«Приеду и прославлюсь»
«Приеду и прославлюсь»
Так писала, как помним, Лариса Михайловна из Афганистана родителям. И действительно, хлынула лавина публикаций в 1924 году: «Промышленные» очерки – в «Красной нови» (№ 4–8, 10, 11); Афганские очерки – в «Звезде» (№ 1), в «Ленинграде» (№ 1), в «Известиях» (16, 18 июля, 25, 28 декабря).
Откликнулись на них рецензиями: «Сибирские огни» (№ 1); «Правда» (24 июля, 28 февраля 1925 г.); «Печать и революция» (№ 4); «Красный флот» (№ 7); «На отдыхе» (№ 10); «Книгоноша» (№ 16); «Коммунист» (8 июня).
Отзывы противоположны. В журнале «Печать и революция» В. Полянский от имени читателей «рабоче-крестьянской России», которым скучна и непонятна «чисто интеллигентская психология автора, литературно холеный язык… Отрывочные миниатюры („Фронт“) больше показывают, каков автор, чем открывают читателю душу и мысль героев пролетарской революции. Что касается идеологии, которой проникнута книжка, то она, конечно, революционная, коммунистическая. Иначе и не должно быть».
«Иначе» еще было возможно. Одновременно с «Фронтом» весной 1924 года вышли «Белая гвардия» (альманах «Россия», кн. 4, 5) и «Дьяволиада» (альманах «Недра», № 4) Михаила Булгакова. Лариса Рейснер, увы, книги М. Булгакова считала вредными.
«Фронт» нравился морякам, «Уголь, железо и живые люди» – рабочим. «Очень умно написала Лариса Рейснер о собрании рабочих, которые не хотели подписывать коллективный договор из-за нового снижения зарплаты, тяжелых условий труда», – писал директор Лысьвенского завода. Спустя 40 лет собрались ветераны в музее завода, в руках директора была книга Рейснер: «До чего же верно написано!»
Другим рецензентам нравился «сильный и красочный язык поэтессы». Заметка Михаила Кольцова опубликована в «Правде» 24 июля, в рубрике «Библиография»: «С огромным увлечением прочитываешь „Гамбург на баррикадах“. Излишняя пряность языка, делавшая вязкими прежние вещи Рейснер, и здесь немного заметна».
К Ларисе Михайловне потоком шли письма из тех мест, где она побывала. Приведу только одно, как очень характерное для ленинского призыва 1924 года. Оно от студента Иннокентия Буйнова, работавшего техническим секретарем профкома, с просьбой о рекомендации в партию: «Тов. Рейснер, в моих убеждениях прошу не сомневаться: я сын рабочего и мне дорог каждый час существования нашего рабочего правительства. Недаром же я пошел добровольцем в Красную Армию». Рекомендацию тогда должны были дать пять поручителей.
Каждая главка книги «Уголь, железо и живые люди» начинается с истории того завода, которому посвящена. История же обычно открывается с пугачевских дней, которые внесены в летопись заводов. Касалась история и недавнего «колчаковского» периода:
«Зачем Колчаку было идти в Кытлым? Мостить болота трупами, дышать гарью лесных пожаров, чувствовать со всех сторон уколы партизанщины, проваливаться в трясину со своими пушками и обозами? Но по полевому телеграфу, по стальной бечевке, висевшей от сосны к сосне, – из Парижа и Лондона шли длинные и повелительные приказы.
– Черт возьми, адмирал, для чего же мы вас нанимали?
Телеграф икал от иностранных слов, от этого взбешенного urgent, urgent, urgent, с которыми Европа стремилась к серебристой платине, мирно дремавшей в земле под оборванным пологом из моха, хвои и снега».
«Представить себе Урал – с его вековыми промышленными гнездами, рассеянными по лесным трущобам, всю эту выдержку, дисциплину, десятки и сотни тысяч самых квалифицированных, самых искусных рабочих, бьющихся за существование и победу республики труда, сколько жизней, сгорающих в тропиках металлических заводов, сильных, мужественных жизней, брошенных в горы, на наковальни, под молот нищеты, в болота ядовитых цехов, под пресс трудных, по существу несправедливых тарифов, которые отпадут только с возрождением хозяйства… И не надо забывать, что мужество это на голодный желудок…
Каждый взмах кирки на этих дьявольских рудниках совершается в надежде на скорое наступление жизни более человеческой и справедливой.
Не позволяйте пухнуть спецу, штатам, всей этой стае мелких цифр, раскладных расходов…
Нелепость какая-то. Сидят люди в тайге; где деревья тысячами мрут от старости, где их рубить некому, а рабочий забит в клопиную щель, не может добиться бесплатного или очень дешевого теса на постройку…
А что будет, если где-нибудь рядом с Кытлымом появится хотя бы уркартовская концессия, даст рабочим сапоги, в двадцать четыре часа нарубит светлого строевого леса, поставит глазастые солнечные дома, привезет прозодежду и консервы? Люди сбегут или нальются ядом зависти.
…Массы, отстоявшие свои рудники с оружием в руках, засеявшие их своими костями в годы голодной войны, совершившие то, что специалистам казалось невозможным, требуют теперь одного – и к этому сводятся все жалобы, все недовольства и недоразумения, – такого же отношения к своему быту, какое они сами уделяют машине, производству и всем его нуждам. Невнимание к мелочам карается на производстве самым безжалостным образом, и притом немедленно: взрывом, увечьем, ранением.
…Случайно или нет, на прокате листового железа работает целое село фабричных крестьян… Все пожилые люди, имеющие собственные домики и хозяйства при старинном вятском заводе. Крестьяне, не бегавшие ни от белых, ни от красных, и выброшенные теперь на пролетарскую улицу разорением своего барина – завода, пустившего их по миру, как раньше дедушка проигрывался в карты. Они не могут забыть ни старого режима, ни своих покинутых деревень, долго живших под кнутом, но сытно, в собственном домике, при собственной корове… Эта деревня у станка ни одного человека, ни единого не дала в ленинский набор. Молча отказала.
…Товарищ Юферов – тоже большевик… старый штейгер. На вопрос о том, какая же последняя мысль, какой внешний толчок заставил его вступить в ленинский набор, товарищ Юферов дал ответ, от которого мрак этой ямы повел черными бровями, а воды, мокрые лапти, зарплата, все колышки, которыми измеряется рабочий быт, потеряли вес и значение.
– Я в партию пошел, чтобы буржуазия заграничная смотрела на нас не так, как на ничтожество».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.