Август

Август

В этой жизни я приемлю единственного тирана — голос совести.

Махатма Ганди

ДЛЯ ЧЕГО НУЖНА ВОЙНА?

Лето промелькнуло незаметно. В газетах — почти все заголовки либо о войне в Ираке, либо о «сражении» в Алабаме — устанавливать табличку с Десятью заповедями перед зданием суда или нет. Я не только посещал Рэба, но и звонил ему между визитами. Тон голоса у него всегда был приподнятый.

«Говорит Детройт?» — спрашивал он обычно. Или: «Скорая помощь раввина Льюиса. Чем могу быть полезен?»

И мне становилось стыдно за то, как порой я отвечал тем, кто мне звонил, — торопливым «привет», да еще таким тоном, будто и это я выдавливал из себя через силу. За все время своего знакомства с Рэбом я не помню, чтобы он хоть раз сказал мне: «Можно я тебе перезвоню попозже?» Я им просто восхищался: человек, к которому имело доступ столько людей, умудрялся находить время для каждого.

Когда я приехал к Рэбу в конце августа, дверь мне открыла его жена Сара, умная, добрая женщина, прожившая с ним лет шестьдесят, не меньше. Она же провела меня к нему кабинет. Рэб уже сидел там, и, несмотря на летнюю жару, на нем была рубашка с длинными рукавами. Пушок его седых волос был аккуратно расчесан. На этот раз он почему-то не встал поздороваться, а лишь протянул ко мне руки, чтобы обнять меня.

— Вы здоровы? — спросил я.

Рэб взмахнул руками.

— Скажем так: сегодня я не так здоров, как вчера, но-о-о-о… Мне сегодня лучше, чем будет з-а-а-автра…

— Ох, уж это пение, — сказал я.

— А! — рассмеялся он. — Кто песню запоет, а кто ему и подпоет…

Я сел в кресло.

На письменном столе лежала развернутая газета. Рэб старался следить за новостями. Когда я спросил его, сколько времени, по его мнению, продлится война в Ираке, он пожал плечами.

— На вашем веку было немало войн, — сказал я.

— Да, было.

— В них есть хоть какой-то смысл?

— Нет.

Теперешние войны у нас обоих вызывали особую тревогу. Взрывы самоубийц. Спрятанная под одеждой взрывчатка.

— Все это не похоже на прежние войны, — сказал я, — когда танки одной воюющей стороны шли навстречу танкам другой.

— Но, знаешь, Митч, — заметил Рэб, — даже в этот новый век ужасов люди продолжают проявлять человеческую доброту. Я до сих пор не могу забыть, что однажды увидел, когда поехал навестить свою дочь в Израиле. Я сидел на балконе. Вдруг раздался взрыв. Я повернулся и увидел, что возле ближайших магазинчиков поднимается столб дыма. Это были… эти ужасные… Как их называют…

— Бомбы? В машину подложили бомбу?

— Точно, — сказал Рэб. — Я стремглав выбежал из квартиры, но не успел выйти из подъезда, как передо мной остановилась машина. Из нее выскочил молодой человек в желтом жилете. Я последовал за ним. Мы подошли к месту происшествия и увидели взорванную машину. Женщина ехала в прачечную. Она была одной из убитых.

Раввин сглотнул.

— А там, на улице… Там… на улице… люди подбирали части ее тела. Они собирали все. Очень аккуратно. Руку… Пальцы…

Рэб потупился.

— На них были перчатки, и они внимательно осматривали все вокруг: в одном месте — часть ноги, в другом — кусочек кожи. Они собирали даже кровь. Знаешь почему? По еврейскому религиозному закону все части тела надо захоронить. Эти люди возвышали жизнь над смертью, лаже перед лицом такой… жестокости… потому, что Бог дал нам жизнь. Так как же можно оставить там, на улице, частицу Его дара?

Я слышал об этой группе под названием ЗАКА — волонтерах в желтых жилетах, делавших все возможное, чтобы достойно похоронить погибших. Иногда они появлялись в местах взрыва даже раньше «скорой помощи».

— Когда я увидел это, я заплакал, — сказал Рэб. — Я просто заплакал. Какая доброта. И вера. Собирать останки погибших. В этом суть нашей веры. Нашей прекрасной веры.

Мы молча сидели с минуту-другую.

— Почему люди убивают друг друга? — наконец не выдержал я.

Рэб прижал пальцы к губам. А потом оттолкнулся и медленно покатился в кресле к книжным полкам.

— Давай-ка здесь поищем кое-что…

Альберт Льюис родился во время Первой мировой войны. В период Второй мировой войны он учился в духовной семинарии. В его конгрегации было множество ветеранов войны и людей, переживших Катастрофу, — некоторые из них были с татуированными номерами на руке.

На его глазах молодые ребята из его конгрегации уходили на Корейскую войну и на войну во Вьетнаме. Муж его дочери и его внуки служили в Израильской армии. Так что о войне он размышлял немало. И о ее последствиях тоже.

Однажды во время поездки в Израиль, после войны 1967 года, Рэб вместе с группой поехал в пограничный район на севере страны. Бродя среди покинутых домов, он обнаружил в руинах одного разрушенного дома на полу в пыли учебник на арабском языке. Перевернутая книжка, без обложки.

Он взял ее с собой.

Теперь она лежала у него на коленях. Именно ее он и искал. Учебник сорокалетней давности.

— Возьми. — Рэб протянул мне учебник. — Посмотри.

Книжка была потрепанная. Переплет ссохся. На последней странице, надорванной и загнутой, были нарисованы девочка, кошка и кролик, раскрашенные цветными карандашами. Учебник явно предназначался для маленьких детей. Он был на арабском, и я не мог понять в нем ни слова.

— Для чего вы его храните? — спросил я.

— Мне казалось, я должен был что-то сохранить.

Большинство религий не поощряет войну, и тем не менее на протяжении истории большинство войн затевалось из-за религии. Христиане убивали иудеев, иудеи убивали мусульман, мусульмане убивали индуистов, индуисты убивали буддистов, католики убивали протестантов, верующие фанатики убивали язычников, и этому списку нет конца. Войны никогда не прекращались; они лишь приостанавливались.

Я спросил Рэба, изменилось ли его отношение к войне и насилию с течением времени.

— Помнишь историю о Содоме и Гоморре? — спросил он.

— Ну да, эту историю я хорошо помню.

— Ты помнишь: Авраам знал, что люди в этих городах были порочны. Он знал, что они совершали злодеяния. И что же он делает? Он просит Бога не разрушать эти города. Он спрашивает Бога, готов ли тот пощадить эти города, если в каждом из них найдется хотя бы пятьдесят праведников. И Бог соглашается. Потом Авраам опускается до сорока, потом — до тридцати. Он знает, что хороших людей в этих городах немного. И только дойдя до десяти, он сдается.

— Но там не набралось и десяти, — сказал я.

— Да, там не набралось и десяти, — подтверждает Рэб. — Но понимаешь, Авраама вела верная интуиция. Первым делом мы должны выступать против войны, против разрушения и насилия, потому что все это ненормально.

— Но столько раз люди затевали войны во имя Бога!

— Митч, Бог не хочет, чтобы убийства продолжались.

— Тогда почему они продолжаются?

— Потому, что этого хотят люди.

Он, конечно, был прав. То и дело слышится барабанный призыв к войне. Люди жаждут мести. Над терпимостью смеются. Мне всегда объясняли, почему правда на нашей стороне. А в это время в другой стране моего ровесника убеждали в противоположном.

— Я не зря дал тебе эту книжку, — сказал Рэб.

— Какая же на то причина?

— Открой ее.

Я открыл.

— Полистай.

Я пролистал страницы, и из книги выпали три черно-белые поблекшие, в грязных пятнах фотографии.

На одной из них была пожилая черноволосая арабская женщина с видом матроны. На другой — усатый арабский мужчина помоложе, в костюме и галстуке. На последней фотографии рядом стояли двое детей — очевидно, брат и сестра.

— Кто это? — спросил я.

— Не знаю, — тихо ответил Рэб.

Он протянул руку, и я вложил к нее фотографию детей.

— Все эти годы я смотрю на этих детей, на мать, на сына. Поэтому я и не выбросил эту книжку. Мне казалось, что я должен каким-то образом поддерживать в них жизнь. Я думал: вдруг кто-то посмотрит на эти фотографии и скажет, что знает эту семью. И вернет им эти снимки. Но у меня уже почти не осталось времени.

Рэб вернул мне фотографию.

— Погодите, — сказал я. — Я вас что-то не понимаю. С вашей религиозной точки зрения, эти люди — враги.

— Враги-шмараги, — сердито сказал Рэб. — Это была семья.

ИЗ ПРОПОВЕДИ РЭБА, 1975 ГОД

«Человек пришел на ферму в поисках работы. Подает своему новому работодателю рекомендательное письмо. В письме всего одна фраза „Работник во время грозы спит“.

Хозяину отчаянно нужен работник, и он нанимает этого человека.

Прошло несколько недель, и вдруг посреди ночи в долине разразилась сильнейшая гроза.

Разбуженный завыванием ветра и проливным дождем хозяин вскакивает с постели. Он зовет своего нового работника, а тот спит как убитый.

Хозяин бежит к хлеву и, к своему изумлению, видит, что у его скотины достаточно корма, она в полном порядке.

Он бежит в поле и видит, что пшеница связана в снопы, и они обернуты брезентом.

Он бежит к амбару. Двери его плотно закрыты; все зерно сухое.

И тут до него доходит смысл фразы „Работник во время грозы спит“.

Друзья, если мы позаботимся о том, что для нас важно, если будем достойно вести себя с теми, кого любим, если будем соблюдать законы нашей веры, то мы избавим себя от мучительного проклятия незавершенности. Наши слова будут искренни, а объятия крепки. И мы не будем биться в агонии, повторяя: „я мог бы…“, „я должен был…“. Мы можем спокойно спать во время грозы.

А когда придет время, прощание наше будет завершенным».

ЖИЗНЬ ГЕНРИ

Генри Ковингтон в ту ночь так и не уснул.

Но и не погиб.

Торговцы наркотиками, которых он ограбил, по какой-то причине так его и не нашли. И из машин, кативших по его улице, не раздалось ни единого выстрела. Генри, прячась за мусорными баками, сжимал в руке дробовик и снова, и снова повторял свой вопрос: «Иисус ты спасешь меня?»

Генри следовал печальной традиции — бежать к Богу, когда все вокруг летит в тартарары. Он взывал к небесам и прежде, но как только старые беды оказывались позади, он впутывался в новые.

На этот же раз, когда солнце взошло, Генри Ковингтон спрятал под кровать дробовик и лег в постель рядом с женой и дочкой.

Наступило Пасхальное воскресенье.

Генри стал думать о своей жизни. Он лгал, воровал, угрожал оружием. Он потратил все свои деньги на наркотики. Он вспомнил, как однажды нашел дома крохотный кусочек крэка, но его не в чем было выкурить; и тогда он опустился до того, что принялся рыскать по улицам в поисках оброненного окурка, и не успокоился, пока его не нашел. На этот окурок кто угодно мог наступить, на него могла помочиться собака, но все это не имело никакого значения. Он сунул окурок в рот. И получил то, что хотел.

Однако сегодня, пасхальным утром, ему захотелось другого. Он и сам не понимал чего именно. И даже его жена не могла понять, чего он хочет. Заглянул приятель — он принес героин. Глаза у Генри загорелись. Тело его жаждало «дури». Но он знал, что героин его убьет. Он ни на минуту в этом не сомневался. Ночью в темноте, за мусорными баками он пообещал посвятить свою жизнь Иисусу, и это было его первое испытание.

Генри прогнал приятеля.

Потом пошел в ванную комнату, стал на колени и начал молиться. Кончив молиться, он с жадностью выпил бутылку най-куила[13].

На следующий день он выпил еще одну.

А днем позже — еще одну, — все это для того, чтобы заглушить в себе страсть к наркотикам и излечиться от наркомании. И только через три дня он смог проглотить первый кусок. И только через три дня он смог подняться с постели.

Через три дня.

И лишь тогда он открыл глаза.

СЧАСТЬЕ

Рэб открыл глаза.

Он лежал в больнице.

Это было уже не в первый раз. Хотя Рэб нередко скрывал от меня свои недомогания, я знал, что в последние месяцы ему трудно было стоять и ходить. Он оступился на тротуаре и в кровь разбил себе лоб. Он поскользнулся дома и поранил шею и щеку. На этот раз он упал, поднимаясь с кресла, и с размаху ударился грудью о край письменного стола. Это был не то обморок, не то временная потеря сознания, не то микроинсульт — мимолетный приступ головокружения и потери ориентации в пространстве.

Но что бы это ни было, ничего хорошего оно не предвещало.

И вот теперь я ожидал самого худшего. Рэб в больнице. Обычно это начало конца. Я позвонил Саре и спросил, можно ли мне навестить Рэба, и она великодушно разрешила.

Перед входом в больницу я собрался. Визиты в больницу давались мне нелегко, — меня тяготило все, что им сопутствует. Запах антисептиков. Приглушенное жужжание телевизоров. Задернутые шторы. Нескончаемые стоны с соседней кровати. Я перебывал уже в стольких больницах у стольких людей.

Впервые за долгое время я подумал о нашем договоре.

«Ты не мог бы сказать прощальную речь на моих похоронах?»

Я вошел в палату Рэба.

— А-а. — Он улыбнулся, глядя на меня с подушки. — Посетитель из дальних краев…

И я перестал думать о речи.

Мы обнялись, точнее, я обнял его за плечи, а он коснулся моей щеки, и мы оба сошлись на том, что это наша первая больничная беседа. Больничный халат Рэба слегка распахнулся, и передо мной мелькнула его голая грудь — дряблая кожа и редкие серебристые волосы. Мне стало не по себе, и я поспешно отвернулся.

В палату впорхнула медсестра.

— Как вы сегодня себя чувствуете? — спросила она.

— Я чу-у-увствую, — тихонько запел Рэб. — Я чу-у-у-вствую…

Медсестра рассмеялась:

— Поет и поет. Все время поет.

— Он такой, — подтвердил я.

Меня поражало, как Рэб в любое время мог привести себя в хорошее настроение. Петь медсестрам. Шутить с врачами. Накануне он, сидя в инвалидном кресле, оказался в коридоре, и к нему подошел какой-то сотрудник больницы и попросил его благословить. Рэб положил ему руки на макушку и благословил.

Рэб отказывался погрязнуть в жалости к самому себе. Более того, чем хуже ему становилось, тем больше он прилагал усилий, чтобы никого этим не расстраивать.

Мы сидели в палате, как вдруг на экране телевизора появилась реклама средств от депрессии. На экране печальные люди одиноко сидели на скамейках или тоскливо глазели в окно.

«Мне все время кажется, что случится что-то плохое…» — слышался голос с экрана.

Потом показали таблетки, какие-то графики, и сразу за этим на экране появились те же самые люди, но выглядели они гораздо веселее.

Мы с Рэбом молча смотрели рекламу, а когда она кончилась, Рэб спросил:

— Как ты думаешь, эти таблетки помогают?

— Возможно. Но не так, как их расписывают в рекламе, — ответил я.

— Нет, не так, как в рекламе, — согласился со мной Рэб.

Радость в таблетке. Так мы теперь и живем. Прозак. Паксил. Занакс. Миллиарды долларов потрачено на их рекламу. И миллиарды потрачено на их покупку. Их принимают даже те, у кого не было никаких серьезных психических травм, а просто подавленное или тревожное состояние. Грусть лечат так, будто это простуда.

Я знаю, что депрессия существует и нередко требует медицинского лечения. Но мне известно и то, что этим словом часто злоупотребляют. Порой то, что называют депрессией, на самом деле — чувство неудовлетворенности, вызванное непомерными требованиями к себе или ожиданием особенных, ничем не заслуженных жизненных благ. Я знаком с людьми, которые невыносимо страдали оттого, что весили больше, чем им хотелось бы, оттого, что у них была лысина, оттого, что их не продвигали по службе, оттого, что они не могли найти идеального партнера, притом что сами были далеки от совершенства. Эти люди считали свое безрадостное состояние болезнью, абсолютно невыносимым для них состоянием. А раз таблетки помогают, надо их принимать.

Но таблетки ничего не меняют в этих ложных по своей сути подходах к жизни: в желании иметь то, чего ты иметь не можешь, в поиске своей ценности в зеркальном отражении, в наслаивании одной работы на другую и изумлении, отчего работа тебя не радует. А раз работа не радует, значит, надо работать еще усерднее.

Мне все это хорошо известно. Я сам через это прошел. Были времена, когда я работал столько, что для сна практически не оставалось времени. Мои достижения громоздились одно на другое. Я отлично зарабатывал. Меня осыпали восторженными похвалами. И чем дольше это продолжалось, тем больше я ощущал внутреннюю пустоту, точно я все с большим и большим рвением накачивал проколотую шину.

После того как я много времени провел со своим старым профессором Морри, я стал притормаживать. Видя, как он медленно умирает, и поняв, что именно было для него важно в жизни, я ограничил свой аппетит и поубавил прыти.

И тем не менее руля из рук я не выпускал. Я не доверялся ни судьбе, ни вере. Я старался держаться подальше от тех, кто свою повседневную жизнь доверял Божественному провидению и говорил: «Если Богу это угодно, это случится». Я помалкивал, когда люди заявляли, что самое главное в их жизни — отношения с Богом. Мне это казалось нелепым. Я считал, что разбираюсь в жизни намного лучше, чем они. Но если говорить по-честному, счастливее этих людей я себя не чувствовал.

Я заметил, что среди таблеток, которые Рэб теперь принимал в изобилии, не было ни одной для хорошего настроения. Рэб любил улыбаться. Он очень редко сердился. Его никогда не мучил вопрос: «Для чего я рожден?» Он сказал мне, что знает, для чего он рожден, — для того, чтобы помогать другим, для того, чтобы славить Бога, и для того, чтобы почитать мир, в котором он живет, и получать от него удовольствие. Его утренняя молитва начиналась словами: «Благодарю тебя, Господь, за то, что Ты вернул мне душу».

Когда утро начинается с таких слов, все остальное идет как по маслу.

— Можно я задам вам один вопрос?

— Задавай, — ответил Рэб.

— Что делает человека счастливым?

— Ну… — Он обвел глазами палату. — Эта комната, возможно, не самое подходящее место для ответа…

— Это точно.

— С другой стороны… — Он глубоко вздохнул. — С другой стороны, в этом здании перед людьми встают серьезные вопросы. Одни больные поправятся. Другие — нет. Так что, пожалуй, в больнице вполне уместно давать определение этому слову.

— Слову «счастье»?

— Ну да. Общество утверждает, что, для того чтобы быть счастливым, нужно иметь новое это и новое то, большего размера дом, более престижную работу. Я знаю, что все это ложь. Ко мне за советом приходило множество людей, у которых все это было, но я точно знаю: не это приносило им счастье. Не один брак распался в семьях, где было все, чего только не пожелаешь. Я знал семьи, где люди, у которых были и здоровье, и деньги, беспрерывно ссорились и ругались. Чем больше имеешь, тем, как правило, большего хочется. А если тебе постоянно хочется большего — быть богаче, красивее, известнее, — ты упускаешь главное. И, насколько мне известно из опыта, счастье к этим людям так никогда и не приходит.

— Надеюсь, вы не станете говорить мне: «Остановись и понюхай розы!»[14]?

Рэб тихонько рассмеялся:

— Розы уж точно будут пахнуть лучше этой палаты.

Вдруг из коридора послышался крик младенца, а за ним поспешное «ш-ш-ш!» — скорее всего его матери.

— Этот ребенок, — заговорил Рэб, — напомнил мне о том, чему учили наши мудрецы. Когда младенец рождается, кулачки его крепко сжаты, верно? Вот так. — Рэб сжал руку в кулак. — А знаешь почему? Потому, что ребенок еще ничего в жизни не понимает и хочет схватить в свой кулак все, что только возможно, как бы говоря: «Мне принадлежит весь мир!» А как умирает старик? С раскрытыми ладонями. Почему? Потому, что жизнь преподнесла ему хороший урок.

— Какой же такой урок? — спросил я.

Рэб протянул ко мне ладони с растопыренными пальцами.

— С собой ничего не унести.

Минуту-другую мы оба неотрывно смотрели на его руку. Она дрожала.

— Заметил? — спросил он.

— Заметил.

— Никак не могу с этим справиться.

Рэб прижал руку к груди. Из коридора послышался скрип тележки. Вслушиваясь в его мудрые, страстные слова, я на мгновение забыл, где мы находимся.

— Так-то вот, — едва слышно проговорил он.

Мне было тягостно видеть его на больничной койке. Мне хотелось, чтобы он вернулся домой — к заваленному бумагами письменному столу, к своей безалаберной одежде.

— Так что, секрет счастья уже найден? — с вымученной улыбкой спросил я.

— Думаю, что да, — ответил он.

— И вы мне его откроете?

— Открою. Ты готов?

— Готов.

— Будь доволен тем, что у тебя есть.

— И это все?

— Будь благодарен.

— И это все?

— Будь благодарен за то, что тебе дано. За любовь, которую тебе дарят. За все, чем одарил тебя Бог.

— И это все?

Он пристально посмотрел на меня. Потом глубоко вздохнул.

— И это все.

КОНЕЦ ЛЕТА

Когда я вернулся домой из больницы, мне позвонила его младшая дочь Гиля. Она была моей ровесницей. Я знал ее еще со школьных лет, но общались мы с ней нечасто. Она была доброй забавной девочкой с твердым независимым мнением. И еще, она очень любила отца.

— Он уже сказал тебе? — мрачно проговорила она.

— О чем?

— Об опухоли.

— О чем?!

— У него в легких опухоль.

— Раковая?

— Он тебе ничего не сказал?

Я тупо уставился в телефонную трубку.

Он не сказал мне ни слова.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.