1

1

В пригожий и проклятый день 22 июня 1941 года, ничего не подозревая, иду я по лагерю и встречаю Васю. Не оценив его сумрачный и растерянный вид и пребывая в хорошем настроении, я шутя шлепнул Васю пониже спины. Он обернулся и как-то странно произнес: «Что, разве мало, что нас немцы бьют, так еще и евреи взялись?» – «Что? – удивился я. – Какие немцы?» – «А ты разве не знаешь? – недоуменно спросил Вася. – Ведь сегодня началась война с Германией!» Я прямо присел: «Вот, прав был покойник Сычев, а не успокоительное заявление ТАСС, напечатанное несколько дней назад во всех газетах».

Вскоре о начавшейся войне знал уже весь лагерь. И, хотя находились в нем преимущественно «враги народа», довольных или ухмыляющихся лиц не было. Все были единодушны в своем негодовании по поводу вероломства фашистов и надеялись, что это им так не пройдет, и что самое позднее к осени наши будут в Берлине. Но пока вести были неутешительными: наши отступали, оставляя один город за другим. Некоторое успокоение внес распущенный кем-то слух о том, что через несколько дней после начала войны наша авиация нанесла массированный удар по Берлину и этот удар был такой силы, что весь город лежит в развалинах, после чего Гитлер, свалив вину за развязывание войны на своих не в меру ретивых генералов, поснимал их с постов и большую часть расстрелял и что сейчас Германия через Турцию принесла нам извинения и просит мира. Конечно никакого официального подтверждения этой версии не было, но нам так хотелось в нее верить, что все разговоры крутились вокруг этой бомбежки. Но, увы, каждый день наши войска оставляли все новые и новые города.

Тень войны нависла и над нашим лагерем: резко ужесточились меры борьбы со злостными отказчиками от работы. Если раньше за такой отказ водворяли в ШИЗО сроком до пяти суток, то теперь за это уже судил трибунал НКВД по статье 58, параграф 14 (контрреволюционный саботаж) и, как правило, приговор был один – расстрел. Каждый день на вечерних поверках стали зачитываться длиннющие приказы со списками зэков, расстрелянных за контрреволюционный саботаж: то были преимущественно уголовники-рецидивисты, что легко угадывалось по фамилиям: Иванов, он же Петров, он же Сидоров и т. д. Сладкая жизнь бытовиков-уркачей кончилась. Уж теперь не полежишь днем в бараке, коротая время за картишками. Не вышел на работу – статья 58, параграф 14, и к стенке.

Руководство лагерей сразу же повело беспощадную борьбу с главарями преступного мира, и даже наш Садык Шерипов, почуявший, что ветер дует не в его паруса, организовал ударную бригаду из здоровенных лбов – уголовников, которая под его руководством тут же начала показывать образцы высокой производительности труда.

Вообще говоря, наше положение на Колыме с началом войны стало весьма неопределенным, ведь совершенно неясна была позиция Японии. С военной точки зрения Колыма была совершенно беззащитна, и чтобы полностью овладеть ею, было достаточно нескольких японских дивизий. А ведь кусочек для японцев весьма лакомый: тут и грандиозные запасы золота, на которое они могли бы приобрести в нейтральных странах все, что им нужно для ведения большой войны, и громадное количество обиженных коммунистами людей, из которых запросто можно было организовать послушную администрацию, и множество кадровых военных, готовых, по логике японцев, помочь им в формировании войск для борьбы с Советами и т. д.

Все это, бесспорно, не могло не учитывать японское руководство при разработке планов нападения на СССР. В этом случае зэкам ничего хорошего ждать не приходилось. Никто не мог рассчитывать на то, что, если Колыму займут японцы, нас им беспрепятственно передадут. Так как морской путь эвакуации будет сразу же отрезан, а по суше здесь далеко не уйдешь, то подавляющее большинство зэков, и в первую очередь контрики, будут уничтожены, потому что доверить им оружие для борьбы с японцами начальство не решится, да и оружия-то на всех зэков не хватит.

К счастью, японцы никаких агрессивных намерений не выказывали. Наши же почти сразу после 22 июня начали принимать некоторые превентивные меры: первым делом из лагеря вывезли куда-то всех крупных военных. По слухам, их отправляли на материк для дальнейшего использования в действующей армии (во всяком случае, сами они этого хотели бы). Но потом выяснилось, что их просто перевели в особо режимный лагерь для бывших военных в глубь колымской территории, подальше от моря, откуда всегда можно было ожидать нападения японцев. Распрощался я и с милейшим Давидом Оскаровичем Львовичем, и с бывшим командиром Винницкой дивизии – Тищенко, и со многими другими.

Вскоре начали к нам поступать недобрые весточки от родных из дома: все были очень удивлены, узнав о начале эвакуации населения, учреждений и предприятий, даже из столь пока далекой от фронта Москвы. В конце июля Женя Рубинштейн получила телеграмму о том, что ее отца, одного из ведущих специалистов «Главспецстали», эвакуируют на восток. Это было для нас как гром с ясного неба: неужели через месяц войны даже Москва находится в таком положении, что приходится ее эвакуировать? Вскоре каким-то чудом (а за все время пребывания на Колыме я не получил ни одного письма!) получил телеграмму и я: о том, что моя семья также эвакуирована из Москвы – в поселок Сулея Башкирской АССР[225].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.