3

3

Немного обжившись в камере, я обратил внимание на обилие Дмитриевых. Вскоре мне объяснили причину такого явления. В начале 1944 года в Москве было совершено покушение на Джугашвили. Машину, в которой он должен был выехать из Спасских ворот (но почему-то не поехал, а вместо него в ней поехал Микоян, причем это изменение было произведено за несколько минут до выезда), обстреляли из пулемета с Лобного места. Никто не пострадал, хотя верх машины и пробило несколькими пулями. Красная площадь была немедленно оцеплена войсками НКВД, которым дали строжайший приказ брать террориста только живьем. Террорист был, по-видимому, опытным солдатом и был хорошо вооружен. Он уложил немало солдат и офицеров НКВД, а когда ему уже деваться было некуда, подорвал себя гранатой. Единственное, что обнаружили после тщательного осмотра места происшествия, была солдатская шапка, и экспертиза с превеликим трудом разобрала фамилию «Дмитриев»[237]. В надежде найти какие-либо зацепки, НКВД стал в Москве подряд арестовывать всех Дмитриевых, кто мог знать о тайне выезда Джугашвили из Кремля. Дмитриевы – не самая редкая фамилия на Руси, и всем взятым Дмитриевым сунули на всякий случай по пять лет лагерей.

В нашей камере было много бывших военнопленных. Капитан Гапонов: еще в конце 1941 года попал в плен. Прошел все круги ада гитлеровских лагерей и в конце концов оказался во Франции. Бежал в Испанию, как-то сумел уговорить испанских моряков пустить его на борт парохода, направлявшегося из Барселоны в Алжир. Оттуда добрался до Касабланки, где уже были союзники. Наша миссия помогла Гапонову вернутся на Родину через Египет, Палестину, Ирак и Иран. Приехав в Россию, Гапонов попал в Подольский проверочный лагерь. Там его с полгода проверяли, ничего компрометирующего не нашли, но и верить в правдивость его одиссеи тоже не стали. И вместо того, чтобы отправить этого опытного и храброго офицера на фронт, сунули ему восемь лет лагерей, и вот он в нашей камере ждал этапа.

Вскоре вышло мне «повышение»: во время войны в Бутырках был вновь введен старостат, отмененный перед 1937 годом. Из долгожителей камеры администрация тюрьмы назначала старосту, который на утренней поверке рапортовал корпусному о личном составе камеры и о случаях ЧП в ней. Через некоторое время после моего прибытия сюда старосту, тоже из лагерников, вызванных в Четвертый спецотдел, взяли с вещами, и корпусной, узнавший во мне своего клиента еще по 37-му году, назначил меня на его место.

Особенно выделялся среди ее обитателей молодой, лет около тридцати, человек в очках с небольшой черной бородкой – Аркадий Викторович Белинков[238]. Его отец – профессор МГУ, мать – индуска, поэтесса, которую отец встретил во время путешествия по Индии, влюбился и привез в Россию. По профессии Аркадий был литератором, публиковал в журналах очерки и статьи. Написал он большой роман антисоветской направленности, который, конечно, не был нигде напечатан. Впервые публично его прочли только после ареста автора, на большом литературном «синклите» в НКВД. Роман, по словам самого Белинкова, подвергся на «синклите» жесточайшей критике на самом высоком культурно-литературном уровне, причем именно высокая степень культурности и образованности участников «синклита» поразила Аркадия больше всего.

Сюжет романа был незамысловат. Подмосковная молочница, сбывая в Москве молоко от принадлежавшей ей половины козы, начинает ценить всякие культурные ценности, причем эта молочница настолько примитивна, что наряду с прекрасными статуэтками на ее комоде оказывается и импортный унитаз. Основная идея романа заключалась в том, что настоящая русская интеллигенция уничтожается существующим режимом и заменяется такими вот молочницами, которые станут основателями советской культуры, и России грозит превращение в скопище дикарей, щеголяющих в архимодной одежде. Вместо Скрябина и Шопена они будут слушать Новикова на слова Лебедева-Кумача. Сам Белинков был человеком редчайшей культурности, его память можно было сравнить разве что с памятью генерала Кравченко или архиерея Молдавского – отца Николая. Особенно меня поражало его знание русских и иностранных классиков. Он помнил наизусть каждую строчку Пушкина, Лермонтова, Фета, Плещеева и многих других. Стихи Байрона, Шелли он свободно читал как в оригинале, так и в русском переводе. Из современников он особенно чтил и знал наизусть Пастернака и Маяковского. Почему-то он не признавал Некрасова, о котором даже презрительно отзывался: «Некрасов и прочая сурковая масса» (намек на поэта А. Суркова, которого Аркадий очень не любил). Вот такой это был человек.

В начале семидесятых годов я случайно поймал радиостанцию «Свобода»: в литературном обозрении в числе диссидентов, эмигрировавших за рубеж и умерших там, помянули имя и Аркадия Белинкова. Значит, он все-таки сумел и срок отбыть, и эмигрировать за рубеж, но, по-видимому, особой погоды в среде эмигрантов-диссидентов не делал. Белинков был одним из самых интересных и порядочных людей, которых я встретил за свой срок сталинского «санатория».

Как-то в начале зимы 1945 года в камеру входит среднего роста, коренастый, косая сажень в плечах, человек лет тридцати в полной лагерной униформе. Отрекомендовался: Михаил Гаврилович Мартыщенко, из лагеря, по спецнаряду IV спецотдела. Мы, специалисты, тут же устроили его в свой угол, и началось знакомство: военный, летчик-истребитель, еще до войны окончил инженерный факультет военной академии имени Жуковского. С первых дней войны на фронте, начальник воздушного боя Балтийского флота. Награжден орденом Ленина, двумя орденами боевого Красного Знамени. По своей должности Михаил не обязан был вступать в воздушные бои, а во время крупных боев должен был барражировать выше и наблюдать за картиной боя. В случае, если кто либо из наших летчиков по неопытности (ведь в пополнение-то приходила необстрелянная сержантская молодежь, прошедшая ускоренное обучение в школах летчиков) в азарте боя израсходует свой боезапас и останется безоружным перед врагом, то Михаил должен был его прикрыть. Но нередко Мартыщенко не мог удержатся от соблазна стукнуть какого-нибудь фрица самому[239].

У фашистов на этом участке был свой начальник воздушного боя, майор, опытнейший ас, воевавший еще в Испании и во Франции. Это был хитрый и опасный враг, у него был какой-то особый самолет, бравший повышенное количество горючего и боеприпасов. Действовал этот фриц наверняка. На фюзеляже его самолета был нарисован бубновый туз. Фашист обладал дьявольской выдержкой и терпением, своим опытным глазом наблюдал за боем и, заметив какого-нибудь нашего новичка, который, не заботясь о прикрытии, палил в божий свет как в копеечку, дожидался, пока этот новичок расстреляет боезапас и начнет выходить из боя, коршуном кидался сверху на безоружного парня и первой же меткой очередью сбивал его. А если тому удавалось выпрыгнуть с парашютом, то расстреливал его в воздухе. Вот такой это был пират. Немало наших ребят пало жертвой его хитрости и опыта.

Наше командование прекрасно знало «туза», и тому, кому удалось бы его уничтожить, была обещана золотая звезда Героя Советского Союза. Но «туз» был очень осторожен и хитер, как правило, прятался в облаках, почти всегда закрывавших ленинградское небо, и подловить его никому не удавалось. Знал «туз» и о Мартыщенко, как знал о нем и Михаил. Началась у них взаимная охота, на которой Михаил и погорел. Однажды, сбив одного неосторожного фрица и израсходовав почти весь остаток боезарядов на другого, успевшего нырнуть в облака, он решил идти на посадку. Вдруг буквально в нескольких десятках метров от него из облаков внезапно вынырнул «туз»! Понимая, что Мартыщенко беззащитен и станет легкой добычей, «туз» решил над ним поиздеваться и сбить одной очередью с близкой дистанции. А это было его роковой ошибкой. Михаил, поняв, что он покойник, пошел на «туза» в смертельный лобовой таран. Расстояние между самолетами, бешено несущимися навстречу друг другу, было уже настолько мало, что «туз» не успевал дать очередь и вынужден был бы срочно катапультироваться[240] (пойди Михаил не на лобовой, а на боковой таран, «туз» успел бы увернуться, а потом уже все козыри были бы у него в руках; лобовых таранов фрицы органически не переваривали – уж очень дорожили своей жизнью).

Как Михаилу удалось в последние доли секунды перед смертельным ударом рвануть рукоятку катапульты, он не помнил, но все же он успел «выстрелиться» перед ударом самолетов. Получив сильные ушибы и контузии, он приземлился в своем катапультном кресле в расположении наших войск уже без сознания, и его тут же отправили в госпиталь. «Туз» тоже успел катапультироваться и попал в плен. Когда его допрашивали, он попросил показать ему самоубийцу, который его таранил. Так как Михаил в это время лежал в госпитале, между жизнью и смертью, весь в повязках и гипсе, то вместо него «тузу» показали только что выпущенного из училища молодого паренька, которому для солидности надели орден и пару медалей. Когда на вопрос «туза», он ли его таранил, паренек ответил утвердительно и рассказал все подробности боя (с земли наблюдали за ним и потому были в курсе дела), тот, скрипнув зубами, сокрушенно воскликнул: «Ну, если такие сопляки-русские сбивают таких летчиков, как я, то нам воевать с Россией нечего!»

Пролежав около месяца в госпитале и немного подлечившись, Михаил получил отпуск и отправился в Москву получать свою «Звезду» (награжденным в блокадном Ленинграде все ордена выдавались на месте, только получившие «Героя», направлялись в Москву, где им вручали награду в Кремле). Ленинград был полностью блокирован фашистами, и сообщение с Москвой осуществлялось только по воздуху. Михаила, вместе с двумя такими же, как и он, награжденными и несколькими штабными офицерами, отправили на транспортном самолете в Москву. Им не повезло: в пути их встретили фашистские истребители и, повредив самолет, заставили совершить посадку в расположении врага. Всех взяли в плен. Штабных офицеров (кроме одного, который предпочел застрелиться) отправили по назначению, а летчиков, как не представляющих особого интереса, поместили в эшелон для отправки в лагеря военнопленных.

В пути им удалось выломать пару досок в полу и на какой-то остановке они попытались через эту дыру удрать. Обоих товарищей Михаила при этом убили, а он успел скрыться в лесу. Проблуждав дня два (без еды, еще не окончательно оправившийся от ранений во время тарана, фактически раздетый и разутый, ведь немцы отобрали у них теплые вещи и сапоги, дав взамен какую-то сменку), Михаил набрел на партизан. Пробыл он в их отряде недели две, участвовал в нескольких операциях, а потом его переправили в Москву. «Ну, кончились мои мытарства, – решил Михаил. – Получу “Звезду"’, отдохну и опять на фронт».

Но не тут-то было, мытарства только начинались: вместо Кремлевского дворца и рукопожатия Калинина Михаила привезли на Лубянку. Обычные песни: «Как вам удалось бежать из плена?», «Как так получилось, что из троих только одному вам удалось остаться в живых?», «Не рассказывайте мне сказок!», «Признавайся, фашистский ублюдок, что тебя завербовали шпионить, совершать диверсии! Давай явки, пароли и прочее!». Ничего Михаилу не помогло, даже беседа с самим Берией: вместо Звезды Героя – десять лет лагерей! Затем Бутырская пересылка, этап с уркачами, Воркута, общие работы, доходиловка, много раз был на грани самоубийства.

Как только его арестовали, любимая жена, с которой Михаил зарегистрировался незадолго до начала войны и которой он аккуратно посылал все полученные им на фронте деньги, и конечно «аттестаты», подала на развод, заявив, что «не желает оставаться женой врага народа» (тем более что после ареста ни денег, ни «аттестата» она от Михаила уже не получала; наоборот, ей самой полагалось бы посылать любимому мужу в лагерь хоть немного махорки). Но мало-помалу Михаил в лагере обвык: опытный инженер, летчик, умеющий еще и руками кое-что делать, оказался полезным и тут. Когда он наладил капризничавший дизель, то Михаила оставили его обслуживать. Потом вообще перевели в контору (что-то вроде лагерного КБ – конструкторского бюро). Жить стало полегче. И вдруг вызов в Москву! Поначалу перетрусил (как и я, решил, что на добавку), но когда попал в нашу камеру – успокоился. Кравченко вызвал его на беседу сравнительно быстро, и Мартыщенко уехал еще в середине января.

Парень он был культурный, характера уживчивого, и мы с ним быстро сдружились. Пришлось ему даже участвовать в одной грандиозной камерной драке. После нашего с Михаилом расставания я о нем ничего не слыхал до 1956 года.

К этому времени меня уже давно освободили и даже реабилитировали, и жил я (да и сейчас живу) в Грозном. Еду я как-то на работу в автобусе и вижу, что сидящая впереди меня девушка внимательно читает большую, в пол-листа, статью на последней странице «Известий». Почему-то меня заинтересовал заголовок: «Небо должно быть чистым» (как раз незадолго до этого вышла знаменитая кинокартина режиссера Чухрая «Чистое небо», про одного несправедливо репрессированного летчика). Через плечо девушки я увидел фамилию Мартыщенко, да еще и имя: Михаил Гаврилович! Так значит, жив, курилка! Выпросил я газету и прочел там примерно то, о чем сам писал выше. Обрадовался я очень! Вот что значит «оттепель»! И про нашего брата писать в газетах начали! (Вскоре, правда, «оттепель» сменилась «нормальной погодой», и эта тема так и осталась под запретом).

Написал в «Известия» письмо с просьбой сообщить мне адрес Мартыщенко. Мне очень любезно ответили, что он живет в Таганроге на Промышленной улице, дом 28 и работает на авиационном заводе. Как раз в это время у меня наклюнулась командировка на Таганрогский радиозавод. И тут нельзя не упомянуть о нашей секретомании: всю переписку с Таганрогским радиозаводом мы вели по закрытому адресу: Таганрог, предприятие п/я[241] 32. Когда я туда поехал, в спецчасти мне адреса завода не сказали: дескать, на месте узнаешь. Приехал в Таганрог, остановился в офицерской гостинице, переночевал и звоню в справочную. «Мы таких справок не даем». Пошел в милицию, предъявил все документы, а ответ тот же: раз поехали, должны знать адрес, мы таких справок не даем. Зашел в горком партии, то же самое. Вот это номер! Приехал на место, а адреса одного из крупнейших в стране радиозаводов, выпускающего лучшие по тем временам телевизоры «Рубин», я узнать не могу! Хоть обратно домой поезжай!

Со времени отъезда из Грозного у меня отросла порядочная щетина, бритву я с собой не взял, пришлось идти в парикмахерскую. Зашел, сел в кресло. Мастера обычно бывают очень разговорчивыми: «Откуда приехали?» Поделился с ним своей «нуждой». «Что? Радиозавод? Да это же отсюда двадцать минут езды на трамвае! Номер пять, до конца. Да и остановка-то “Радиозавод”!» Вот тебе и вся секретность! Не надо ни справочной, ни милиции, ни горкома! Парикмахер поведал мне все заводские новости: недавно сняли замдиректора по общим вопросам, третий месяц они не выполняют плана по телевизорам и т. д. Через полчаса я уже был на радиозаводе. В нужный мне отдел сбыта даже и пропуска не надо было. Часа через два я получил все необходимые сведения и решил попытаться отсюда связаться с Мартыщенко. Оказалось, что у радиозавода с авиазаводом есть прямая связь. Меня соединили, и я попросил к телефону Михаила Гавриловича Мартыщенко. Видно, он был там заметной персоной, потому что меня попросили подождать, пока его вызовут по громкоговорителю. Через несколько минут слышу в трубке Мишин голос, называю себя. Михаил как закричит по телефону: «Лева, ты? Живой?!» Узнав, где я остановился, велел мне ждать его около входа в гостиницу ровно в шесть. Вечером мы вдвоем уже сидели в его домике (дело было летом, и вся его семья уехала к родным в деревню), пили не спеша и с закусочкой два пол-литра водки и рассказывали друг другу свои одиссеи.

Оказалось, что Михаил попал сюда прямо из Бутырок. Спецбюро IV спецотдела НКВД имелось и в Таганроге. Здесь он сразу же пришелся ко двору, работал на разных секретных работах до самого освобождения в 1952 году. Отбыл от звонка до звонка свою «баранку», правда, без пересидки. Когда его освободили, продолжал работать на прежнем месте, только уже вольным. Устроился на частную квартиру. Пошел в милицию прописываться – паспорт у него «с ограничением»: 39-я статья. А Таганрог – город режимный, и граждан второго сорта здесь не прописывают. Пошел к заводскому начальству: обещали уладить. То ли не смогли, то ли забыли, но в прописке Михаилу отказали, а участковый пригрозил, что если он еще раз увидит его здесь, то отведет прямо в КПЗ и оформит без суда и следствия дело о нарушении паспортного режима: это два года заключения. К утру Михаил поставил об этом в известность свой отдел кадров. Там снова обещали уладить, но до вечера Михаилом на заводе так никто и не поинтересовался. Решил он, что они хоть в милицию позвонят и попросят, чтобы его не трогали, пока не уладят его дело. Пошел в милицию, а навстречу участковый: «Вы еще здесь, Мартыщенко? Сами пришли, чтобы я вас в КПЗ отвел?»

Убедился Михаил, что на заводе и не чешутся. Куда деваться? Не получать же ни за что ни про что еще и второй срок. Еле-еле уговорил участкового не трогать его до вечера, пошел на квартиру, взял чемоданчик (особых сокровищ он за десять лет у генерала Кравченко не заработал) – и на вокзал. Где-то на Кубани работал большим начальником его двоюродный брат. Михаил прямо к нему. Тот устроил его на какую-то мельницу механиком, благо это район и никаких сложностей или неприятностей тут уже не было. Зажил там Михаил барином, дали ему квартиру. Зарплата приличная, продуктов – изобилие, милиция даже не думает его беспокоить. Тишина, покой, а тут еще и женщина хорошая – Жанна Тимофеевна, учительница местной школы. Хотя после освобождения Михаил мог бы сойтись и с первой женой, тем более что и сынишка его у нее рос, но не мог простить предательство. Он даже не пытался установить с ней переписку и только деньги на сына высылал регулярно. Женился Михаил на учительнице, и стали они жить-поживать в свое удовольствие. Ждали ребенка, и вдруг однажды в середине дня приезжает на мельницу машина из райотдела МВД, и Михаила забирают.

Он был вне себя: неужели до сих пор не хотят оставить его в покое? Ведь «баранку» он отбыл полностью, чего же еще им надо? Привезли в район: «Вы Мартыщенко? Почему сбежали с секретного завода в Таганроге? Разве не знали, что находитесь на особом учете и без разрешения спецчасти завода не имеете права отлучаться даже на сутки?» Михаил объяснил начальнику, что побудило его уехать из Таганрога и как участковый стремился упрятать его в КПЗ и оформить ему срок за нарушение паспортного режима. «Этого не может быть! Как только вы исчезли из города, был объявлен всесоюзный розыск, так как по характеру выполняемой работы вы на сверхособом учете». Короче, просидел Михаил в райотделе целый день (по-видимому, начальник связывался с Таганрогом и проверял правильность показаний Михаила). К вечеру вызывает он его и заявляет, что все факты им проверены и что никакого преступного замысла при оставлении им работы в Таганроге не установлено. Но раз Мартыщенко обнаружили по всесоюзному розыску, то он (начальник) обязан его арестовать и под конвоем отправить в Таганрог. Однако раз виноват не Мартыщенко, а скорее таганрогская милиция, а сам Мартыщенко не возражает против возвращения в Таганрог на завод, то и он не настаивает на аресте, а просто предоставляет ему транспорт и сопровождающего, который доставит его в Таганрог и сдаст в КГБ[242]. Так и сделали. Заехали на мельницу, Михаил успокоил жену, объяснил ей все и сказал, что как только он обоснуется в Таганроге, сразу же заберет ее туда. Собрал вещи и уехал с сопровождающим. В Таганроге тот сдал Михаила в свое ведомство, где и начался допрос (ведь всесоюзный розыск – это очень серьезное и дорогостоящее дело!). Вызвали участкового. Тот объяснил, что он действовал строго по закону: раз человек не прописан, то и проживать, тем более в режимном городе, не имеет права. Добрались и до начальника отдела кадров завода, к которому в свое время Михаил не раз обращался. Тот сперва ни о чем не имел ни малейшего представления, а потом вспомнил, что письмо о Мартыщенко он приготовил, но начальник завода задержался с подписью. Когда письмо было подписано, то Мартыщенко уже в городе не было. А дальше уже действовала спецчасть: обнаружив исчезновение работника, имевшего доступ к особо секретным разработкам, спецушники подняли шум, вылившийся во всесоюзный розыск. Ведь не шутка же: пропал инженер, бывший враг народа, работавший на особо секретном объекте, если уже не удрал, то пытается удрать за границу и продать там наши секреты иностранной разведке.

Когда Михаил доказал, что он из Таганрога уехал прямо к брату на Кубань, тут же устроился на мельницу и ни в какие заграницы удирать не собирался, его восстановили на работе, дали жилье и прописали. Вскоре он перевез туда жену и родившуюся дочурку – Свету. В дальнейшем Михаил участвовал в очень важных разработках военного значения и зарабатывал очень неплохо. С женой Михаилу повезло, она оказалась очень хорошей и хозяйственной женщиной. Своими руками они построили на окраине Таганрога кирпичный дом из четырех комнат, со всеми удобствами и большим подвалом с соленьями и вареньями. Сад, огород, автомашина «Хорьх» и мотоцикл с коляской – в общем, жил Михаил в полном достатке.

К тому времени (1957 год) Михаила уже реабилитировали, восстановили в партии, вручили все награды, кроме Звезды Героя, наградные документы на которую затерялись. Хотя, по документам, факт присвоения ему звания Героя был подтвержден, как и то, что сам полет из блокированного Ленинграда в Москву был связан только с получением «Звезды», никакие хлопоты Михаилу не помогли: «Звезду» он так и не получил. Даже деньги за ордена ему заплатили, правда, только до 1947 года, когда, «по просьбе награжденных», их выплата была отменена (да и то с учетом девальвации 1947 года: уплатили в масштабе один к десяти, то есть, по-нынешнему, по одной копейке за орденский рубль).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.