4

4

В своей книге Т. Троянов называет конец мая 1918 г., когда «полковник Андрей Григорьевич Шкуро, бежавший из тюрьмы Кисловодска, сформировал недалеко от города вместе с полковником Яковом Слащёвым, бывшим командиром лейб-гвардии Финляндского полка, партизанский отряд из пятнадцати человек. На весь отряд было лишь четыре винтовки и два револьвера. С этими малыми силами они освободили станицу Суворовскую, Бекешевскую и ряд других. За короткое время отряд доросся до нескольких сотен человек, овладев рядом городов в южном Ставрополье».

И. Софронов уточняет:

«В то время на Кубани, Лабе и Зеленчуке вовсю гуляли конные отряды казачьего полковника Андрея Шкуро. Их стихийным полупартизанским действиям требовалось придать, по замыслам командования Добровольческой армии, организованный характер, чтобы совместными усилиями очистить юг России от большевиков. Более подходящую кандидатуру для этой миссии, чем полковник Слащёв, трудно было подобрать. И, повинуясь приказу, Яков Александрович отправился к кубанцам».

Сам Слащёв в своей книге более конкретен и немногословен:

«В течение июня месяца в Баталпашинском отделе организовался отряд до 5000 человек, начальствование штабом которого я принял на себя, а во главе отряда стал офицер из коренных казаков — Шкура. В июле Добровольческая армия, поддерживаемая казаками, заняла Тихорецкую, и свершилось соединение моё с нею при занятии 21 июля Ставрополя отрядом Шкуры. Уже тут стали сказываться его грабительские инстинкты, и он был отстранён от командования отрядом, превращённым во 2-ю Кубанскую казачью дивизию Улагая (Шкура вновь выплыл при движении на север).

Зажиточное казачество, местные торговцы, кулаки и интеллигенция встречала Добровольческую армию с восторгом, и создавалось впечатление движения за родину, способное обмануть даже более опытного политика, чем был я и мне подобные.

27 ноября 1918 г. в Новороссийск прибыли суда Антанты. В Добровольческой армии появились деньги, оружие и патроны. До этого всё было в плачевном состоянии: кое-что перепадало от Краснова, кое-что захватывали от красных, много давало население (казаки) в виде довольствия, одежды, лошадей и зарытого оружия и снаряжения. Время шло, район добровольческой армии расширялся: она захватила Крым, юг Украины и Донецкий бассейн, Кавказ был в её руках. Союзники давали деньги, рассчитывая возместить свои расходы со временем русскими углём и нефтью».

По утверждению И. Софронова, со Шкуро Слащёв «быстро нашёл общий язык.

Андрей Григорьевич, отменный кавалерийский командир, органически не переваривал любую штабную работу, предпочитая «ползанию по картам» и тщательному планированию операций лихую сабельную атаку. Не мудрено, что Слащёв занял у него должность начальника штаба.

Через несколько месяцев казачья «армия» Шкуро, серьёзно потрепавшая красных, насчитывала уже около пяти тысяч сабель. С этими опытными бойцами, прошедшими огонь мировой войны, Андрей Григорьевич без особого труда 12 июля 1918 года занял Ставрополь, преподнеся его на блюдечке подходившей к городу Добровольческой армии. За это Деникин, вставший во главе «добровольцев» после гибели Лавра Корнилова, присвоил Шкуро и Слащёву звания генерал-майоров. Вскоре Слащёв принял под командование пехотную дивизию, проведя с ней успешные рейды на Николаев и Одессу, что позволило белогвардейцам взять под контроль практически всю Правобережную Украину».

В своих мемуарах А.Г. Шкуро не жалея красок описывает атаку красных у Бекешевки, где довелось участвовать и самому Слащёву:

«Часов в 9 утра стали поступать донесения, что верстах в десяти от позиции показались вражеские разъезды. Я вновь выехал на первую линию и отдал приказание Русанову беречь патроны и не открывать огня по целям противника далее 400 шагов.

Вот уже показались наши отходящие разъезды. Глухо бухнуло вдали орудие, и первый выпущенный красными снаряд разорвался, далеко не долетев до нас. Второй снаряд с воем пронёсся над нашими головами и взрыхлил землю между моими и второй линиями. Следующие снаряды рвались в станице, вселяя смятение в души казаков, у которых оставались в ней жёны и малые дети. Вдали показались медленно приближавшиеся к нам перебежками первые неприятельские цепи, стрелявшие не жалея патронов. Вот зататакали у них пулемёты, и целые рои пуль с визгом понеслись в воздухе или подымали пыль, рикошетируя об землю. То здесь, то там начали раздаваться стоны; раненые казаки поползли в станицу. Огонь всё усиливался. Я чувствовал, как трудно казакам лежать под огнём, не имея возможности отвечать, и боялся, что они не выдержат. Артиллерия работала вовсю. Красные цепи быстро приближались. В это время с полсотни молодых суворовцев, под начальством своего лихого прапорщика, выбежали в лесок перед позицией и открыли меткий огонь во фланг неприятельской цепи, которая остановилась и залегла.

— Ура, братцы, в атаку! — крикнул я и вынесся вперёд на коне со своим штабом и конвоем. Вся моя первая линия поднялась, как один, и ринулась без выстрела вперёд. Не приняв штыкового удара, красные цепи пустились наутёк. Я доскакал до пригорка на левом фланге убегавших большевиков. Оборачиваюсь и вижу, что моя пехота залегла на том месте, где только что была неприятельская цепь; оттуда послышалась трескотня пулемётов, и убегавшие красноармейцы стали то здесь, то там с размаху тыкаться в землю. Оказывается, мои пехотинцы взяли 5 пулемётов и тотчас же обратили их против врагов. Тут же было подобрано до 70 винтовок и масса патронов.

Отбежав вёрст 25, большевики вдруг остановились и вновь открыли огонь; оказалось, что к ним подошли подкрепления. Я приказал прапорщику Светашеву, захватив с собой конных казаков, скакать что есть силы в станицу Бургустанскую и поторопить сотника Евренко с его выходом в тыл неприятельских сил. Есаулу же Русанову послал приказание не продвигаться вперёд, пока не начнётся пальба в большевистских тылах.

Перестрелка длилась с час. Вдруг я вижу в бинокль, как русановские пластуны перебежками начинают отходить к станице; вот провезли в тыл и пулемёты на тачанках. Оказалось, что группа красных, зайдя в свою очередь, во фланг цепи пластунов, вынудила её своим огнём к отступлению. В то же время артиллерия противника метко била по нашей цепи. Увидя, что дело дрянь, и посоветовавшись со Слащёвым, я решил бросить свою конницу на батарею с целью овладеть ею и дать возможность Русанову обосноваться на второй линии. Видя мчавшуюся на него конницу, артиллерийское прикрытие пустилось наутёк; артиллеристы открыли бешеный огонь картечью, вырывая целые прорехи из рядов казаков. Мчавшийся впереди доблестный прапорщик Светашев, присоединившийся ко мне в самом начале восстания, один из лучших офицеров, получил целый заряд в себя и лошадь, был разорван на куски. Конница дрогнула и пустилась врассыпную.

Собрав вокруг себя несколько десятков конных казаков, полковник Слащёв снова бросился на батарею, но упал, споткнувшись о воронку, вместе с конём. Он тотчас же вскочил снова и вдвоём с ординарцем врубился в прислугу; я со своим конвоем влетел на батарею, но, к сожалению, оказался у зарядных ящиков. Прислуга, перерубив постромки, поскакала от нас в сторону, преследуемая моим конвоем. Мы захватили ящики, но красные артиллеристы успели увезти пушку. В это время я получил донесение Русанова, что его пехота, полагая, что наше дело проиграно, начинает разбегаться и со второй линии.

Вдруг в красных рядах начались смятение и крик. Это Евренко врубился наконец с тыла в красные резервы. Увидя это зрелище, всё население Бекешевки высыпало на бугор, оглашая воздух радостными воплями. Вообразивши, что к нам подошли новые силы, большевики пустились бежать. Собравшаяся вновь моя конница бросилась в шашки. Очутившиеся между двух конных отрядов красноармейцы устремились в чистое поле между станицами Бекешевской и Суворовской, и тут произошло их страшное избиение — более 500 трупов было подобрано потом на этом месте. Я наскочил со своим конвоем на удиравший эскадрон красных и лично срубил с коня его командира, большевика из вольноопределяющихся, который хотел в своё время, в качестве шпиона, проникнуть в мою организацию. Мы захватили пушку, оказавшуюся неисправной, 6 пулемётов, 400 ружей и массу патронов».

К слову сказать, в отряде Шкуро Слащёв имел псевдоним «полковник Яшин». Что же касается взятия Ставрополя, то любопытное свидетельство оставил потомкам бывший председатель Кубанского краевого правительства казак Даниил Ермолаевич Скобцев:

«Шкуро, отправляясь в Тихорецкую, послал красным комиссарам Ставрополя ультиматум: «Очистить город, иначе он подвергнет его бомбардировке тяжёлой артиллерией», которой у него не было, даже и горной. Угроза была сплошной «партизанщиной», но она была сделана, и были назначены сроки, когда должно быть произведено очищение города от красных войск. Эти сроки приблизились, и теперь отряд шёл занимать город. Когда солнце склонялось к западу, мы двинулись из селения Московского по направлению к Ставрополю. Комиссары испугались «тени партизан»… В лунный вечер, в ночь на 8-е июля 1918 года, мы приблизились к Ставрополю и остановились на господствующей над городом возвышенности. Мы оказались более счастливыми, чем Наполеон на Поклонной горе под Москвой в 1812 году. Здесь нас уже поджидала депутация от города. Полковник Слащёв, действовавший именем Шкуро, принял представителей, поблагодарил их и предложил всем им возвратиться к пославшему их населению и оставаться спокойными. Здесь губернатор, генерал Уваров, выступил на сцену и в автомобиле, с небольшой охраной отправился в город принимать приветствия восторженного населения».

Генерал А.И. Деникин в «Очерках русской смуты» описывает это событие несколько в иных тонах:

«8 июля получено было донесение о падении Ставрополя. Штабная сводка объявляла об этом событии следующими словами: «Советская власть изгнана из Ставрополя и вместе с красной гвардией бежала в Армавир. В Ставрополь прибыл наш военный губернатор и вступили наши войска…»

Вероятно, для многих событие это казалось тогда значительным и радостным. Но для армии оно являлось тяжёлой обузой. Занятие Ставрополя — не в порядке планомерного развития операции, а в результате партизанского налёта — сделало положение города весьма непрочным; вместе с тем оно налагало на нас нравственную обязанность защищать его, отвлекая силы от главного направления.

Случилось всё это в обстановке феерической.

В Кисловодске в мае объявился партизан Шкуро. Он был заподозрен большевиками в контрреволюции, арестован и отправлен во Владикавказ. Там, при содействии ген. Мадритова, находившегося в добрых отношениях с терским «советом народных комиссаров», Шкуро не только освобождают, но и отпускают обратно в Кисловодск. Прошло немного времени, и Шкуро во главе отряда, в состав которого входили кубанские казаки Баталпашинского и Лабинского отделов, в середине июня появляется под Кисловодском. Взяв город и продержавшись в нём несколько дней, он, выбитый большевиками, уходит на Кубань и ищет соединения с Добровольческой армией.

Выступление Шкуро дало сигнал к преждевременному восстанию терцев и к сильным репрессиям со стороны большевиков в отношении кисловодской буржуазии.

К концу дня отряд Шкуро появился в Ставропольской губернии, ведя по дороге удачные бои с большевицкими частями. Его движение опережала громкая молва о несметной силе отряда, неизменной удаче его «атамана» и жестоких расправах с советскими властями…

Появившись 5 июля к северу от Ставрополя, Шкуро вошёл в связь с Добровольческой армией, а городу предъявил ультиматум о выходе из него в определённый срок красноармейцев, грозя в противном случае начать «обстрел тяжёлой артиллерией»…

Как это ни странно, но комиссары Ставрополя и начальник гарнизона Шпак, напуганные тревожными вестями, идущими со всех сторон об успехах добровольцев, 8-го очистили город без боя…

Ликованию измученных жителей не было предела.

В Тихорецкой, куда приехал Шкуро представиться и заявить о своём подчинении, я первый раз увидел этого офицера, которого Кубань долго считала своим национальным героем. Тогда только начиналась ещё восходящая линия его карьеры и слагались первые легенды… Молодой, нервный, весёлый, беспечный, подкупающий своей удалью и бесшабашностью — словом, тип настоящего партизана. Отряд его имел состав приблизительно четырёх полков, и потому я обещал Шкуро после реорганизации и снабжения его артиллерией и технической частью развернуть отряд в дивизию, сохранив за ним командование.

Но прошло несколько дней, и из Ставрополя начали поступать тревожные сведения. Отряд Шкуро — отличный для набегов — был мало пригоден для длительного боя на подступах к Ставрополю. Партизаны кутили — больше всех сам Шкуро, — не раз обижали население, поделили склады… «Старики» — кубанцы ворчали — «не для того они шли в отряд, чтобы защищать буржуев…» Поддаваясь обаянию своего пылкого начальника, они в то же время скептически относились к его молодости и житейскому опыту. До того, что не ясно было, кто над кем верховодит.

Кубанский атаман отнёсся также с сомнением к отряду. В результате в Ставрополь был командирован вернувшийся после излечения ран, полученных в первом походе, достойнейший полковник Улагай и принял дивизию, получившую потом наименование 2-й Кубанской. Шкуро, хотя и с некоторой обидой, согласился стать в ней бригадным командиром. Через некоторое время после выделения наиболее беспокойных казаков Баталпашинского отдела в Кубанскую Партизанскую отдельную бригаду, Шкуро получил с ней самостоятельную задачу — действовать на фланге Добровольческой армии и поднять закубанские отделы…

Ставрополь ликовал недолго. На третий день после освобождения (10 июля) опомнившиеся от испуга большевицкие отряды повели наступление на город с трёх сторон, подойдя к его предместью. Казаки Шкуро и вновь сформированный из ставропольских офицеров «3-й офицерский полк» с трудом отбивали наступление. 12-го положение было грозное и потребовало переброски туда с главного — Екатеринодарского направления полка с батареей и броневиком… Но Шкуро удалось отбросить большевиков за Кубань.

В районе Ставрополя наступило некоторое затишье, которое было нарушено 18-го, когда с юга и востока на город вновь повели наступление красноармейцы силами до 10 тыс. при 6 орудиях. И на этот раз партизаны, подкреплённые частями Боровского, после десятидневных боёв разбили противника, преследуя его в обоих направлениях вёрст на 40.

В начале августа наступление повторится. И долго ещё Ставропольское направление будет отвлекать преждевременно наши силы, средства и внимание, пока не войдёт в нормальный район Северокавказской операции».

Сам же А.Г. Шкуро в мемуарах не всегда многословен:

«По приказанию Ставки я считался командующим войсками г. Ставрополя, но оставался непосредственным начальником конной дивизии, переименованной во 2-ю Кубанскую казачью дивизию. Она состояла теперь из конных полков 1-го и 2-го Хопёрских, 2-го Кубанского и 1-го Лабинского. Двухсотенный дивизион терцев влился в состав 1-го Лабинского полка. Пластунская бригада была выделена из моего непосредственного командования, и её начальником назначили полковника Слащёва».

Именно после этого назначения для Якова Александровича «начался долгий период тяжелейших, изматывавших боёв, — констатирует А.С. Кручинин. — Ставрополь пал под ударами большевиков, и Деникин стягивал к нему практически всю Добровольческую Армию. Стратегическое значение самого этого центра было ничтожно, но требовалось нанести решительное поражение живой силе противника, без чего положение белых на Кубани не могло почитаться прочным. К концу октября кольцо вокруг города замкнулось, причём бригада Слащёва заняла позиции на западных подступах, рядом с 1-й конной дивизией генерала П.Н. Врангеля. «Он поразил меня тогда своей молодостью и свежестью», — вспоминал позднее о Якове Александровиче Врангель. С молодостью не вязалась только обильная ранняя седина в светло-русых волосах Слащёва, о которой рассказывают другие очевидцы…

Полностью окружённые, справедливо оценивающие своё положение как критическое, большевики дрались из всех сил. Утром 31 октября на северном участке они отбросили остатки растаявших в боях белых полков и прорвались на северо-восток, покидая Ставрополь, куда в середине дня 2 ноября вошла конница Врангеля. В то же время в Минераловодском районе всё ещё оставалась крупная группировка советских войск из состава 11-й и 12-й армий. Для борьбы с нею были собраны две конные дивизии, две пластунские бригады и несколько мелких отрядов, сведённые в 3-й армейский корпус генерала В.П. Ляхова. В одном из боёв, в конце ноября, полковник Слащёв был ранен и уехал в тыл на излечение. Это был его первый отдых с октября 1917 года.

Екатеринодар, пирующий, спекулирующий и переполненный тыловым офицерством, в сравнении с оборванными, полуголодными и изнемогающими в непрерывных боях фронтовыми частями производил отталкивающее впечатление. «У Слащёва в вагоне (он ещё лечился после ранения и жил в вагоне из-за отсутствия квартир в городе) шли речи, что скоро, кажется, придётся устроить ещё одну революцию и вырезать всех тех, кого так легкомысленно не дорезали большевики, — вспоминал Мезерницкий, в декабре 1918-го тоже выбравшийся в отпуск. — За два года люди ничему не научились, но и ничего не позабыли».

С мыслью «покончим прежде на фронте, а потом разберёмся в тылу», возвращались Слащёв и его молодой подчинённый в бригаду. Вскоре во время атаки Яков Александрович был вновь ранен — теперь пулей в ступню правой ноги, и эта рана ещё долго причиняла ему немало страданий. Неспокойно было и на сердце: назначенный Главноначальствующим и командующим войсками Тёрско Дагестанского Края (эта новая структура заменила прежний 3-й корпус) генерал Ляхов был человеком крутого нрава, предпочитавшим жёсткие репрессивные меры даже в тех случаях, когда, по мнению фронтовых начальников, их можно было бы избежать. Не ужившись с Ляховым, Яков Александрович попросил о переводе, и после краткого отпуска, проведённого в Кисловодске с семьёй, приказом Главнокомандующего от 18 февраля был назначен командиром бригады 5-й дивизии, сформировавшейся в Северной Таврии. Отныне вся его биография будет связана с Новороссией и Крымом…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.