«Elles deux» — «Их двое»

«Elles deux» — «Их двое»

— A что, мадам из Парижа приехали? — Любимов был вымотан после репетиции, но держался, как всегда, молодцом.

— Не знаю, Юрий Петрович, — отозвался художник Давид Боровский. — Кажется, Володя что-то такое говорил. Но я особо не прислушивался.

— Нет, вы обратили внимание, как он сегодня работал?! Выкладывался полностью, не спорил, не ерничал, был собран. Сегодня я Высоцким очень доволен. Только вы уж, Давид Львович, пожалуйста, ему мои слова не передавайте…

— Конечно, Юрий Петрович.

— А вы знаете, в чем секрет? Потому что он был свеж, здоров и не на похмелье. Может же он бросить, когда Марина приезжает! А так — что, не может?! Ерунда все это!

Боровский усмехнулся:

— Мне помнится, вы Марину как-то иначе использовали.

— То есть?

— Ну, когда мы готовили «Гамлета», у меня создалось впечатление, будто вы на репетициях Володю нарочно поддразнивали, задевали и так резко критиковали, когда в зале присутствовала Влади. И не только я это, кстати, заметил. Вот Алла мне тоже говорила, что вы тогда умышленно провоцировали Высоцкого при жене, чтобы растормошить в нем темперамент, злость и эмоциональность. Будете отрицать?

— Не буду! — Любимов махнул рукой. — А как иначе я мог тогда разбудить этого еще не родившегося «принца Датского»?.. Вот вы знаете, как Станиславский работал с Михаилом Чеховым? Тогда послушайте…

Действительно, случалось, Марину использовали и в качестве «неотложки», «Скорой помощи», «спасательного круга», когда Высоцкий оказывался не в форме. Ее разыскивали, звонил Сева Абдулов или кто-либо другой из особо доверенных людей — и она, как говорится, с поднятой ногой уже в аэропорту, а там хоть пой «Который раз лечу Москва — Одесса…». «Надо будет ему подсказать слова подправить», — накручивала себя злющая Марина, отвернувшись от всего мира к окну иллюминатора.

Поначалу к его алкогольным проблемам она относилась более-менее терпимо. Думала, что все это можно вылечить, что все это как-то само собой пройдет, что ситуацию можно контролировать. Ведь был же на самом деле такой эффект, подтверждал Дыховичный, Марина приезжала — и он прекращал пить.

Ее жизнь была подстроена под него.

Когда в Прибалтике под угрозой срыва оказались съемки фильма «Четвертый», Влади в пожарном порядке вызвали из Парижа. Она примчалась и принялась отпаивать, выхаживать, выручать его и, стало быть, всю киногруппу. Приводила его в норму известными только ей способами и средствами, а потом сообщала режиссеру, когда за ним можно присылать машину…

Но постепенно (люди пьющие весьма изобретательны) Владимир адаптировался и стал от нее бегать, скрываться… И Марина перестала приезжать каждый раз, когда он запивал. Просто звонила московским друзьям и говорила: «Сделайте что-нибудь. А когда он начнет „выходить“ — я приеду». И тогда жены и подруги близких людей брали над ним «шефство». Когда он пил, Марина просто видеть его не могла, презирала…

Во время одного из очередных Московских кинофестивалей буквально перед официальным приемом Высоцкий оказался, мягко говоря, далеко не в лучшем состоянии, и показываться на людях ему было противопоказано. Но появляться на приеме почетной гостье фестиваля в одиночестве было не к лицу Владимир призвал на выручку друга детства — Анатолия Утевского: «Толян, помогай. Тебе одному я могу доверить жену». В роскошном зале гостиницы «Россия» Марина, пряча глаза в букет цветов, чуть не плакала: «Я так хотела сегодня быть вместе с ним, быть в этом зале вдвоем с Володей, а он…»

Но затем начинались светлые, «сухие» периоды благополучия, покоя и небывалого творческого подъема. Испытывая вину и искреннее раскаяние, он в сумасшедшем темпе наверстывал упущенное, словно замаливая свои прошлые грехи. Марина вспоминала бабушкины рассказы о дедовых загулах, ее казавшиеся девчонке смешными сетования на несчастную женскую долю и наставления насчет креста, который следовало безропотно нести. И, следуя советам, прощала все свои обиды.

Марина спасала его, продлевала ему жизнь. Об этом в один голос говорили друзья: «Если бы не она, он ушел бы намного раньше. Мы-то знаем… Если бы не Марина, не любовь к ней, Володя мог бы давно покинуть этот свет… Благодаря этой любви замедлял временами сумасшедший темп жизни и, может быть, поэтому прожил больше лет, чем было написано ему на роду… Именно она, Марина, вселяла в него силы, стремления, желание петь и любить. Попросту говоря — жить!» — твердили они чуть не в унисон.

Она сразу поверила в гемосорбцию — новейший метод внепочечной очистки крови, хотя некоторые медики отговаривали, считая, что это слишком сильный удар по сердцу. «Но она же железная, — сочувствовал своему другу Эдуард Володарский, — солдат, а не баба».

Однажды Марина чуть ли не силой потащила Высоцкого к прибывшему в Париж наставнику далай-ламы — нет, бесполезно, нулевой эффект. А после совместного с Владимиром «культпохода» к модному психоаналитику вернулась домой вся в слезах. Позвонила Одиль, нажаловалась: «Представляешь, этот псих, побеседовав с Володей, заявил мне: „Мадам, перспективы вашего альянса довольно мрачны. В представлениях вашего мужа вы являете собой огромную черную тучу“. Какой идиот!!. Сказал, что я „туча“! Ну, скажи, какая же я туча?!.»

Кто-то из доброхотов от чистого сердца порекомендовал радикальный метод: «Он пьет — и ты пей, авось одумается… Попробуй».

Но Марина просто не понимала, как себя надо с ним вести, был уверен Юнгвальд-Хилькевич. Настаивала, чтобы он не пил, убеждала его, но в доме постоянно была водка. Это для Марины, которая всегда пила-то по чуть-чуть… Вот-вот, подпевал одесскому режиссеру его польский коллега Ежи Гофман: она же на глазах Высоцкого пила водку из стакана, выжимая туда лимон! А Шемякин, роняя скупую слезу, говорил жене: «Знаешь, мне кажется, Марина спивается… Сидиту телефона, ждет его звонка и с тоски — по чуть-чуть, по чуть-чуть… Поверь, уж я-то знаю, как это бывает…» Только Иван Дыховишня стоял на своем: «Марина удар спиртовой держала лучше многих мужиков…»

Вынужденно следя за фармакологическими новинками, Марина привозила из-за рубежа самые эффективные медицинские препараты, в том числе средство кодировки «Эспераль». Чуть ли не силой заставляла Владимира «зашиваться»:

— Ты боишься, да? Ладно, смотри. Доктор, начинайте с меня.

Но все равно продолжение следовало.

На завершающем этапе съемок «Сказа про то, как царь Петр арапа женил» Высоцкий, долгое время работавший без срывов, все чаще подходил к Митте и просил: «Саша, скорее. Снимай меня быстрее, снимай меня быстрее, я скоро не выдержу». И буквально на последних днях съемок он все-таки сорвался. Прилетела Марина, в очередной раз отвезла его в больницу Склифосовского, где работали надежные, испытанные врачи, а вернувшись, учинила Александру Наумовичу форменный допрос: «Что случилось? Как это все произошло? Володарский опять несет какой-то бред…»

Митта с грехом пополам пытался объяснить: «Марина, ну ты же знаешь, как Володя все воспринимает… близко к сердцу. В нем накапливается негатив, вся эта грязь… Ему нужно снимать стресс, который в нем оседает. Я его совсем не оправдываю. Но когда он начинает пить, выясняется, что он помнит все — каждую мельчайшую обиду, каждое вскользь брошенное неосторожное слово, каждую попытку его унизить. Пойми, в нем все это откладывается зарубками. А потом вырывается, ему нужно весь этот негатив выплеснуть из себя, чтобы очиститься, чтобы жить дальше, чтобы работать, писать…»

— Да-да, конечно, — кивнула Марина, но лицо ее оставалось безжизненным. — Я все понимаю… Я должна… Девятнадцать раз я возила его в реанимацию. Все. Сегодняшний — это последний…

Но оказалось, не последний. Свои московские исчезновения Высоцкий уже стал практиковать и в Париже. «Я знаю, как ей приходилось трудно, — говорил Ольбрыхский о своей „сестричке“. — Володя, приезжая в Париж, случалось, пропадал с Мишей Шемякиным — и хорошо еще, если только дня на три…»

Во время гастролей «Таганки» осенью 1977 года в Марселе Высоцкий резко «ушел в пике». Любимов вместе с Боровским искали несчастного Гамлета всю ночь напролет по всем русским кабакам, потом по портовым. Нашли на рассвете. Вечером Высоцкий должен был выйти на сцену. Юрий Петрович позвонил Марина в Париж, и она тут же примчалась.

«Он спал под снотворным до вечернего „Гамлета“, — вспоминала Алла Демидова, — а мы репетировали вариант на случай, если Высоцкий не сможет выйти на сцену… Так гениально он не играл никогда — ни до, ни после… Это уже было состояние не „вдоль обрыва, по-над пропастью“, а — по тонкому лучу через пропасть. Он был бледен как полотно. В интервалах между своими сценами прибегал в мою гримерную, ближайшую к кулисам, и его рвало в раковину сгустками крови. Марина, плача, руками выгребала это. Володя тогда мог умереть каждую секунду. Это знали мы. Это знала его жена. Это знал он сам — и выходил на сцену… Иначе Высоцкий не был бы Высоцким».

Но самым большим несчастьем в жизни Марины стало то, что, кроме пристрастия к алкоголю, он начал страдать еще и наркоманией. «Шприцы она обнаружила у него случайно в кармане, когда он „отключился“ после выпитого, — признался Шемякин, — и это, конечно, был страшный день в ее жизни. Она поняла, что это конец, потому что соединение наркотиков с алкоголем приблизило его кончину… В свое время это трижды проклятое зелье едва не отобрало у нее старшего сына, Игоря».

Когда во время свидания в Венеции Высоцкий наконец согласился с тем, что у него не хватает сил, чтобы остановиться, Марина чуть не столкнула его в воду. Потом, немного успокоившись, сказала:

— Ну, вот что, Володя. Из этого мало кто выскакивал, но ты — все же человек сильный. Давай решим так: или ты мне даешь слово, что все это прекратится, или мы с тобой расстаемся навсегда…

Потом, уже во Франции, когда Марине ее друзья (и московские, и парижские), видя ее состояние, близкое к истерике, безумный страх окончательно потерять любимого, советовали запереть Высоцкого в специализированной клинике, в тот самый Шерантон, она долго не могла пойти на это: «Потому что он был все-таки свободная птица. И его свобода для меня, как моя свобода, была дороже всего. И я не решилась на это… Никто не может сказать, что было бы. Я не знаю, если бы он пережил такое enfermement… чтобы заперли его… Я думаю, что он не прожил бы больше… Я не решилась… Свобода для меня самое… sacr?, самое святое…»

В одном из последних своих писем он писал:

«Мариночка, любимая моя, я тону в неизвестности. У меня впечатление, что я смогу найти выход, несмотря на то что я сейчас нахожусь в каком-то слабом и неустойчивом периоде. Может быть, мне нужна будет обстановка, в которой я чувствовал бы себя необходимым, полезным и невольным. Главное — я хочу, чтобы ты оставила мне надежду, чтобы ты не принимала это за разрыв, ты — единственная, благодаря кому я смогу снова встать на ноги. Еще раз — я люблю тебя и не хочу, чтобы тебе было плохо. Потом все станет на свое место, мы поговорим и будем жить счастливо.

Тв. В. Высоцкий»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.