Финиш

Финиш

Все, что меня сегодня окружает, – все другое. Москва уже не моя. Дворы не мои. Лица чужие. Правда, на Арбат, в районе Щукинского училища, еще иногда выползают знакомые старухи москвички. Ищут, где купить хлеба. А негде. Вокруг – бутики. Нет того города, где прошла моя жизнь. Проходные дворы моей биографии привели меня в тупик.

Кем бы ты ни был в молодости – оптимистом или пессимистом, наивным или реалистом, радужным или сумрачным, все равно с возрастом становишься брюзгой. И чем дальше, тем все брюзжее и брюзжее. Главное, сам это чувствуешь, но ничего не можешь с этим поделать.

Накопление всеядности приводит к паническому раздражению, а тут и до ненависти – рукой подать.

Я себя ненавижу! Ненавижу необходимость любить окружающих, ненавижу все время делать то, что ненавижу, ненавижу людей, делающих то, что я ненавижу, предметом творческого вожделения.

Ненавижу ненависть к тому, что вообще никакой эмоции не заслуживает.

Я ненавижу злых, скупых и без юмора. Социальная принадлежность, политическая платформа, степень воровства меня совершенно не волнуют. Воруй, но с юмором. Фашист, но дико добрый.

Я думаю, характер человека складывается уже месяцам к трем. Но у меня почему-то не сложился до сих пор, поэтому о себе говорить трудно. Я, например, незлопамятный. Это плохо, потому что благодаря злопамятности можно делать выводы, а так – наступаешь на одни и те же грабли.

Я процентов на 80 соответствую самому себе. Процент этот в течение жизни не менялся. Но последнее время я стал эту цифру формулировать. Чего делать нельзя. Вообще нельзя ничего говорить всерьез вслух. Особенно употреблять слова «кредо» или «гражданская позиция». Любая формула – это смерть.

Я находчив. Мне сказал об этом не самый добрый человек – Андрюша Битов. На очередном юбилее, на котором я нашелся, чего-то вякнул, подошел ко мне Андрей: «Тебе не надоело быть круглосуточно находчивым?»

Сколько украдено у меня профессионалами. Услышанное, увиденное, запомненное у простодушно-застольных словоблудов типа меня сделали многим биографию, а тут по глупости помрешь в безвестности.

Я со всеми на «ты». В этом моя жизненная позиция. На «ты» – значит, приветствую естественность, искренность общения. Это не панибратство, а товарищество. Кроме того, я сегодня старше почти всех. Помню, у нас была хорошая партийная традиция – коммунисты все называли друг друга по отчеству и на «ты». «Григорьич, как ты вчера?» Или: «Ну ты даешь, Леонидыч!» Очевидно, это у меня от времени застоя.

Я умею слушать друзей. У друзей, особенно знаменитых, – постоянные монологи о себе. Друг может позвонить и спросить: «Ну, как ты? А я…» – и дальше идет развернутый монолог о себе. Это очень выгодно, когда есть такой, как я, которому можно что-то рассказывать, не боясь, что тебя перебьют. И потом я – могила. Когда я читаю современную мемуаристику, особенно про то, где я был и в чем участвовал… Если все, что я знаю, взять и написать…

Поздно менять друзей, ориентацию и навыки существования. Смысл существования – в душевном покое и отсутствии невыполненных обязательств. Но обязательства все время нахлестывают. Кажется: вот это сделаешь и это – а дальше покой и тишина. Нет – появляются новые.

Иногда думаешь: ой, пора душой заняться. Пора, пора. А потом забываешь – обошлось, можно повременить.

Верить мне поздно, но веровать… И хотя я воспитывался атеистом, с годами прихожу к выводу, что есть Нечто. Нечто непонятное. Не от инопланетян же оно.

Глупо, когда вчерашнее Политбюро начинает истово креститься.

Любая вера – марксистская, православная или иудейская – с одной стороны, создает какие-то внутренние ограничения, а с другой – дает какую-то целенаправленность развитию организма. Самое главное: молодой особи она дает этакий поджатый хвост. Нельзя жить безбоязненно. Нельзя ничего не бояться с точки зрения космического – там непонятно что. И нельзя не бояться, когда переходишь улицу. А сейчас никто ничего не боится.

Какой красочный религиозный театр, как выпущенный дух из крепко закупоренной бутылки, царит сегодня над безграмотно выхолощенной толпой. Я, получающий совершенно законно приглашения и поздравления от всех религиозных конфессий, постепенно становлюсь религиозным космополитом, что меня, с одной стороны, настораживает, а с другой – успокаивает. Действительно, сложно быть религиозно цельным, если мама – под родовой одесской фамилией Кобиливкер, папа – Теодор Ширвиндт, сменивший имя на Анатолий, боясь своих немецких корней, а я с рождения до почти половозрелого возраста пребывал в церкви на руках у моей любимой няньки Наташи, которая меня воспитывала. Перед смертью она все-таки на ушко призналась мне, что я тайно крещеный. Так что с полным правом я посещаю костелы, церкви и синагоги. Некоторая напряженка с мечетями, но если посоветоваться с директором нашего театра Мамедом Агаевым…

К старости вообще половые и национальные признаки как-то рассасываются.

Я глубоко пьющий и активно матерящийся русский интеллигент с еврейским паспортом и полунемецкими корнями. Матерюсь профессионально и обаятельно, пью профессионально и этнически точно, с женщинами умозрительно сексуален, с коллегами вяло соревновательно тщеславен. Но умиротворения нет. Значит, увы, философа, даже местечкового, из меня не образовалось. А образовался среднестатистический мудак. Обидно к финалу существования.

Кто-то на очередном моем «столетии» продекламировал довольно точно:

Стоит юбиляр, от тоски зеленея, —

Боится, что станем шутить.

Он столько чужих отпахал юбилеев,

Что надо ему откатить!

Он с трубкой по жизни проходит, как Сталин.

Но разницу всяк ощутил:

Ведь Шура при этом лишь ставил и ставил,

А Сталин – садил и садил.

Не скажем ни слова по поводу мата —

Про то ушутились уже!

Но больше, чем в зданьях, построенных Татой,

У мата его этажей.

Конечно же, он не Шекспир и не Шиллер,

Но всё ж дарованьем не мал!

Поэтому в список писателей Ширвиндт

Себя полноправно вписал.

Прекрасный отец он и дедушка клёвый!

Пусть вялый, но член СТД!..

Желаем мы Шуре хорошего клёва,

Напора в струе и т. д.!..

Что-то к концу жизни стал остро разочаровываться в планете. Вечное, многовековое удивление: зачем живем?

Пи…ц! Времени, отпущенного на жизнь, оказалось мало. С одной стороны. А с другой – зачем коптить эту уходящую экологию, не зная, зачем?

Как-то меня спросили: если бы у меня была возможность после смерти вернуться в виде какого-то человека или вещи, что это было бы? Я ответил: флюгер. У Саши Черного в стихах есть два желания: «Жить на вершине голой, / Писать простые сонеты…/ И брать от людей из дола / Хлеб, вино и котлеты». И второе: «Сжечь корабли и впереди, и сзади, / Лечь на кровать, не глядя ни на что, / Уснуть без снов и, любопытства ради, / Проснуться лет чрез сто».

В книге использованы материалы из фондов ГЦТМ им. А.А.Бахрушина (ф. 276, on. 1, № 2) и документы из личного архива автора.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.