9

9

Тем временем обстановка у нас продолжала ухудшаться. Креминг с переводчицей Машей Левиной все чаще и подолгу вынуждены были оставаться в непосредственной близости к передовым линиям и оборудовали себе временный штаб в прибрежной деревне Сан-Педро-Алькантера (это км в 70 от Малаги, в сторону Гибралтара). Пришлось и мне со своей «музыкой» временно покинуть обжитую нами уютную «Консуэлу» и перебираться в Сан-Педро, так как ежедневно возить в Малагу для Креминга корреспонденцию для Валенсии и Москвы становилось затруднительно. И вот мы с Васей Бабенко на моем «Бьюике», под водительством моего личного шофера синьора Хосе (или попросту Пепе) поздним вечером прибыли в Сан-Педро-Алькантеру. Небольшой двухэтажный домик стоял на самом берегу Средиземного моря и весь утопал в зелени. Несмотря на январь месяц, погода стояла отличная, апельсиновые деревья сгибались под тяжестью огромных ароматных плодов. (Вес некоторых из них доходил до 300–400 граммов – неудивительно, поскольку и сама Эстепона находилась всего в пятнадцати-двадцати километрах от Сан-Педро!)

Нас с Васей поместили на втором этаже домика-штаба. Мы вдвоем быстро натянули антенну, и я без труда тут же установил уверенную радиосвязь с Валенсией и Москвой. Несмотря на небольшую (порядка пятнадцати-двадцати ватт) мощность и самую примитивную антенну (четвертьволновый вибратор с противовесом), радиосвязь все время была на редкость устойчивой. Оба моих корреспондента слышали меня очень хорошо, отвечали с первого вызова и, как правило, работа велась «дуплексом», то есть в случае сомнения в правильности принятого сообщения, в любое время мы могли друг друга перебить и попросить повторить сомнительный текст. Правда, в Москве и Валенсии были высококачественные американские радиоприемники типа «Хамервунд» на четырнадцати лампах, а у меня – обычный советский радиолюбительский регенеративный приемник типа «КУБ-4» (на четырех лампах).

Существенным его недостатком было то, что в процессе приема приходилось непрерывно манипулировать тремя ручками управления (настройка усилителя высокой частоты, настройка контура детектора и настройка порога обратной связи), а ведь нужно было еще и записывать принимаемые сообщения, так что на все это двух рук явно не хватало. Вскоре я убедился, что усилитель высокой частоты практически бесполезен, и просто выключил его (чем сэкономил одну ручку управления). Оставалось всего две ручки управления, что серьезно облегчило работу по радиосвязи, но не так легко было одной рукой держать настройку частоты принимаемой радиостанции, другой – непрерывно поддерживать обратную связь на срыве генерации (в это время приемник обладал наибольшей чувствительностью), а еще записывать передаваемые со скоростью более ста знаков в минуту тексты шифровок, в которых нельзя было пропустить ни одного знака или исказить их (иначе радиограмма не расшифровывалась).

Если современному радиолюбителю-коротковолновику, считающему ниже своего достоинства вылезать в эфир, имея менее 200–300 ватт мощности в антенне, на трехчетырехкаскадном передатчике с кварцевой стабилизацией, да еще с 14—20-ламповым супергетеродинным приемником, сказать, что с той аппаратурой, о которой я говорил выше, можно иметь устойчивую радиосвязь в любое время суток и года на расстоянии свыше 3 000 километров, он посчитает вас как минимум за Мюнхгаузена от радиотехники. Но тем не менее в моем рассказе нет ни грамма выдумки, связь была, причем не только у меня, но и у всех остальных моих товарищей, таких же радиолюбителей-коротковолновиков, глубоко штатских людей и советских добровольцев, которых военная судьба разбросала по всей республиканской Испании. Из моих близких друзей там были: Алексей Перфильев, Олег Туторский, Георгий Ситников, Леонид Долгов и многие другие. Все они, несмотря на молодость (самому старшему – мне – было тогда двадцать шесть лет), были опытными радистами-коротковолновиками и всегда могли из своей весьма примитивной «музыки» выжать все, что только возможно.

В Испании я чаще всего навещал своего друга Алексея Перфильева (он умер в 1970 году в Москве в звании полковника в отставке), личного радиста главного советника Военно-морского флота республиканской Испании Н. Г. Кузнецова (впоследствии министра Военно-морского флота СССР). Несмотря на довольно большое разделявшее нас с Перфильевым расстояние (порядка 750 километров), я частенько бывал у него в Картахене, а один раз даже съездил туда без разрешения Креминга, экспромтом.

Нам иногда передавали из Москвы циркулярные шифровки. Эти шифровки передавались одновременно всем испанским радистам, и поэтому всякие запросы о повторении пропущенных групп (а радиограммы были длиннющие, по полторы-две групп, по пять цифр в каждой группе) были невозможны ввиду отсутствия во время передачи двухсторонней связи. Для того чтобы во время приема таких циркулярок исключить влияние всяких индустриальных помех (трамваи и пр.), я оборудовал в своем «Бьюике» гнездо для приемника, и для приема шифровок выезжал за город, ставил машину подальше от дороги и, как правило, в этих спокойных условиях принимал весь текст без каких-либо пропусков. Правда, в это неспокойное время не исключалась возможность внезапного нападения какого-либо фашистского диверсанта, поэтому я всегда имел под рукой пистолет и пару гранат-«лимонок», да и верный друг шофер Пепе был рядом, так что небольшой риск всегда искупался возможностью уверенного приема очень важных для командования сообщений из Центра. Кроме меня, так поступали многие другие испанские радисты, и я не слыхал, чтобы с ними случались какие-либо происшествия.

В Малаге я купил за пятнадцать долларов великолепную авторучку «Уоттерман» с золотым пером и поршневым наполнением. Чернил эта ручка набирала столько, что я уже забыл о том, что они могут закончиться, и совершенно перестал при приеме радиограмм пользоваться таким испытанным средством, как пяток-десяток хорошо отточенных карандашей, вставленных в специальное гнездо на лицевой панели приемника, да и вообще перестал брать с собой на циркулярки эти карандаши, за что однажды жестоко поплатился.

Как-то вечером поехали мы с Пепе за город для приема циркулярок. Нашли укромное место, растянули антенну, я проверил прием – слышимость отличная, помех никаких. Отправил шофера в ближайшую деревню пропустить стаканчик (в Испании с этим делом у шоферов не очень строго), а сам приготовил бумагу, не забыв на всякий случай положить поближе пистолет и гранату, и стал ждать начала передачи. Надеясь на свой «Уоттерман», запасных карандашей я с собой не взял. Началась передача. Групп триста я записал, но вдруг… ручка перестала писать, кончились чернила. Что делать? Шофера нет, запасных карандашей тоже! Московский радист «сыплет», а я как дурак сижу и ничего не могу записать! Когда Креминг узнает, что циркулярки нет, а он знал, что сегодня должна быть из Москвы циркулярка, и ждал ее, то никакие технические причины узнавать не захочет, и не миновать мне, в лучшем случае, нашего подвала. Такая меня взяла злость на эту американскую технику, что хватил я своего «Уоттермана» об камень, так что аж куски посыпались. С тех пор я всегда имел с собой во время работы по три-четыре отточенных карандаша.

Но что делать теперь?.. Туг появился Хосе. Поделился я с ним своим горем, он успокоил: «Ничего, синьор капитан (из уважения к моей технической эрудиции он всегда меня так величал), давайте съездим в Картахену и возьмем эту циркулярку у вашего друга, может быть, ему бог помог и чернил в его авторучке оказалось достаточно». Так мы и сделали: не заезжая в Малагу, махнули в Картахену. Поднял часа в три ночи Лешу Перфильева и объяснил в чем дело. Циркулярка у него, конечно, была, и я ее быстренько переписал, а к обеду мы уже были в Малаге.

Креминг для порядка немного поворчал, но ему явно импонировала моя оперативность и чувство ответственности за свою работу, так что экспромтная моя поездка в Картахену закончилась для меня благополучно. Впоследствии я отблагодарил Лешу Перфильева довольно неприятным для него образом: неожиданно у нас в Малаге, причем, по-видимому, не очень далеко от нашей резиденции, ибо слышимость была очень сильной, появился в эфире новый, раньше не работавший, радиопередатчик, пользующийся совершенно нам незнакомым четырехзначным кодом. Я принес записанную радиограмму этого передатчика Кремингу. Он направил ее в штаб для расшифровки, но там заявили, что этот код им незнаком и расшифровать они его не могут. Значит, шпион. Креминг дал команду немедленно запеленговать шпиона, который нахально работал точно по расписанию. Не имея никакой пеленгаторной аппаратуры, я ничего сделать не мог. Пытался смастерить поворотную рамочную антенну, но абсолютно на всех углах поворота антенны слышимость шпиона оставалась одинаково отличной. Пеленгация оказалась мне явно не по зубам. Долго думал я, что бы предпринять? Нельзя же явного шпиона оставить спокойно работать? Ведь, возможно, передаваемые им материалы имеют государственную важность. Тут пришло мне в голову путем создания искусственных помех устроить ему трудную жизнь.

Я довольно быстро обнаружил и корреспондента нашего шпиона, слышимость которого оказалась гораздо хуже (видимо, расстояние оказалось приличным). Установил для себя круглосуточное дежурство – правда, мне помогал и шифровальщик Бабенко: когда я отдыхал, он следил за эфиром. Когда появлялся шпион, я включал в свой передатчик трансмиттер (автоматический ключ) со склеенной лентой, содержащей бессмысленный набор цифр, и, настроившись на его волну, создавал ему помехи.

Поскольку частота и мощность наших передатчиков, моего и «шпиона», были примерно одинаковы, то после окончания передачи я с удовольствием слушал ответ его корреспондента: «Нот ок; вери ку эрм рcе рпт» (ничего не принял, сильные помехи другой станции, прошу повторить радиокод). Если «шпион» пытался изменить частоту, то это же делал и я, и все начиналось сначала. Вот таким образом я почти месяц не давал ему работать. За все это время он сумел спокойно передать, в то время пока я работал по своей связи, лишь несколько радиограмм.

Однажды понадобилось мне по каким-то делам съездить в Картахену. Захожу, конечно, к Леше Перфильеву. «Здорово, Леша! Как дела?» – «Плохо, Лева! Дали какого-то нового корреспондента. Вначале вроде ничего было, а потом какой-то фашист прицепился: как только я сяду за прием, он настраивается на волну моего корреспондента и включает трансмиттер. Уже почти месяц не могу ничего от него принять, а объект, видно, очень важный, начальство все время теребит: давай связь! Прошу его изменить частоту – фашист тоже ее меняет. Уж не знаю, что и делать. Кузнецов прямо рвет и мечет!» Тут я понял, что мой «шпион» – это и есть Лешин корреспондент, которого я почти месяц глушил. Это, видно, была радиостанция Малагской военно-морской базы, а так как в Испании военное и военно-морское министерства разделены, то естественно, что наши штабисты не могли расшифровать морской код и приняли его за шпионский. Получалось, что я сорвал нашим морякам всю связь с Малагой, и им приходилось наиболее важную часть сообщений передавать по армейской линии связи. То-то часто замечал, что за последнее время объем моей работы несколько увеличился! Выходит, я, усердно создавая «шпиону» помехи, сам себе добавлял работы!

Когда я обо всем этом рассказывал Леше, он буквально менялся в лице. Сперва он прямо рассвирепел, но потом успокоился: «Но все-таки ты, Лева, молодец: это же надо – обладать таким адским терпением, чтобы целый месяц следить за какой-то радиостанцией и не давать ей работать!» После этого связь Леши с нашей морской базой пошла нормально, а мы с Васей получили возможность спокойно отдыхать. Кузнецову, конечно, причину срыва радиосвязи с Малагой в течение месяца не сообщили.

Но вернемся в Сан-Педро-Алькантеру, куда мы приехали поздно вечером. Чтобы отработать всю московскую корреспонденцию Киселева, мне пришлось просидеть до трех часов ночи, после чего, закрыв ставни, я лег отдыхать. Проспал я, по-видимому, довольно долго и проснулся от того, что кто-то пытался сдернуть с меня одеяло.

Открыл глаза и вижу: стоит очаровательная кукла с огромными черными глазами, на вид так лет трех – четырех, в стареньком заплатанном платьице, с цветком в аккуратно причесанных черных волосах и с огромной, с нее ростом, веткой апельсинового дерева, на которой почти не видно было листьев из-за спелых желтых плодов. Увидев, что я проснулся, «кукла» произнесла тоненьким голосочком: «Синьор капитан, бабушка поздравляет вас с добрым утром, посылает вам эти апельсины и просит вас спуститься вниз к завтраку, а то он остынет». Такого очаровательного ребенка я еще никогда не видел. Столько грации и изящества было в ее фигурке, так приветливо смотрели на меня ее глазки. Я поднялся, взял у нее ветку с апельсинами, расцеловал ее в обе щечки и сказал, что сейчас приду.

Внизу за завтраком я разговорился с ее бабушкой и узнал, что Пакита (сокращенная форма от имени Франциска) – круглая сирота. Отца убили на фронте, а мать умерла. Она ей совсем не внучка, а взяла она ее к себе случайно, найдя в Малаге на улице. Все имущество девочки заключается в том платьице, что она носит. У самой «бабушки» тоже никого родных нет, как нет и ни крова, ни средств для пропитания. Спасибо, русские офицеры (Креминг, а главное Маша Левина) разрешили ей жить в этом домике, и она теперь, слава Мадонне, имеет возможность накормить ставшую ей уже родной Пакиту. Хотя я по натуре человек и не очень сентиментальный, но, слушая эту историю, я еле удерживался от слез.

Позавтракав, я попросил «бабушку» разрешить мне покатать на машине Пакиту, и мы поехали в Эстепону. Там мы зашли в универсальный магазин, и я попросил одеть девочку с головы до ног во все самое лучшее, не считаясь с расходами. Кроме этого, в большой чемодан сложили все, что могло бы ей в дальнейшем пригодиться: замшевое осеннее пальтишко, обувь и прочее. Надо было видеть, как преобразилась девчушка. С чисто испанской грацией она поворачивалась перед зеркалом, рассматривая себя в новом наряде, и все, кто находился в это время в магазине, любовались ею.

«Обмундировав» Пакиту, я привел ее в игрушечный магазин и велел выбирать те игрушки, которые ей нравятся. Продавщицы наперебой совали ей кукол, мишек, зверят. Глазенки у нее разгорелись от такого изобилия, ведь до сих пор все ее игрушки ограничивались тряпичной куклой, которую ей смастерила «бабушка». Короче говоря, обратно мы ехали, с трудом втиснувшись в мой довольно вместительный «Бьюик». Кстати, при поездке в Эстепону я не забыл и «бабушку» и купил ей хорошую шаль и еще чего-то. Когда «бабушка» увидела все это великолепие, то заплакала и только и могла сказать: «Как хорошо, что Мадонна сотворила на свете таких добрых людей, как Вы, синьор капитан. Вам это зачтется!»

После этого у меня созрело решение взять девочку в Союз и удочерить ее. Когда вечером вернулись Креминг и Маша и я рассказал им об этом своем намерении, Креминг сразу одобрил это решение, а Маша даже всплакнула. С превеликим трудом удалось уговорить «бабушку», но в конце концов та согласилась.

Я хотел сразу же отправить девочку в Малагу, на попечение Триниды, но Василий Иванович меня уговорил отложить это до окончания одной фронтовой операции, после чего мы все должны были вернуться в Малагу.

Но на другой день, когда мы выехали на фронт, фашисты, разузнав, что в Сан-Педро помещается наш временный штаб, решили его уничтожить и со злости, что не застали там никого из офицеров, расстреляли из самолетных пулеметов бабушку и Пакиту, укрывшихся от бомбежки в саду. Как рассказывали очевидцы, девочку прошила пулеметная очередь из нескольких пуль.

Когда мы вернулись с фронта, то вместо нашего домика нашли развалины, а бабушку с Пакитой уже похоронили. Это преступление фашистские бандиты совершили вполне преднамеренно: ведь бомбили-то они днем и стреляли из пулеметов на бреющем полете в упор, великолепно видя, в кого стреляют.

Хотя я на слезы и не очень щедр, но на этот раз я их не стеснялся. Если до этого, бывая на передовой, я как-то избегал пользоваться стрелковым оружием, то после уже никогда не упускал случая дать хорошую очередь по фашистским бандитам: «Это вам, сволочи, за Пакиту!».

В дальнейшем обстоятельства сложились так, что фашисты начали проявлять активность не только на юго-западном направлении, но и на всех других: как-то на северном, и даже на наиболее для нас опасном северо-восточном, где всегда перешеек нашей территории местами не превышал нескольких сот метров, а другим концом наша территория упиралась в Средиземное море. Ликвидация этого перешейка угрожала нам полным окружением, так как на море безраздельно господствовали фашисты, не давая даже мирным рыбакам удаляться дальше километра от берега. Воздух почти постоянно патрулировали итальянские гидросамолеты, и, завидев хотя бы одну рыбацкую посудину, безжалостно ее расстреливали из пулеметов, хотя прекрасно видели, что это мирный испанский рыбак, которого только крайняя нужда заставила в такое время выйти в море. Хотя с прибытием нашей эскадрильи фашисты уже стали остерегаться проводить днем массированные воздушные налеты на город, но ночью, когда из-за отсутствия прожекторов наши истребители бездействовали, фашистские гости все же частенько навещали нас, правда, без особого стратегического успеха.

На сухопутных же участках фронта активность фашистов все время возрастала, причем особо крупных операций они пока не проводили, а самое главное было то, что мы никогда не могли заблаговременно определить точное направление этих тактических ударов, ведь из-за скудости людских резервов, вооружения и боеприпасов мы все время должны были находиться в обороне, а противник держал наши части в постоянном напряжении, не упуская инициативы из рук. Кроме того, фашисты, по-видимому, имели в наших штабах надежную и хорошо законспирированную агентуру, с отлично налаженной системой связи, так как, по точно проверенным данным, особо важные решения, принимаемые нашим командованием, становились известны противнику примерно через сутки, максимум через двое, для нас же действия фашистов были почти всегда неожиданными и весьма неприятными.

Разведданные о действиях франкистов у нас были весьма нерегулярны, скудны и недостоверны. Агентуры в фашистских штабах у нас, по-видимому, почти не было, а войсковые части не были обучены ведению фронтальной разведки и считали, что это совершенно необязательно: наше дело воевать на передовой, а сведениями о противнике нас обеспечит высшее начальство на блюдечке с голубой каемочкой. Это очень хорошо описано в «Испанских дневниках» у Михаила Кольцова, где он пишет, что когда наши офицеры как-то приехали в штаб батальона (которым, кстати, командовал не свежеиспеченный военспец из партийных деятелей, а кадровый капитан испанской армии) и спросили у командира, какова примерная численность и ближайшие намерения расположенного на его участке противника, то этот капитан был крайне удивлен даже самой постановкой такого вопроса и вполне резонно ответил: «К сожалению, противник не сообщает мне ни о своей численности, ни о своих намерениях, а если бы он это делал, то был бы не противником, а союзником».

Так чего же было требовать от основного костяка скороспелого республиканского офицерства, состоявшего в основном из вчерашних рабочих или мелких торговцев, если даже кадровые военные проявляли в вопросах разведки такую вопиющую военную безграмотность. А об анархистских вожаках и говорить не приходилось: те, как правило, в боевых действиях руководствовались в первую очередь своими узкопартийными интересами, а затем уже военной целесообразностью, да и то в том смысле, как они ее понимали.

Некоторое затишье на Мадридском фронте и возросшая активность фашистов на нашем южном заставили призадуматься наш генеральный штаб. Если нельзя помочь нашему сектору боеспособными воинскими частями, то нужно хотя бы улучшить его снабжение оружием и боеприпасами! Нет-нет, да подбросят грузовик с винтовками (нашими родными трехлинейками). Эти винтовки выдавались у нас в торжественной обстановке и то лишь особо отличившимся лицам, а остальные в большом количестве имели на вооружении всё, вплоть до дедовских кремневых пистолетов. Иногда поступали и пулеметы, а как-то даже пришла батарея полевых орудий (правда, неполного комплекта). Но на фоне потребностей нашего сектора все это были лишь капли в море.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.