4

4

Пару часов заняла выгрузка, сверка с делами и построение. Растянувшись длинной колонной, окруженные нашими конвоирами с карабинами, мы отправились к своему пункту назначения – пересыльному лагерю «Дальстроя» во Владивостоке у так называемой пятой речки[188].

К полудню закончились и марш, и процедура сдачи-приемки в лагере. Покормив, нам разрешили размещаться по свободным местам в бараках. После поверки я обрел новых знакомых и здесь. Особенно сдружились мы с работником моего же Разведуправления РККА Яковом Васильевичем Козловым. Военный инженер второго ранга (по-нынешнему инженер-майор), он окончил радиофакультет Военной академии связи имени Подбельского в Москве и перед арестом работал начальником узла связи при нашем военном советнике в Китае, в Синьцзяне. И вот в пересыльном лагере «Дальстроя» сошлись два радиста: один – «испанец», другой – «китаец».

Яша Козлов получил не восемь, как я, а пятнадцать лет. С момента встречи и до прибытия в Магадан, где нас разослали по разным приискам, мы были с ним неразлучны. Но после я Яшу никогда не встречал и о его дальнейшей судьбе ничего не знаю.

Житуха на владивостокской пересылке была вольготная: только кормежка, три раза в день, и, по сравнению с тюремной, гораздо более обильная и вкусная, происходила организованно: всех нас разбили по ротам и в столовую водили сразу целой ротой. Все остальное время мы были предоставлены сами себе. Делай что хочешь, живи где хочешь, благо погода стоит очень теплая, градусов тридцать, и свободных мест сколько угодно. Есть захочешь – найдешь свою роту.

Эта лафа продолжалась до прибытия парохода на Колыму. Как только он приходит, то сразу же весь лагерь «прочесывают под густой гребешок». До следующего рейса оставляют только нетранспортабельных – лежачих больных в стационаре (лагерной больнице), всех остальных – на погрузку к пристани. После отправки лагерь сразу же пустеет, а потом опять быстро заполняется все новыми эшелонами: конвейер НКВД.

А жара тогда стояла одуряющая: солнце пекло, на небе ни облачка, а ведь Владивосток находится на одной параллели с Баку. Искали мы с Яшей какое-либо укромное место, чтобы спрятаться от жары, и случайно набрели на небольшой, совершенно пустой барак, часть которого стояла в тени большого дерева. Зашли в барак и забрались на верхние нары. Вроде чуть прохладнее. В бараке полутьма. Яша решил закурить. Свернул цигарку, зажег спичку и вдруг удивленно обратился ко мне: «Смотри, Лева, тут что-то написано!»

Зажгли еще спичку и прочли вырезанную ножом на доске нар надпись: «Здесь лежали писатель Бруно Ясенский[189] и артист МХАТа – Хмара». Вспомнил я произведения Ясенского – «Я жгу Париж», «Человек меняет кожу» и другие, и подумал: «Поднялась же у этих мерзавцев рука даже на такой талант». С тяжелым сердцем выходили мы из этого барака. За что? Ведь истребляется цвет нашей интеллигенции, гордость литературы и искусства. Ответов на эти вопросы мы найти не могли.

В тот же вечер у меня произошла еще одна интересная встреча: после поверки ко мне подошел какой-то пожилой еврей и, убедившись, что моя фамилия Хургес, спросил, не родственник ли я Мойши Хургеса из Минска. Когда я ответил, что я его прямой внук, еврей кинулся меня обнимать. Оказалось, что его фамилия Финкельштейн, он был членом партии меньшевиков с 1905 года и еще мальчиком работал учеником в портняжной мастерской моего деда в Минске. «Ой, какой это был человек! – восторгался Финкельштейн. – Какой это был мастер! Какая у него была тяжелая рука! Если бы за каждую затрещину, которую я от него получал за свои провинности, мне давали бы хоть по рублю, то был бы я миллионером». Долго потом он вспоминал свое детство и моего деда.

Через некоторое время у нас сколотилась небольшая группа военных. Видя, как уголовники издеваются над фраерами, мы решили держаться вместе, чтобы в случае чего суметь дать им отпор. Собралось нас человек десять.

Некоторых я помню до сих пор. Полковник пограничных войск Турченко – старый коммунист, участник Гражданской войны, косая сажень в плечах. Напоминал рослого медведя, вставшего на задние лапы, что производило на уркачей должное впечатление. Комкор, а точнее – корпусной комиссар (по-нынешнему генерал-полковник) Иван Адамович Михайленко, бывший замначальника Разведуправления РККА, тоже старый коммунист и участник Гражданской войны. Никонович – комдив, генерал-лейтенант, начальник особого отдела Ленинградского военного округа. Сам немало людей отправил на тот свет или в места не столь отдаленные. Когда мы с ним разговорились, то оказалось, что он хорошо знал моего следователя Касаткина. Касаткин в 1938 году был арестован, и Никонович вел его дело и довел до расстрела. Сам Никонович получил двадцать лет и вместе с нами следовал на Колыму.

Была в этой пересылке и женская зона. Правда, никакого общения с женщинами у нас не было, все заведения – столовая, санчасть, баня – были раздельные, но через двойную ограду из колючей проволоки можно было более-менее свободно, конечно, несколько повышенным голосом, переговариваться. Было среди них и довольно много тюремщиц.

Из женщин мне запомнились две: Клара Бердичевская и Маша Волгина.

Бердичевская была уже пожилой, около пятидесяти лет. Все беспокоилась за сына Сашу. По ее словам, Саша так ее любит, что будет лезть повсюду с жалобами, и кончится тем, что могут и его арестовать. Между прочим, она оказалась совершенно права: в 1944 году я встретил Александра Бердичевского в лагере Рыбинского мехзавода, где я заканчивал свой срок. Он был осужден Особым совещанием по статье КРД – контрреволюционная деятельность, которая заключалась в том, что он не мог забыть свою мать и всюду заступался за ее партийную честь. Взяли его в 1943 году, уже из армии.

Маша Волгина была очаровательной женщиной лет около тридцати. Типично русская красавица, даже окаянная тюремная форма ее не портила. До ареста – личный секретарь начальника Разведуправления РККА (и при Берзине, и при Урицком). Яша Козлов и Иван Михайленок ее хорошо знали. Я ее не знал, а она меня тем более. Познакомил нас Яша. Когда она его увидела, то даже расплакалась: «Ну хорошо – меня за Ивана Адамовича (фамилии Берзина и Урицкого даже назвать не решилась!), но тебя, Яша, за что? Ведь ты-то еще мальчик!» – твердила она сквозь слезы.

Прибыл я из Испании в Союз «как денди лондонский одет». Особенно хороши были мои сшитые на заказ лакированные туфли. Сшиты они были первоклассным мастером, точно по ноге. Я носил их буквально не чувствуя, что на ногах у меня что-то есть. Но за время пребывания в Полтаве и Новочеркасске ноги мои от тюремных «котов» как-то разбухли, и мои испанские туфли превратились для меня в «испанские сапоги», средневековое орудие пытки. Ходить в них я уже практически не мог, жали они мне со всех сторон, и каждый шаг причинял мучительную боль.

Во Владивостоке я сразу же попросил выдать мне какую-нибудь обувку. Местное начальство ответило, что полный комплект лагерного обмундирования мы получим только в Магадане, а до той поры мы должны носить свою одежду и обувь. Но, учитывая мое тяжелое положение, выдали мне пару лыковых лаптей, случайно завалялвшихся в каптерке. Вид у меня после этого получился импозантный: желтое кожаное пальто, синий берет, черные дымчатые очки, серый коверкотовый костюм с иголочки, вязаная шелковая рубашка, на руках желтые лайковые перчатки, а на ногах – огромные, не меньше 46-го размера, лапти, подвязанные веревочками. Так я и щеголял по лагерю.

Последний раз санобработку мы проходили по прибытии, и за десять дней я зарос густой черной щетиной. Все это вроде и ничего, но Яша стал брать меня с собой к ограде женской зоны на разговоры с Машей Волгиной. Лапти-то уж бог с ними, тут уж ничего не сделаешь, но борода? Это уже совсем неловко, ведь мне как-никак еще и тридцати не было. Никаких инструментов, годных для бритья, у нас не было. Но однажды, проходя по лагерю, я увидел работающего «холодного» парикмахера. Усадив клиента на табурет, он за несколько минут соскабливал сравнительно острой бритвой любую заскорузлую растительность на лице и брал за это по рублю. У меня еще оставалось немного «домашних» денег, и я решил привести себя в порядок. Подошла моя очередь. Мастер усадил меня на табурет, намылил щеки, направил на ремне свою бритву и принялся за работу. Как и всякий уважающий себя парикмахер, в процессе работы он развлекал своих клиентов разговорами.

Оказалось, что мы с мастером земляки, он тоже из Москвы. Когда он опросил меня, настал мой черед поинтересоваться его данными. На вопрос о статье, он коротко ответил «136-я». По неграмотности я попросил расшифровку. Оказалось, что эта статья дается за преднамеренное убийство. По его словам, с целью грабежа он «пришил» целое семейство: мать, бабушку и двоих детей. Я внутренне вздрогнул от такой откровенности – как раз в это время он обрабатывал мою шею. У меня сразу же чиркнула мысль: что стоит ему сейчас «чирикнуть» меня бритвой по шее! И когда, окончив первое бритье, мастер взялся за кисточку, чтобы произвести второе – чистое, я поднялся с табурета и сунул ему рубль, сказав, что я бреюсь только один раз. Он промолчал и сразу же посадил в кресло очередного желающего. Довольный, что с бритьем у меня все обошлось благополучно, я пошел в лагерь по своим делам. Позднее я узнал, что парикмахер никакой не убийца, а обыкновенный воришка-карманник. Своими страшными откровениями он просто отпугивал клиентов и на их отказе от чистого бритья экономил время и бритворесурсы, а я, как и многие другие попался на эту наивную ложь.

Прошло еще около недели, и, наконец, с вечера нам объявили: на следующий день – погрузка на пароход. С самого утра в лагере началась «шуровка»: всех выгоняли из бараков с вещами на огромный плац, оцепленный со всех сторон охраной и лагерными придурками. Отсюда уже никого не выпускали. На плацу всех разместили по ротам, и каждого в отдельности подзывали к штабным столам, где в алфавитном порядке находились наши дела. Собрав таким образом человек сто, личные дела которых имелись в наличии, людей выводили за зону и сдавали конвою. По-прежнему стояла дикая жара, более 30 градусов. Хоть воду и подвозили беспрестанно в бочках, но все же ее не хватало. Всех мучила ужасная жажда, ведь людей собралось тысяч так шесть: где же в такую жару напоить такую ораву? Насчет еды никто и не думал, с утра нас накормили особо плотным завтраком, но за воду все время возникали драки, вплоть до кровопролития. От жажды люди буквально зверели, и если уж кому удалось дорваться до воды, то он прилипал к ведру и оторвать его можно было только с превеликим трудом. Лично я и мои «коллеги-вояки» были спокойны насчет воды. Некоторые из нас служили в Средней Азии и знали, что в такую жару чем больше пьешь, тем больше мучает жажда. Поэтому, раз напившись, больше в эту «костоломку» мы не лезли.

Наконец, уже во второй половине дня, сдача-приемка зэков была закончена. Народу собралось не меньше шести тысяч. Для конвоирования выделили не менее батальона солдат с карабинами. Пароход стоял у причалов так называемой Черной речки, примерно в пятнадцати-двадцати километрах от нашего лагеря. Вся дорога туда была заранее очищена от посторонних, и наша колонна, окруженная со всех сторон конвоем, начала выползать на всю дорогу. Жара после полудня усиливалась, и колонна растянулась не менее чем на четыре-пять километров. Среди нас было довольно много пожилых и больных людей, которые падали от жары и усталости прямо на дорогу. Особо слабых подбирали на подводы, следующие в составе колонны; остальным же помогали подняться с земли товарищи, а иногда и приклады конвоиров.

Многие были взяты тепленькими, с квартир, и имели при себе большие баулы с разным имуществом, иные были взяты зимой и щеголяли по такой жаре в тяжелых шубах с каракулевыми воротниками и теплых сапогах. Вначале все тщательно оберегали свои вещи, но чем дальше, тем невыносимее становились жара и усталость, силы все убывали. Уже к середине дороги можно было видеть брошенные прямо на землю баулы и чемоданы, а потом и шубы на меху, меховые шапки, драповые пальто, суконные пиджаки и т. п. Пожилым, и особенно больным (а таких было не менее четверти колонны, ведь основной контингент тюремщиков состоял из советских и партийных работников, как правило, старых коммунистов) уже не под силу было тащить ставшие им совершенно ненужными вещи.

Несмотря на то что в пути следования были организованы «водопои», воды не хватало, и все буквально обезумели от жажды. Из-за больных и ослабевших, из-за заторов около «водопоев», колонна двигалась очень медленно, никак не быстрее двух-трех километров в час, и несмотря на наступившие сумерки, конца пути не было видно.

Наша группа следовала в самом хвосте колонны. Старые солдаты, необремененные имуществом, форма, шинель и больше ничего, более-менее привыкшие к таким маршам, в армии, в Средней Азии и не то еще бывало, как говорится, потерь не несли. Всем перед дорогой выдали по буханке хлеба и еще какие-то харчи. Некоторые из впереди идущих, жалея свое имущество бросали этот хлеб. Мы же, памятуя, что не человек несет хлеб, а хлеб несет человека, свои харчи берегли, ведь на пароходе-то ехать никак не меньше пяти суток, а там особых разносолов ведь не будет, даже хлеб-то в таком беспорядке навряд ли достанется, и мы подобрали несколько валявшихся на дороге буханок хлеба, которые хозяйственные Турченко и Козлов тут же спрятали в свои необъятные вещмешки.

С наступлением сумерек идти стало легче. Не так уже мучили жара и жажда. Потери в колонне были ощутимые: по пути следования лежали без сознания жертвы солнечных ударов и сердечных приступов, возможно, и мертвые. Их подбирали на специальные подводы, следовавшие в хвосте колонны. Наступила ночь, но дорога была хорошо видна, потому что взошла полная луна. Конвой движения не остановил.

Наконец, голова колонны достигла причала, где у стенки стоял пароход «Дальстрой» водоизмещением около 7500 тонн. Погрузка началась немедленно, ведь конвой тоже устал, хоть парни и молодые, но по такой жаре, в полном обмундировании, правда, без шинелей, с карабинами, да и не по дороге шли, а по обочинам.

Особых формальностей не было, людей наш конвой сдавал, а пароходный принимал целиком, прямым счетом. Все личные дела, заранее запакованные в ящики, были уже на корабле. Там разберутся: кто жив, кто умер по дороге, кто еще умрет на пароходе. Побеги, при такой постановке вопроса, исключались: баланс обязательно сойдется. В НКВД ни один зэк не пропадает, учет здесь поставлен основательно.

Непрерывной чередой тащились зэки с пристани по сходням на пароход – и спускались в трюмы с заранее подготовленными нарами. Самые первые обрадовались тому, что их места поближе к трюмным люкам. Как-никак и воздуха свежего глотнешь, да и какие-либо харчи, выдаваемые во время следования на пароходе больше шансов получить, ведь кормежка-то производится только через люки, и кто поближе, тот и получит. Со временем выяснилась вся тщетность их надежд: нагрянувшие уголовники и рецидивисты согнали их и заняли все более-менее привилегированные места.

Наконец, прибыл на пристань и хвост колонны, в котором находились и наша группа. Мы могли бы немного прижать и попасть ближе к голове колонны, но бывалые этого не советовали: хороших мест все равно не займешь, бандюги снимут с них да еще и накостыляют. Зато есть еще и такой шанс: как правило, лагерное начальство шлет на пароход гораздо больше людей, чем он может вместить, и если попадется принципиальный капитан, а на пароходе верховная власть его, то он лишних людей не возьмет и придется конвою их вести обратно в лагерь, а это еще две-три, а то и больше, недели полного отдыха. Как говорится, игра стоит свеч, и поэтому мы не торопились, тем более что непогруженных зэков обратно пешком не гонят, а так как их бывает не очень много и конвой тоже устал, то все едут обратно в лагерь на машинах.

Расположились мы на причале, съели пару буханок хлеба и ждем, что будет дальше. Пароход, и особенно сходни, ярко освещены прожекторами; по сходням бесконечной чередой идут зэки со своим барахлом: не понимают еще, что «друзья народа» в трюме все равно все отнимут. Есть и такие, вроде нас, с одной котомочкой в руках.

На палубах суета, снуют взад-вперед матросы, готовятся к скорому отплытию. Все люки в трюмы открыты, и в них спускаются, иногда с помощью пароходных конвоиров, один за другим зэки. Около верхнего конца сходен стоят начальники конвоев: сдающего и принимающего, громко выкрикивают порядковые номера поднимающихся на пароход зэков и что-то записывают в своих книжечках. На небе сияет полная луна, словом, все в ажуре. Хотя на пристани уже порядком поредело, но тысячи две народа еще осталось.

Мы спокойно сидим на земле и даже подремываем, за день-то уморились с этими передрягами, и ждем, когда конвой начнет, работая прикладами, загонять в трюмы последних зэков. Так прошло еще часа два. На пристани осталось менее тысячи человек. Вдруг погрузка почему-то приостановилась. Какой-то моряк подошел к начальникам конвоя и начал им что-то доказывать. Сдающий начальник спустился на пристань и начал, не поднимая с земли, на глазок пересчитывать оставшихся зэков. Примерно подсчитав, начальник крикнул стоявшему у сходен наверху моряку – по-видимому, капитану парохода: «Да прими ты их ради бога! Ведь осталось всего триста! (наврал, конечно, на пристани сидело никак не меньше шестисот человек.) Куда я их обратно поведу? Все измучены, не дойдут!» Капитан в мегафон начинает доказывать сдающему, что пароход перегружен и больше принять людей не может. Но начальник опять за свое: прими да прими! Тогда капитан, видимо потеряв терпение, ляпнул в мегафон такое, что все люди на пристани, находившиеся на последней грани изнеможения и отнюдь не расположенные к веселью, дружно расхохотались. Он рявкнул: «Ну чего пристал? Пароход не хуй, всех не посадишь!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.