что вопрос повышения прозрачности компании был для него не только экономическим. Когда он «открывал» компанию, он, видимо, думал и о том, чтобы легализовать богатство и перестать унижаться перед чиновниками. Это не могло не привести к тому, что власти поняли, что он становится более независимым — в первую очередь от них. Для них возник серьезный риск того, что Ходорковский пойдет в политику, начнет финансировать оппозицию, фактически отстранит Путина от власти.

Насколько я понимаю, их опасения не были беспочвенными. Я не понаслышке знаю, что в 2003 году руководители ЮКОСа хотели создать исследовательский институт в области экономической политики (в конце 2003 года такой институт — Институт открытой экономики — действительно был создан, но просуществовал очень недолго). Цель этого института заключалась не только в том, чтобы продвигать рыночные реформы, но и в том, чтобы лоббировать более низкие налоги на нефтяной сектор. У акционеров ЮКОСа был вполне серьезный политический проект, включающий и избрание на парламентских выборах нескольких человек по списку «Яблока», нескольких по списку КПРФ, нескольких в списке «Единой России» (включая вице-президентов ЮКОСа). Конечно, речь не шла о сотнях депутатов, о которых рассказывали Путину. Но все же это был вполне ощутимый вызов властям.

Я с большим уважением отношусь к Ходорковскому — как сейчас, так и в 2002–2003 годах. Конечно, я хорошо помню, когда и как руководители МЕНАТЕПа организовывали непростительно нечестный аукцион по покупке ЮКОСа и экспроприировали миноритарных акционеров в 1999 году. Но есть четкая точка разворота: после 1999 года трудно найти какую-нибудь историю, которая бы серьезно компрометировала МЕНАТЕП.

Конечно, Ходорковский и его партнеры создали лобби из всех партий в Думе и использовали его в собственных интересах — лоббировали низкие налоги на нефть. Насколько я помню, на депутатов и чиновников руководители ЮКОСа тогда смотрели сверху вниз. С другой стороны, я абсолютно нормально отношусь к политическим амбициям Ходорковского. Как гражданин, он имел и имеет полное право заниматься политикой.

Что касается «открытия» компании, то — стоило цене на нефть пойти вверх — ее трудно было бы отстоять в любом случае (по крайней мере так показывают результаты нашей с Артемом Дурневым статьи). Но, если бы они не занимались политикой и вовремя (до повышения цен на нефть) продали бы часть акций иностранной компании, у них была бы гораздо большая вероятность сохранить свою собственность. Конечно, власти этого не хотели и пытались этому помешать. Если бы Ходорковский и его партнеры не занимались политикой, возможно, им удалось бы продать большой или даже контрольный пакет Chevron или Exxon. То, что такое решение было в пределах достижимости, доказывает успешный опыт ТНК ВР.

Кстати, о ВР. В своих мемуарах «Больше чем бизнес» бывший президент корпорации ВР лорд Джон Браун (1995–2007) упоминает о том, что компания ЮКОС представлялась им наиболее привлекательной из всех российских компаний, на втором месте — «Сибнефть» и только на третьем — ТНК. Но Ходорковский, по мнению Брауна, слишком педалировал свое «могущество»:

Нас познакомил Джейкоб Ротшильд, и после нескольких коротких встреч у меня в кабинете я пригласил его в гости к себе домой в Кембридж.

17 февраля 2002 года. К дому подъехало несколько черных бронированных автомобилей, из которых высыпали дюжие телохранители. Подобно многим олигархам, Ходорковский жил под Москвой за высоким забором в тщательно охраняемом доме с ночным освещением по всему периметру участка. Он был помешан на безопасности. Мой дом был намного скромнее, не так хорошо защищен, но тем не менее вполне безопасен.

Мы пообедали и обсудили возможность покупки 25 % капитала плюс одну акцию компании ЮКОС. Мне казалось, что этого было мало. Когда я заикнулся о большем, он сказал: «Двадцать пять процентов, не больше — и никакого контроля. Если будете сотрудничать со мной — о вас позаботятся».

В очках, с тихим голосом, Ходорковский мог произвести ложное впечатление скромного человека. Но чем дольше мы разговаривали, тем больше я нервничал.

Он начал говорить о том, как провести людей в Госдуму, как он будет добиваться снижения налогов для нефтяных компаний, и о многих влиятельных людях, которых он контролирует. На мой вкус, он был слишком могущественным. Конечно, теперь легко говорить, но тогда я уловил в этом что-то неуместное.

Моя оценка оказалась верной. В октябре 2003 года Ходорковский сделался героем новостей всех телеканалов мира. Он был арестован по обвинению в мошенничестве, хищениях и неуплате налогов. Незадолго до ареста Ходорковского в частной беседе Путин сказал мне мимолетом, но очень жестко: «Я этого человека терпел слишком долго».

Ходорковский сделал то, чего Путин простить не мог. Он затеял политические игры, хотя был всего лишь бизнесменом. Он нарушил путинскую заповедь «не вмешиваться в политику, заниматься бизнесом, и тогда все будет в порядке». Ходорковский перешел границу. Если это делать в России, обратной дороги нет.

Встреча Путина и Брауна состоялась в сентябре 2003 года, то есть за месяц до ареста Ходорковского.

МБХ: Встречу с Брауном я, конечно, помню. Если мне не изменяет память, со мной был мой переводчик — Стив Ланг. Сэр Браун хотел гарантию получения контроля над ЮКОСом, я же сказал, что не смогу гарантировать, что мне разрешат продать более 25 %. Остальное — лирика. Думаю, что лорд Браун в части сопровождающих бронированных машин перепутал меня с другими тогдашними своими российскими контрагентами, которым впоследствии повезло больше.

Надо заметить, что, по-моему, в 1997 году, когда ВР купила АМОСО, у них был проект СРП по Приобскому месторождению с ЮКОСом. В рамках этого СРП предполагались фантастические условия: ЮКОС отдавал 50 % месторождения с запасами более 500 млн тонн за $500 млн кредита! От Всемирного банка! Месторождение считалось «с трудноизвлекаемыми» запасами (дебит менее 10 тонн в сутки).

Я обалдел! Провел исследование, после чего поручил юристам изучить наши обязательства. Они сказали, что обязательств фактически нет, так как излишне осторожная АМОСО в каждый документ вписывала специальную оговорку, что документ не носит характер обязывающего. Они боялись, что их заставят!!!

В общем, мы сделали ВР предложение (тогда): или они платят $500 млн без всякого кредита, или мы готовы вернуть их затраты на исследования и расстаться. Они ответили, что платить не будут, от компенсации отказываются! И мы расстались.

Они, видимо, обиделись. Сэр Браун — неплохой парень и «соскочил» с ВР вовремя, но зря он так. Не принято в бизнесе обижаться.

А наши скважины на «Приобке», которые мы построили по современным технологиям, дали не 10, а 100 тонн в сутки, причем лучшая — 3000 тонн в сутки!!!

По мнению политолога Кирилла Рогова, открытие структуры собственности ЮКОСа — «это был ход на опережение, они за это поплатились в некотором смысле, ведь если они научились это делать, значит, у них в принципе получалась некая фора. Но ведь так и делается „нормальная“ система. Кто-то научается жить, ограничивая немного варварство прошлого, и он тоже на этом выигрывает, а тот, кто отстает, — проигрывает».

Собирался ли Ходорковский всех обыграть в этой «игре»? Возможно. О новых правилах игры, которые неминуемо должны прийти на смену старым, а вернее, отсутствию всяческих правил, он рассказал в интервью мне в 2002 году[97].

— За последнее время вы встретились с Кофи Аннаном, открыли фонд в Лондоне, в управляющий совет которого вошли лорд Ротшильд и Генри Киссинджер. Все как будто забыли, что еще недавно вас называли «пронырливым комсомольцем».

— Мы начали понимать, что на Западе существует иное осознание законодательства. Там есть еще и некие свои правила, в том числе в бизнесе, которые служат тому, чтобы жизнь была нормальной. А поскольку маринование денег в банках не является самоцелью и хочется жить нормально, то правила эти совсем не лишние. Даже если тактически они где-то мешают работать, но в среднесрочной перспективе они помогают жить.

— Стали поклонником западного законодательства?

— Но не апологетом. К тому же, знаете, мы подросли, повзрослели.

— Несомненно. Еще всего-то чуть больше десяти лет назад вы подрабатывали — плотничали, если не ошибаюсь?

— Да.

— Вы заговорили об этике в бизнесе. Но сейчас, когда стали весьма богаты. А кто-то ведь только начинает, как вы десять лет назад. Их вы вряд ли сможете убедить жить по западным правилам.

— Верно. Не только на Западе заметили, какими средствами мы пользуемся, от каких отказались. Но и здесь это почувствовали. Говорят: вот вы, мужики, накопили первоначальный капитал, когда все было можно, да, а теперь хотите, чтобы все, что было можно вам, стало нельзя и ситуация законсервировалась. Вы-то уже в порядке, а нам, получается, нельзя пользоваться известными вам методами первоначального накопления капитала. Я с этим вынужден согласиться. Это действительно так. Как всякое поколение, перешедшее из молодежного в средний возраст, мы начинаем выполнять стабилизирующую функцию. Да, есть молодые волки, которым хочется воспользоваться опытом конца 1980-х — начала 1990-х…

— И их можно понять. Они смотрят на «старших товарищей» и понимают, что этот опыт практически бесценен. А вы пытаетесь им помешать.

— Пытаемся противостоять. Да, вы правы, это хорошо для нас, и это плохо для кого-то из них. А для общества в целом? Россия конца 1980-х была для всего мира, в том числе и из-за этих методов, диким местом.

— И остается.

— Не вполне так. Для бизнеса Россия не дикое место, иначе бы наш рейтинг не приближался к инвестиционному. Если мы своими действиями вернем Россию в ту эпоху, то все общество станет беднее. Потому что деньги для нас в таком случае становятся дороже, инвестиций становится меньше, премии за риск при работе здесь, при поставках сюда, при закупках отсюда становятся больше, а это значит, что мы все объективно делаемся беднее. Каждый член общества, а не только олигархи или молодые волки. Ну хорошо, давайте предположим, что одним хочется удержаться, а другим прорваться. Это десятки, ну тысячи людей. Всем остальным миллионам хочется просто нормально жить. Поэтому мы и пытаемся воспринять те нормы, которые предлагает западное общество.

— Конкретнее?

— Демократия, прозрачность, социальная ответственность бизнеса, корпоративное гражданство — очень понятные вещи. Наша борьба за этику в бизнесе, конечно, носит в определенном смысле корыстный характер. Да, для нас это выгодно. Да, это невыгодно части наших конкурентов, которые еще не прорвались. Но, повторю, всему обществу в целом наша позиция на сегодняшний день выгодна.

— Но в таком случае вы рискуете оказаться в слишком большом отрыве и, возможно, в одиночестве вместе с вашими новыми для России правилами.

— Кто-то должен смотреть дальше, чем остальные, и на собственном примере показать, что нормально жить не только можно, но и лучше. Я не пытаюсь доказать, что мы последователи матери Терезы…

— В этом вас сложно упрекнуть. Стал расхожим термин «отмывание денег». Но, видимо, есть и понятие «отмывание образа», или «отмывание имиджа». Не зря же в своих интервью на Западе вы упоминали Рокфеллера как некую фигуру для подражания. Только Рокфеллер «отмылся» в третьем поколении — «чистым» стал лишь его внук. Его от дедушки отделяли добрых 100 лет. А вы как будто хотите проскочить эти 100 лет при собственной жизни.

— Несомненно, я хочу уложиться в собственную жизнь. Это объективное требование бизнеса — выиграет тот, кто уложится быстрее. Вас же не удивляет, что путь от лошади до железной дороги занял тысячелетия, а от железной дороги до космического корабля — столетие. То же самое и с проблемой Рокфеллеров. Я был в Гарварде, и там выступал директор их школы бизнеса. Он сказал, что Ходорковский — это Рокфеллер, сын Рокфеллера и внук Рокфеллера в одном лице. Рокфеллеру было намного тяжелее. Тогда готовых правил не было. Столетие создавалась этика в бизнесе. У них это заняло три поколения. Нам проще.

Я так хорошо помню жест Ходорковского во время того нашего разговора, когда я спросила его, не слишком ли он рискует, выбиваясь из общего потока в такой стране, как Россия, и при той власти, которая сейчас в России. Он улыбнулся: «Вот так, — он щелкнул пальцами, — и нет Ходорковского, это еще возможно, но вот так, — он снова щелкнул, — и нету ЮКОСа — уже нет». Через два года после нашего разговора ЮКОСа не стало.

Раскрутка Михаила Ходорковского и его компании за рубежом была очень мощной. И тогда, и сейчас мне казалось, что ему как раз не хватало PR внутри страны. Это подтвердили и замеры общественного мнения на момент его ареста — рейтинг узнаваемости был в рамках статистической погрешности — от 1 до 3 %. Его имя было известно в профессиональной среде, в экспертном сообществе, о его гуманитарных проектах, несмотря на их обширную географию, знали те, кто в них участвовал. Никакой всероссийской известности не было, во что сегодня трудно поверить. Он стал гораздо более знаменитым как «главный заключенный страны», нежели как бизнесмен и владелец крупнейшей нефтяной компании. Мне тогда казалось, что с учетом всех возможных рисков внутри страны он, возможно, решил обезопасить себя «снаружи», получить признание на Западе. А может быть, это была просто более легко выполнимая задача, чем выстраивание позитивного образа в собственной стране, где к бизнесменам априори относятся как к ворам и бандитам.

МБХ: Чем отличается «заграничная благотворительность» от более циничного российского подхода? Степенью взаимозависимости и взаимоуважения.

Если я беру ваши деньги в свой карман, тем самым я обязываюсь покрывать те «делишки», которые привели к зарабатыванию этих денег. Ведь я их взял. Если же я анонсирую детский дом и вы решили в этом поучаствовать, то я вам благодарен, и если вы, в свою очередь, попросите меня потратить свое время, чтобы посмотреть ваши бумаги, то я их посмотрю, выскажу свое мнение и при этом не буду брать на себя обязательство что-то «покрывать».

Все всё понимают, но именно точное понимание степени взаимозависимости позволяет другим людям, уже не тратя свое время, сказать: да, я готов иметь с ним дело, так как уважаемый человек сказал «можно». Причина же, почему «уважаемый человек» потратил время на изучение ситуации, — понятная и общественно полезная.

А есть и гораздо менее «прагматичные» шаги. Например, я помог Библиотеке конгресса США, поскольку они делали раздел в Интернете по России, а я занимался «Федерацией интернет-образования» и хотел получить «контент» для наших школьных учителей.

Плюс г-н Биллингтон — уникальная, фантастическая личность. Знает Россию лучше многих российских ученых-историков (Джеймс Хедли Биллингтон — американский историк, 13-й директор Библиотеки конгресса США. Иностранный член РАН. — НГ).

Или Киссинджер — он политический игрок мирового уровня. Он хотел вернуться в российские дела (и вернулся), а я хотел понимать, как делаются дела «там». Он мне помог. Что-то рассказал, с кем-то познакомил. И тому подобное.

В результате огромной работы мы (ЮКОС) за три года заставили влиятельных «западников» убедиться, что действительно изменились. Главное было убедить их захотеть обратить внимание на нас и наши изменения.

Конечно, рассчитывать на 100-процентный успех было бы смешно, но, согласитесь, кое-чего мы добились, так что события конца 2003 года легли на совсем иную почву, чем это могло было быть в 1996-м или даже в 1999 году.

А «крыша» — детский лепет. Мы все видели ситуацию с Гусинским.

В самом конце 2002 года Ходорковский пришел к премьер-министру Касьянову с предложением, от которого, казалось бы, трудно отказаться. Он предложил доплатить за приватизацию, закрыть этот вопрос раз и навсегда и ввести единовременный «компенсационный» налог на бенефициаров приватизации в стране по примеру модели Тони Блэра в Великобритании после 1997 года.

Михаил Касьянов (председатель правительства России в 2000–2004 годах): Ходорковский пришел ко мне с этим проектом закона. Один. Он предложил закончить историю с приватизацией — по сути, бизнесмены предлагали доплатить, сказал, что это будет хорошо для бизнеса, а правительство поддерживает бизнес, и это будет хорошо для страны. Он сказал, что «мы понимаем, что это все было несправедливо» и вот есть проект закона, тут всего две странички. Очевидно было, что он говорил не только от себя, но от группы крупных бизнесменов. Он это не акцентировал, но это было понятно из каких-то его ремарок и пояснений.

Он также предложил: «Только не говорите нам, кому сколько денег нужно будет внести», то есть не оценивайте за нас степень несправедливости в том или ином случае. Он сказал, что они сами между собой знают, сколько каждый должен вернуть государству. То есть он предлагал принцип решения проблемы, а конкретно по деньгам они соберутся и решат сами. Мы вместе прикинули, сколько примерно это может быть. Получалось $20–25 млрд с учетом роста капитализации компаний за годы, прошедшие после залоговых аукционов. Я сказал, что я согласен и поддерживаю эту идею. Речь не шла о какой-то форме налога, предполагалось единовременное внесение средств в отдельный фонд, который будет расходоваться на государственные цели, не в рамках бюджета, а в результате отдельных решений. Ходорковский сказал, что бизнесмены хотели бы войти в наблюдательный совет, участвовать в обсуждениях и быть причастными к решениям относительно трат из этого фонда.

Мы поговорили. Я взял его бумагу. Там все было просто и конкретно — будет создан фонд, в который участниками приватизации будут внесены средства, и эти деньги будут тратиться на государственные цели.

Через пару дней я пошел с этой бумагой к Путину. Это же история не чисто финансово-экономическая, но и политическая. Я сказал Путину, что считаю идею правильной, что она хороша для повышения стабильности в стране, для привлечения иностранного капитала, для роста инвестиций и доверия к нам. Сказал, что пора закрыть эту тему и это хороший способ, будут внесены хорошие деньги и это будет помощь тем реформам, которые начали проводить.

Путин послушал, взглянул на эту бумагу и сказал: «Ну ладно, я изучу повнимательней». Потом открыл ящик и положил ее в стол. Я где-то через месяц напомнил ему о нашем разговоре. Он ответил что-то типа того, что он еще не посмотрел. Я понял, что он не хочет говорить на эту тему.

Теперь уже, с учетом всего произошедшего потом, мне совершенно понятно, что он видел в этом подвешенном и нерешенном вопросе механизм удержания всех на коротком поводке. Через год началось преследование Ходорковского и ЮКОСа. И осенью 2004 года мне стало абсолютно ясно, что все это звенья одной цепи, что это были не спонтанные действия и ошибки, включая посадку Ходорковского, что в действиях Путина была логика. Она же включала закрытие политического пространства для независимой политики. Я считаю, что его действия были преднамеренными, что он понимал, какие последствия может иметь предложенный Ходорковским закон… С моей точки зрения, позитивные для страны и для бизнес-сообщества, но с его точки зрения — негативные. Считайте, что свою стратегию относительно олигархов он тогда сформулировал: держать их на крючке, чтобы дернуться не могли, чтобы всегда были обязанными и всегда были плохими.

Конечно, он боялся больших денег, боялся, что они могут поддержать другие политические силы, что они могут оказаться неуправляемыми, а неуправляемые люди с большими деньгами — это для него большая опасность.

2002-й стал очень удачным годом для ЮКОСа. Таким же обещал быть и 2003-й, который начался с переговоров о слиянии ЮКОСа и «Сибнефть».

МБХ: 2002–2003 годы стали годами начала разведки и освоения Восточной Сибири (Якутия, Эвенкия), выхода в Казахстан и в акваторию Черного моря, начала проектирования мощностей комплексного освоения нефтегазовых месторождений той самой Восточной Сибири и Арктики. Мы запустили в работу три новых научных центра (два — в Москве и один — в Томске), два центра переподготовки кадров (тоже в Москве и Томске). Да много чего еще.

Горько вспоминать, как сшибли на взлете. Не меня — прекрасную производственную компанию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.