СОЮЗНИКИ И БОРЬБА ЗА ПРИЗНАНИЕ

СОЮЗНИКИ И БОРЬБА ЗА ПРИЗНАНИЕ

Отношения с союзниками. – Версаль и Принцевы острова. Золотой запас. – Патриотизм и дипломатия. – Колчак и Деникин. – Вопрос о международном признании.

Во внешней политике Колчак неуклонно придерживался курса ориентации на прежних союзников России в Первой мировой войне. В качестве Верховного правителя и правопреемника дооктябрьских правительств России (царского и Временного) в декларации от 21 ноября 1918 года он признал их внешние долги и другие договорные обязательства (к концу 1917 года внешний долг России превышал 12 миллиардов рублей). В то же время он был щепетилен, стремясь сохранять независимость своего правительства. Главным представителем белых правительств за границей был бывший царский министр иностранных дел, опытный дипломат Сергей Дмитриевич Сазонов, находившийся в Париже, – лицо достаточно авторитетное в международных дипломатических кругах. Ему подчинялись и все русские послы в зарубежных странах (в те годы, ввиду непризнания Западом советской власти, старые русские посольства сохраняли свой аппарат, имущество и функции).

Отношения с союзниками складывались непросто. На первых порах правительства Англии и Франции во главе с Д. Ллойд-Джорджем и Ж. Клемансо считали, что вся борьба с большевиками в России должна вестись под руководством западных держав. Больше всех к такому доминированию стремились французы, вообще отличавшиеся болезненными амбициями. Из радиотелеграммы в Омск, врученной Колчаку 13 декабря 1918 года, следовало, что французский генерал Морис Жанен уполномочен на верховное командование всеми войсками в Сибири – как союзными, так и русскими. Высадившись во Владивостоке, он дал интервью представителям печати, в котором самонадеянно заявил: «В течение ближайших 15 дней вся Советская Россия будет окружена со всех сторон и будет вынуждена капитулировать».[76]

Колчака возмутили радиограмма союзников и предъявленный Жаненом мандат, подписанный Клемансо и Ллойд-Джорджем. Он категорически отверг его и заявил, что скорее откажется вообще от иностранной помощи, нежели согласится на такие условия. После переговоров союзные правительства пошли на уступки, и был достигнут компромисс. Было решено, что адмирал Колчак остается Верховным главнокомандующим российскими войсками, а М. Жанен приказом Колчака от 19 января 1919 года назначался главнокомандующим союзными войсками, то есть чехами, а также прибывшими позднее небольшими отрядами сербов, итальянцев, румын и поляков.

Все они стояли в глубоком тылу (по свидетельству самого Жанена, Колчак не одобрял присылку этих малочисленных отрядов малых народов, считая их бесполезными и негодными). На фронте недолгое время находились лишь небольшой французский отряд да английская бригада, в которой рядовой состав был набран в основном из русских. За исключением этих подразделений, по свидетельству британского полковника Дж. Уорда, «ни один…союзный солдат не сделал ни одного выстрела (выделено мной – В.Х.) после того, как адмирал Колчак принял на себя высшее командование».[77]

Стоявшие на Дальнем Востоке японские и американские войска оставались независимыми от Жанена и тоже в борьбе не участвовали, хотя японцы держали там 40-тысячный корпус (первоначально даже до 70 тысяч солдат) на территории от Тихого океана до Забайкалья (американцы – всего лишь 7-тысячную бригаду).

Все это тем более показательно и тем убедительнее развенчивает утвердившийся расхожий миф об «интервенции», что общим тоном либеральной сибирской и уральской печати того периода было недовольство по поводу отсутствия военной помощи от союзников. Омская газета «Заря» недоумевала: «Становится все более туманной и непонятной линия поведения союзников. Каких-нибудь полтора иностранных корпуса… в связи с частями нашей молодой армии могли бы решить в несколько приемов судьбу советских фронтов».[78] Ей вторила газета «Наша заря»: «Со стороны союзников нельзя уловить даже признака установившегося взгляда на современную жизнь России и ясной последовательной политики».[79]

Чехов, несмотря на усилия союзных представителей, вернуть на фронт так и не удалось. По окончании войны с Германией они рвались на родину, не желая далее сражаться в чужой стране за непонятные им цели, особенно после переворота в Омске, поскольку, как уже говорилось, и в своей массе, и в руководстве чехи были настроены демократически. По свидетельству генерала М. Жанена, президент новорожденной Чехословацкой республики Томаш Масарик в своем кругу называл Колчака «самозванцем и авантюристом». В чешских войсках шло разложение, велась агитация за возвращение на родину. Среди них распространялась карикатура: поросший мхом и грибами старик в форме чешского легионера безнадежно дожидается на берегу Тихого океана парохода союзников с надписью «1989 год». В свою очередь, Колчака в этих условиях бесили попытки чехов «читать мораль» ему. При всей показной «дружественности», отношения между русскими и чехами становились все более натянутыми. Единственно, на что чехи согласились после увещаний союзных эмиссаров, – это нести в тылу охрану Транссибирской магистрали от Новониколаевска (ныне Новосибирск) до Иркутска. Впоследствии, как мы увидим, чехи сыграли роковую роль в судьбе Колчака.

У амбициозного Жанена после неожиданного для него исхода распределения командных функций возникло чувство уязвленного самолюбия и неприязни к Колчаку, которое, возможно, сыграло впоследствии не последнюю роль в предательстве им адмирала. Во всяком случае, в последующих донесениях своему правительству он не упускал случая представить его в невыгодном свете. Так, после одной из официальных телеграмм Колчака министру иностранных дел Франции, содержавшей стандартные, дипломатично шаблонные заверения в уважении принципов демократии, Жанен не удержался и шифром отправил в Париж свой язвительный комментарий: «В телеграмме выражены те мысли, которыми, по нашему мнению, здешнее правительство должно было бы руководствоваться. Было бы счастьем, если бы оно их действительно разделяло. К сожалению, этого нет».[80]

Любопытный факт: в состав французской миссии при Колчаке входил… родной брат известного большевистского деятеля, председателя ВЦИК Якова Свердлова, приемный сын Максима Горького Зиновий Пешков. Пути двух братьев давно уже разошлись. Зиновий был далек от революционного движения, порвал с родной еврейской средой, еще до Первой мировой войны уехал во Францию и принял ее подданство, позднее вступил во французскую армию и впоследствии дослужился в ней до «полного» генерала. Так причудливо расходятся людские судьбы!

Английскую военную миссию при Колчаке возглавлял упоминавшийся уже генерал сэр Альфред Нокс, ранее долгое время работавший в России в качестве военного атташе, а во время войны – представителем при Ставке. Нокс хорошо знал Россию, следил за перипетиями политической борьбы в ней, владел русским языком. На него было возложено снабжение колчаковской армии. Он эту работу добросовестно выполнял, к Колчаку относился лояльно, демонстрировал дружеское отношение и сохранил о нем добрые воспоминания. Отражая точку зрения близких к У. Черчиллю военных и политических кругов Великобритании, в одной из своих телеграмм Колчаку (от 10 февраля 1919 г.) Нокс подчеркивал, что его войска «дерутся не только за Россию, но и за весь цивилизованный мир против ужасного большевистского кошмара», и выражал надежду на «спасение России от анархии… пренебрегая атаманством справа и большевизмом слева».[81] (Упоминание Нокса об «атаманстве» не случайно: дикий произвол на местах атаманов и некоторых других наиболее разнузданных представителей колчаковской военщины вызывал порой острое возмущение союзников, особенно американцев).

В ответной телеграмме Колчак, всегда симпатизировавший англичанам, отметил, что Англия дала миру «величайшие образцы государственной мудрости, дисциплины и справедливости»[82] (любопытнейший штрих психологии военного человека! В его понимании справедливость стоит на третьем месте, после дисциплины).

Хорошо знавший Россию и близкий к ее старым правящим кругам, Нокс был убежден в незрелости России для демократии и в необходимости диктатуры. Он и другие члены британской военной миссии сыграли активнейшую роль в поддержке режима Колчака.

Из письма генерала А. Нокса своему американскому коллеге генералу В. Гревсу (март 1919 года):

«Я ни на минуту не допускаю мысли о том, что Колчак является архангелом Гавриилом, но он обладает энергией, патриотизмом и честностью».[83]

Еще более откровенно в этом смысле письмо Нокса У. Черчиллю в январе 1919 года: «Я признаю, что всем сердцем симпатизирую Колчаку… В России не приходится выбирать, и если вы находите честного человека, смелого, как лев, его следует поддерживать, пусть он даже не обладает… мудростью змеи».[84]

Основная помощь союзников белым свелась к снабжению армий А.В. Колчака и А.И. Деникина оружием и обмундированием. Если Красной армии достались огромные запасы со складов и арсеналов бывшей русской армии, то белые были вынуждены прибегать в этом отношении к помощи союзников. Осенью 1919 года все тот же генерал Нокс с полным основанием говорил: «Каждый патрон, выстреленный русским солдатом в течение этого года в большевиков, сделан в Англии английскими рабочими из английского материала и доставлен во Владивосток английскими пароходами».[85]

Получался парадокс: интернационалистское, космополитическое по своим лозунгам советское правительство было вынуждено в тех условиях целиком опираться на собственные силы, в то время как патриотические белые правительства материально зависели от союзных иностранных держав. Отсюда известные иронические куплеты тех лет о Колчаке, подхваченные советской пропагандой: «Погон российский, мундир английский, табак японский, правитель омский...».

Кроме того, был учрежден межсоюзнический комитет по контролю за сибирскими железными дорогами, возглавляемый колчаковским министром путей сообщения Уструговым. Кроме него, в комитет входили представители Англии, Франции, Америки, Японии и Китая. Союзным войскам была поручена охрана Транссибирской магистрали к востоку от Омска и до самого Владивостока и Тихого океана. Но и здесь «помощь» союзников не имела сколько-нибудь существенного влияния: добиться должного порядка на железных дорогах так и не удалось, они были постоянно перегружены, поезда ходили с большими задержками.

Вообще надо отметить, что и на Востоке, и на Юге (см. мемуары генерала А.И. Деникина) англичане вели себя по-джентльменски и помогали белым практически безвозмездно, отдавая ненужные им самим излишки оружия и снаряжения, оставшегося после мировой войны (таких излишков скопилось на сумму 20 миллионов фунтов стерлингов). Во многом это объяснялось позицией сэра Уинстона Черчилля, в то время военного министра Англии. Понимая, какую опасность большевизм может представлять в будущем для западной цивилизации, Черчилль был наиболее последовательным поборником помощи белым среди западных лидеров и проявлял в этом отношении большую активность. В мае 1919 года Колчак направил Черчиллю телеграмму с выражением персональной благодарности за его деятельность. Благодаря его усилиям, Англия до сентября 1919 года истратила на помощь белым (включая интервенцию на Севере) 60 миллионов фунтов стерлингов – больше, чем остальные союзники, вместе взятые.

И дело здесь не только в конкретной политической выгоде. Черчилль, будучи прагматиком в политике, в своих мемуарах умел воздать должное по заслугам и врагам, и друзьям. Известно, как высоко оценил он впоследствии И.В. Сталина, хотя смертельно ненавидел коммунизм и после временного вынужденного союза с СССР возобновил непримиримую борьбу с ним, как только был повержен общий враг – Гитлер. Но если Сталин был для него лишь уважаемым противником, то дореволюционная Россия и Белое движение были ему искренне симпатичны. Недаром последний том своих воспоминаний о Первой мировой войне он посвятил «нашим верным союзникам и товарищам – воинам русской императорской армии». И в этих воспоминаниях, уже не скованный никакими соображениями политической выгоды, он добрым словом помянул не только Колчака и Деникина, но и Николая Второго.

Под стать Черчиллю были и представители британских военных миссий при правительствах Колчака и Деникина. Так, офицер британской миссии при Колчаке и его горячий сторонник полковник Джон Уорд – сам выходец из рабочих, состоявший в тред-юнионе и бывший членом парламента от партии лейбористов – писал в английский парламент, что «британское рабочее движение… сделает ошибку всей жизни», если выразит солидарность с большевиками, которых он именует «сверхчеловеческими чудовищами», и что британская демократия совершит преступление, если откажет в помощи белым.[86] Уорд ездил по городам Сибири и выступал перед русскими рабочими и пленными красноармейцами с лекциями о британских профсоюзах и о положении рабочего класса в Англии, пропагандируя мирные методы экономической борьбы за улучшение своего быта. Лекции имели успех, а Колчак «с громаднейшим удовольствием» благодарил англичан за проявленную инициативу (поскольку с пропагандистами у него было, что называется, «туго»).

В политике активного вмешательства в русские дела и помощи белым У. Черчилля поддерживала авторитетная лондонская консервативная газета «Таймс». «Оставить Россию в ее настоящем состоянии, – писала она, – было бы такой же угрозой будущему миру, как выход Германии победительницей из мировой войны».[87] Ей вторила американская «Нью-Йорк таймс», в апреле 1919 года (в разгар военных успехов армий Колчака) призвавшая союзные правительства к официальному признанию его правительства, поскольку оно, по мнению влиятельной газеты, показало себя не только дружественным, но и вполне дееспособным, будучи в состоянии «держать в руках Сибирь без иностранной помощи».

Отношения с французами и у Колчака, и у Деникина были более натянутыми, чем с англичанами. За каждый вагон патронов или винтовок они требовали уплаты деньгами или зерном, то есть с их стороны имела место не помощь, а по сути обыкновенная торговля. В известной мере такие отношения объяснялись тем, что французы, больше других великих наций пострадавшие в войне с немцами, а потому непримиримо настроенные против большевиков, пошедших на сепаратный сговор с ними, в какой-то степени испытывали неприязнь к русским вообще как к неверному союзнику (рост антирусских настроений во Франции, начиная с 1917 года, отмечал позднее сам Колчак на своем допросе: он рассказывал, что после ухода с Черноморского флота, когда его направили с миссией в Америку, поначалу он хотел посетить по дороге не только Англию, но и Францию. Однако, узнав о враждебности французского общественного мнения по отношению к России, он оставил эту мысль).

Отмечая несправедливость такого отношения, кадетская «Сибирская речь» писала, обращаясь к союзникам: «Мы испытали горькое удовлетворение нашей общей победой. Да, милостивые государи – общей, потому что в эту войну русский народ вложил, по вашим собственным источникам, около девяти миллионов своих жертв.[88] Не правда ли, это слишком большая сумма вклада для изменников?».[89]

Но с другой стороны, хотя Франция и не могла простить России сепаратного выхода из мировой войны, ее руководители трезво понимали, что в случае невмешательства в ее дела, если победит большевизм, появится реальная опасность сближения России с Германией, а для Франции эта опасность была бы смертельной. В будущем пакт Молотова – Риббентропа и последовавший за ним разгром Франции Гитлером в одиночку вполне подтвердили эти опасения. Поэтому французские руководители поневоле помогали белым из страха перед Германией. Комментируя действия западных держав, томская газета «Сибирская жизнь» справедливо замечала: «Союзники не только оказывают нам разнообразную и разностороннюю помощь, но не могут не оказывать ее в собственных интересах» (выделено мной – В.Х.).[90] И все же амбиции французских представителей порой доходили до курьеза. Хотя реальной помощи от них было куда меньше, чем от англичан, они болезненно следили за тем, чтобы на официальных церемониях быть впереди других союзников, дабы подчеркнуть «престиж Франции».

Что касается Америки и Японии, то с их стороны практической помощи было мало. Они ограничивались в основном поддержкой политических отношений с Колчаком и ролью «дружественных» наблюдателей на Дальнем Востоке, выжидая развитие ситуации и имея каждый свои виды. В этом регионе союзники издавали на русском языке свои газеты, основывали предприятия (даже в Иркутске была открыта американская обувно-трикотажная фабрика).

При этом Америка и Япония, имевшие на Дальнем Востоке свои экономические интересы, соперничали между собой за преобладающее влияние в этом крае. Отношения между ними были крайне натянутыми. Причем американское командование не было настроено на активное вмешательство в русские дела и даже по существу враждебно воспринимало режим Колчака из-за его «недемократичности» и белого террора (в отличие, впрочем, от дипломатов, которые не были столь категоричны). В ответ на запрос японцев о помощи в подавлении большевистского восстания в тылу весной 1919 года оно заявило: «Мы не смотрим на большевиков как на врагов, так как они представляют одну из политических партий в России… действуя против них, мы стали бы вмешиваться в домашние дела России». В противоположность американцам, японцы, не обремененные «демократическими» предрассудками, не только вмешивались, но и активно проводили свою корыстную политику, стремясь подчинить своему влиянию Дальний Восток.

Общим для тех и других было довольно бесцеремонное поведение. В городах, где стояли их гарнизоны, особенно во Владивостоке, японцы и американцы порой держали себя так, как если бы были хозяевами завоеванной страны. Власть Колчака была прочной и самостоятельной в Сибири и на Урале; но на Дальнем Востоке, из-за его отдаленности, малочисленности войск в этом регионе и присутствия иностранных войск, она была почти номинальной. В сентябре 1919 года по требованию американских офицеров во Владивостоке была закрыта газета «Голос Приморья» за напечатание сатирического фельетона под названием «Янки». Этот факт вызвал возмущение русской общественности и прессы.

В поведении японцев наиболее выпукло просматривались их хищнические, глубоко корыстные цели. По воспоминаниям не только русских, но и союзных представителей, японцы вели себя на Дальнем Востоке подобно оккупантам. При всех лживо-дипломатических заверениях в типично восточном духе, на деле они не считались ни с русскими, ни с другими союзниками. В своих мемуарах союзные представители прямо обвиняли японцев в военных преступлениях. Чтобы закрепить свое влияние в этом крае, они поддерживали таких сепаратистов и откровенных бандитов, как атаман Г. Семенов и иже с ним, и не столько «помогали» белому делу, сколько дискредитировали его и вредили Колчаку. Англичане даже считали, что переворот Колчака помешал планам японцев установить полный контроль над Дальним Востоком и Восточной Сибирью (см. мемуары полковника Уорда).

В конце концов такое поведение «союзников» привело к резкому конфликту между ними и Колчаком, в котором Верховный правитель сумел поставить их на место. Подробнее мы расскажем об этом чуть позже.

Вообще, единства среди союзников в «русском вопросе» не было. В цитированном выше письме У. Черчиллю глава британской военной миссии генерал А. Нокс, воздавая должное мужеству, патриотизму и честности самого Колчака, с горечью писал: «Его трудная миссия почти невыполнима из-за эгоизма японцев, тщеславия французов и безразличия остальных союзников».[91]

Разногласия между ними дополнялись слабым знакомством с ситуацией в России. По этому поводу кадетская газета «Сибирская речь» иронизировала: «За границей о нашей внутренней жизни имеют такое же представление, как мы о Китае».[92] В январе 1919 года демократически настроенный американский президент В. Вильсон и его коллега, британский премьер Д. Ллойд-Джордж, выступили с инициативой созыва на Принцевых островах (в Мраморном море, близ Стамбула) специальной международной конференции по русскому вопросу, на которую предлагали пригласить представителей обеих противоборствующих сторон – и большевиков, и белых.

Надо сказать, что правительство В. Ленина, проявляя в данном вопросе известную гибкость в условиях своей международной изоляции, откликнулось на это предложение. Другое дело, что оно не собиралось предпринимать никаких реальных мер к умиротворению страны: просто в тот период оно еще всерьез опасалось крупномасштабной интервенции держав Антанты (по образцу предыдущей немецкой) и старалось выиграть время. Чтобы получить передышку, большевики были готовы даже пообещать союзникам вернуть царские долги.

В стане белых предложение союзников о переговорах с большевиками вызвало волну возмущения. Вот лишь некоторые отклики на инициативу Вильсона:

Из обращения Совета русских политических организаций за границей к французскому премьеру Ж. Клемансо:

«Мы были бы людьми, лишенными чести и мужества, если бы согласились на это примирение».[93]

Из хабаровской газеты «Приамурье»:

сама идея переговоров «равносильна признанию за большевистскими и мадьяро-германскими бандами насильников, убийц и грабителей прав воюющей стороны, и за кучкой авантюристов, направляющих эти банды, – прав законного правительства».[94]

С категорическим осуждением затеи с Принцевыми островами выступили ряд видных русских политических деятелей в эмиграции: С.Д. Сазонов, князь Г.Е. Львов, В.Л. Бурцев, Н.В. Чайковский, «бабушка русской революции» Е.К. Брешко-Брешковская, ЦК партии кадетов, Всероссийский совет кооперативных съездов, земские и городские учреждения, ряд патриотических организаций. Белая печать сравнивала саму идею переговоров с большевиками с «троянским конем». Даже такой оппозиционный правительству Колчака рупор социалистов, как омская газета «Заря», категорически осудил это предложение. Многие воспринимали его как уход Запада от реальной помощи, попытку «умыть руки». Известный писатель Леонид Андреев в своей статье по этому поводу сравнивал союзных лидеров с библейским Понтием Пилатом (это лишний раз показывает, как много надежд возлагали на союзников. Ведь Пилат не только хотел, но и мог спасти Христа от расправы иудейского синедриона, но, когда увидел, что синедрион настаивает на его казни, демонстративно умыл руки и отдал его на растерзание. Как мы увидим дальше, в результате союзники действительно «умыли руки»).

Блок союзных белым политических партий на занятой Колчаком территории в своей резолюции от 9 февраля 1919 года по поводу Принцевых островов отказывал большевикам в звании партии, называя их «преступной группой», и требовал от союзников «безотлагательной военной и финансовой поддержки» и разработки «международного карательного законодательства против большевиков как врагов мира, цивилизации и культуры»,[95] а также признания правительства Колчака.

Лишь часть социалистических кругов поддержала идею «диалога» на Принцевых островах. Эсеры на международном конгрессе II Интернационала в Берне, приветствуя ее, требовали приглашения на Принцевы острова не только всех «областных» правительств России и национальных окраин (правительство Колчака они не признавали всероссийским), но и уже несуществующего «Комуча» и центральных комитетов социалистических партий (игнорируя при этом либеральные партии, даже кадетскую), а свою партию горделиво называли «главным политическим врагом большевиков». При этом эсеровские делегаты с анекдотическим хвастовством, достойным барона Мюнхгаузена, утверждали, будто бывшая «Народная армия Комуча» борется одновременно против Колчака и Ленина (на деле эта армия давно без всякого сопротивления влилась в состав колчаковских войск и была полностью переформирована и реорганизована). Новониколаевская социалистическая газета «Народная Сибирь» ратовала за воссоздание «единого демократического фронта, созданного было на Уфимском государственном совещании (имелась в виду Директория – В.Х.), но легкомысленно разрушенного затем».[96] Но таких голосов было немного.

Конечно же, примирить в той обстановке накала Гражданской войны и взаимной ненависти враждующие политические полюсы было утопией. Владивостокская газета «Голос Приморья» с полным основанием писала, что идея примирения «безмерно далека от понимания современной русской действительности».[97]

Да и на Западе далеко не все отнеслись с одобрением к идее американского президента. Против нее сразу же выступила Франция. Страна, больше других пострадавшая в Первой мировой войне, не могла простить тех, кто пошел на сепаратный сговор с немцами. Французская газета «Галуа» восклицала: «Что может быть общего между высокой личностью адмирала Колчака и личностью прохвоста Троцкого?!».[98] Члены английской миссии при Колчаке тоже считали участие своего премьер-министра в затее с Принцевыми островами ошибкой, внесшей недоразумения в отношения с белыми.

В свою очередь, и Колчак, и Деникин отказались послать своих представителей на Принцевы острова, справедливо не доверяя никаким словам большевиков. В приказе по армии от 26 января 1919 года Колчак назвал слухи о переговорах с большевиками «провокационными» и заявил: «С убийцами и мошенниками, для которых ни закон, ни договор не писан, разговаривать не приходится».[99] Как видим, отношение белых руководителей к большевикам было ничем не лучше, чем отношение нынешнего руководства России к чеченским террористам.

В результате конференция не состоялась. Уже в феврале 1919 года министр иностранных дел Франции Пишон заявил журналистам, что идея Принцевых островов, очевидно, утратила смысл ввиду отказа антибольшевистских правительств послать своих представителей. А британский министр иностранных дел лорд Керзон, оправдываясь от обвинений в примиренческих настроениях к большевикам, заметил: «Разговаривать с разбойником еще не значит признавать разбой».[100]

Любопытна и показательна сама аргументация белых руководителей в этом вопросе. Не будучи подлинными сторонниками демократии, но учитывая приверженность ее принципам со стороны как союзников, так и русской интеллигенции, они в своем отказе от переговоров и в своих обличениях большевиков делали акцент, помимо сотрудничества большевиков с немцами и Брестского мира, именно на попрании ими демократических принципов.

Из официального заявления правительства А.В. Колчака от 20 февраля 1919 г.:

«Было бы бесплодно и нецелесообразно добиваться соглашения между правительством, вдохновляемым идеями правовой демократии и национального государства, и организацией, которая сверху донизу построена на последовательном отрицании этих начал (имеется в виду большевистская партия – В.Х.).

Демократия со времен 1789 года (то есть с Французской революции – В.Х.) вдохновляется началом равенства всех граждан перед законом, а большевизм провозглашает диктатуру одного класса… Демократия вырастила идею всеобщего избирательного права – большевики формальным декретом отняли это право у наиболее сознательных слоев населения… Одним из величайших завоеваний демократии являются органы местного самоуправления, а советская власть…разогнала…все городские думы и земские собрания и заменила их бюрократическими партийными учреждениями… Место независимых судов заняли…произвол, разжигаемый проповедью классовой вражды…неограниченное право карать смертью всякое откровенное слово.

…Для большевизма как в его учении, так и в его практике нет родины, нет патриотизма, нет нации, а есть только интернациональная арена… Когда момент показался им подходящим, они провозгласили ничтожными все наши международные и финансовые обязательства. Когда им нужно было резкой демагогической мерой найти себе поддержку у истомленной солдатской массы, они перед лицом вооруженного и хищного врага объявили полную демобилизацию армии… Когда для продления своей власти им понадобилась помощь Германии, они пошли на такой унизительный договор, какого не знала наша Родина со времен татарского завоевания.

…Теперь большевики предлагают победителям Германии вторую, еще более хитрую распродажу и хотят этой ценой купить у самых вольных демократий мира поддержку самому тираническому режиму… Они сегодня согласны на все, и это не потому, что они поменяли свою природу, а лишь с одной целью – продлить дни своего господства».[101]

В противовес идее Принцевых островов, некоторые умеренные деятели предлагали созвать конференцию по координации всех антибольшевистских сил России. Но было ли это реальным? Думается, нет. Те, кто считал для себя приемлемым объединиться против красной Москвы с белыми – например, правые социалисты (энесы, меньшевики-плехановцы), – уже сделали это. Объединиться же с эсерами и основной массой социалистов было невозможно в силу упрямой приверженности последних лозунгам «чистой» демократии: они не могли простить Колчаку уже одного переворота 18 ноября.

Что касается правительств национальных окраин, тяготевших к отделению от России, их объединение с белыми было нереальным по причине бескомпромиссной приверженности последних великодержавной имперской идее. В следующей главе мы покажем это на конкретных примерах.

С другой стороны, ненависть к большевикам настолько ослепляла белых, что они в подавляющем большинстве – не исключая и своих вождей, над которыми довлела чисто военная психология – не понимали, что эффективная борьба с большевизмом немыслима без немедленного (не откладывая ни до Национального или Учредительного собрания) проведения в жизнь целого комплекса пропагандистских, социальных и политических мер. Явление большевизма как бы примитивизировалось в их сознании, до серьезной его оценки поднимались весьма немногие.

В этой связи читинская газета «Наш путь» высказала мудрые слова: если белые своими силами не могут уничтожить большевиков, значит, большевизм все-таки «не кучка разбойников, а широкое движение масс, принявшее лишь уродливые формы».[102] Ей вторила томская «Сибирская жизнь»: «Мы платим неслыханную подать в виде большевизма за нашу политическую, экономическую и культурную отсталость…за наше невежество и исключительную материальную бедность»,[103] говоря о том, что в западных странах с прочными демократическими традициями большевизм невозможен.

Та же «Сибирская жизнь», говоря об «обаянии» большевистской пропаганды в народных массах, писала: «Этому обаянию надо противопоставить нечто равноценное».[104] К сожалению, подобные трезвые мысли не подкреплялись реальными делами белых правительств, в коренных вопросах русской жизни не шедших дальше программных заявлений и откладывавших решение этих вопросов до будущего Учредительного собрания. А жизнь требовала их немедленного решения…

Некоторые белогвардейские газеты предлагали предать большевистских вождей во главе с В.И. Лениным и Л.Д. Троцким международному суду, подобно тому, как державы Антанты добивались этого в отношении бывшего германского императора Вильгельма. Основанием для этого они считали международный характер и направленность преступлений большевиков.

Любопытно при этом, что из двух главных большевистских вождей Троцкий вызывал у противников даже большую ненависть, чем Ленин. Сравнивая их, омская газета «Сибирская речь» писала: «Ленин – пусть безумный маньяк, готовый на преступления для достижения своих целей (ведь он верит твердо, что истину-то, формулу математически неопровержимую, он знает), все-таки это человек мысли и идеи. Троцкий – откровенный преступник по профессии, по призванию, по страсти».[105]

В глазах белых большевики были к тому же еще и «немецкими наймитами», поскольку брали в свое время деньги у немецкого генерального штаба для своей пораженческой революционной деятельности (по пресловутому принципу: «цель оправдывает средства»). Не случайно в стане белых так велика была общая ненависть к немцам и ко всему немецкому: ведь их считали не только пособниками большевиков, но чуть ли не главными виновниками прихода их к власти. Разумеется, это было так же наивно, как в наше время винить в гибели КПСС и крушении советского строя исключительно американцев на том основании, что они оказывали финансовую поддержку Б.Н. Ельцину.

Но факт остается фактом: ненависть к немцам была столь велика, что даже в канун 1919 года, когда Германия была уже повержена союзниками (Первая мировая война закончилась в ноябре 1918-го), даже такая либеральная газета, как «Сибирская речь», в своем новогоднем обращении во всеуслышание и без обиняков посылала «новогоднее проклятие Германии и всему германскому народу – народу отравителю» (выделено мной – В.Х.). Согласитесь, это уже неприкрытый шовинизм!

Когда просматриваешь белую прессу периода Гражданской войны, бросается в глаза, насколько чутко она реагировала на каждое действие и высказывание союзников: слишком многое зависело от их позиции в той обстановке. Это особенно резко контрастирует с традиционно равнодушным отношением русской интеллигенции к вопросам внешней политики, имевшим место до революции. В прежние времена ее гораздо живее занимали проблемы внутренней политики государства. Многолетняя оппозиция к российской имперской власти привела к тому, что патриотические чувства в кругах интеллигенции были развиты весьма слабо. Задаваясь вопросом, почему иностранцы порой позволяют себе пренебрежительное отношение к нам, газета «Сибирская жизнь» делала наблюдательный вывод: «Причина эта – в отсутствии самоуважения у русских. Иностранцы знают о нас немного, но наше отношение к своей же стране им, конечно, известно». Не правда ли, удивительно точное наблюдение и, увы, актуальное не только тогда, но и до сих пор?!

В Гражданскую войну проблемы внешней политики стали так сильно занимать интеллигенцию потому, что вопросы внутренние и внешние слишком тесно сплелись воедино. Чтобы победить большевиков изнутри, требовалась помощь извне.

Но в связи с постепенным разочарованием в ожиданиях широкой помощи и неприглашением представителей белой России на Версальскую мирную конференцию, подводившую черту под итогами Первой мировой войны, в стане белых появляется и растет чувство обиды на державы Антанты, вызванное ущемлением национального достоинства. Тем более что поначалу имели место заявления, позволявшие надеяться на представительство России в Версале как великой страны, понесшей огромные потери на войне и на протяжении трех лет державшей второй фронт, без которого невозможна была бы конечная победа союзников.

В свою очередь, в декларации колчаковского правительства от 7 декабря 1918 года по поводу окончания мировой войны выражалась надежда на участие России в мирной конференции. Активно добивались этого и кадеты, с гордостью называвшие себя «политическими солдатами» этой войны. Резолюция восточного отдела ЦК кадетской партии от 31 января 1919 года содержала требования материальной помощи от союзников за военную помощь, оказанную им Россией в мировой войне, признания правительства Колчака и представительства России в Версале.

В этом заверял, в частности, тот же генерал М. Жанен, выступая в ноябре 1918 года во Владивостоке. Предполагалось, что если до созыва конференции не будет юридически признанного союзниками правительства новой России, то ее интересы будет представлять кто-либо из дипломатов старой России по согласованию с правительствами белых (любопытно, что при этом даже не рассматривался вариант приглашения деятелей Учредительного собрания, в правомочности которого союзные лидеры сомневались. Это говорит о том, что они не так уж плохо были осведомлены в русских делах, как многие думают). В надежде на это правительство Колчака в декабре 1918 года создало при своем МИДе специальную комиссию по подготовке к мирной конференции.

Однако вскоре позиция союзников в этом вопросе переменилась. Решающим стал именно предлог отсутствия признанного де-юре правительства всей России. Соединенные Штаты позднее и вовсе выступили с заявлением, что «русский вопрос» не подлежит рассмотрению мирной конференцией, мотивируя это тем, что Россия-де уже заключила сепаратный мир с немцами в Бресте; таким образом, они как бы игнорировали разницу между советской Россией и всей остальной (хотя сами же в то время не признавали большевиков законным правительством России).

Единственное, что Россия получила от мирной конференции, – это право на возмещение причиненного войной ущерба со стороны Германии и ее союзников. Германия также передала союзникам 300 миллионов золотых рублей, полученные от Советской России в счет контрибуции по Брестскому миру, условия которого после победы союзников были аннулированы.

Самих же представителей России на мирной конференции не было… Лишь на одно из ее заседаний (уже на заключительном этапе), специально посвященное рассмотрению вопроса о России, были приглашены ее представители С.Д. Сазонов и В.А. Маклаков, но скорее в качестве экспертов, а не равноправных участников. По этому поводу красноярская газета «Свободная Сибирь» писала: «За всеми громкими и красивыми фразами о мире для всего мира, о праве народов на самоопределение… скрывается старая знакомая мораль Германии: сила есть право и превыше всего. Мы убеждены, что Россия все-таки возродится единая, свободная и сильная без помощи союзников, хотя более медленным и тяжким путем».[106] «Своих большевиков мы разобьем сами», – вторила ей томская «Сибирская жизнь».[107] Увы, история дала отрицательный ответ на эти упования…

Недоумевали порой и сами иностранцы. Влиятельная парижская газета «Фигаро» писала, что отсутствие представителей России на мирной конференции есть «странное явление», чреватое последствиями, в которых история еще потребует отчета от современного поколения политиков.[108]

Между тем такое приглашение не могло быть сделано без юридического признания союзниками правительства Колчака в качестве правительства России, поскольку без этого было невозможно подписание никаких международных договоров. А это признание, как мы увидим ниже, по разным причинам затягивалось. А поскольку Россия более трех лет была одной из главных воюющих держав, понесшей огромные потери в войне, и в целом внесла огромный вклад в общую союзническую победу, это болезненно уязвляло национальное самолюбие.

В результате конференция вынесла решение: отложить рассмотрение вопроса о России, ее международном статусе и границах до окончания в ней Гражданской войны, когда на всей ее внутренней территории будет установлено единое правительство, после чего созвать специальную международную конференцию по всем связанным с ней вопросам.

Но обиды на союзников были всего лишь эмоциями. Наиболее трезвые политики в стане белых прекрасно понимали, что в международной политике нет места сантиментам и, выражаясь словами Ильфа и Петрова, «спасение утопающих – дело рук самих утопающих», а на союзников можно рассчитывать лишь «постольку, поскольку». А Россия после Брестского мира, в обстановке временного распада империи и к тому же раздираемая гражданской войной, находилась, увы, в незавидном положении.

К тому же некоторые западные лидеры вообще считали, что возрождение единой и мощной России совсем не в интересах Запада. Так, британский премьер Дэвид Ллойд-Джордж в одной из своих речей в парламенте прямо напомнил слова одного из своих известных предшественников, лорда Биконсфильда, видевшего в расширении Российской империи непосредственную угрозу могуществу Великобритании. Уже тогда многие западные деятели, отказываясь от мысли об уничтожении большевизма вооруженной силой, вынашивали идею окружения Советской России «санитарным кордоном» буферных пограничных государств, включая ее национальные окраины. Фактически это означало бы распад Российской империи (что и произошло более 70 лет спустя). Против такой линии резко выступала вся белая и либеральная печать в России и за границей, защищавшая великодержавные интересы России. Даже социалистическая иркутская газета «Наше дело» писала об идее «буферного кордона», что «такое решение было бы гибельно для нас».

На самом деле в то время такая позиция части западных лидеров исходила из недооценки опасности возрождения милитаристской Германии, единственным противовесом которой на востоке могла быть Россия. На это указывал в своем интервью французской прессе все тот же министр иностранных дел С.Д. Сазонов.[109] Опытный дипломат отмечал, что союзники сами должны быть заинтересованы в сохранении единой и сильной России как сдерживающей силы против Германии, тем более что ослабленная и расчлененная Россия вполне может подпасть под влияние Германии.

Особую опасность это представляло для Франции, которой Германия угрожала своим непосредственным соседством. Сознавая это, вся правая французская пресса, от «Матэн» до «Фигаро», преодолевая распространившуюся во французском обществе антипатию к русским, ратовала не только за помощь белым, но и против планов расчленения России, даже за сохранение ее суверенитета над Финляндией и Прибалтикой, дабы сохранить сильного потенциального союзника. Из органов британской печати на таких же позициях твердо стояла «Таймс» – рупор консервативной партии и военного министерства У. Черчилля.

История вполне оправдала эту точку зрения. Европа еще далеко не была единой, в отличие от Европы сегодняшней. И Вторая мировая война, принесшая ей неисчислимые бедствия, наглядно показала слепоту тех западных политиков, которые в страхе перед Россией, пусть даже большевистской, позволили возродиться хищному и агрессивному германскому милитаризму, причем в худшей его форме.

Двойственность поведения союзников просматривалась постоянно. С одной стороны, они вроде бы приветствовали патриотизм белых и идею «великой России». Министр иностранных дел Франции Пишон заявил в палате депутатов 17 июля 1919 года: «Союзники хотят восстановления великой сильной России, которая могла бы служить предохранительным жалом против восточной политики Германии».[110] Они не признали едва вылупившихся из имперского гнезда государств Закавказья и петлюровской «самостийной Украйны».

В то же время, в летние месяцы 1919 года, последовали заявления лидеров ведущих западных держав о признании независимости Финляндии и государств Прибалтики (пока что де-факто, не скрепленные договорами де-юре). Сделанные без участия России, они вызвали возмущенные протесты русских белых и либеральных партий, прессы и политических деятелей. Либеральная печать задавала вопросы: почему западные державы, с такой легкостью признающие независимость чужих территорий без согласия их хозяев, не признают независимость собственных колоний: например, почему англичане не дадут ее народам Индии или Ирландии, которые давно борются за нее? И потом, разве «прибалтийские губернии», а не вся Россия были их союзником в войне – Россия, спасшая Париж в 1914 году и более 3 лет оттягивавшая почти половину всех сил Германии и ее союзников на свой фронт? Где же если не благодарность, то хотя бы элементарный такт? Обращалось внимание и на неисполнение союзниками своего обязательства перед Россией о передаче ей после победы над Германией черноморских проливов и Константинополя, хотя их и передавать-то было некому, пока в России шла Гражданская война. Тем не менее Русское политическое совещание в Париже во главе с князем Г.Е. Львовым в октябре 1919 года заявило Верховному совету Антанты свой протест по поводу обсуждения судьбы бывшей Оттоманской империи без участия России.

Ясно, что в политике Запада уже тогда отчетливо проявлялась пресловутая мораль двойных стандартов, о которой и сегодня немало говорит наш президент В. Путин, и демократическими заявлениями порой прикрывалось фарисейское лицемерие. Не случайно после этих событий отношение к союзникам явно ухудшилось даже среди традиционно прозападно настроенных кадетов.

Отмечая непоследовательность и эгоизм в заявлениях и действиях союзников, наиболее трезвые политики призывали власть относиться к ним соответственно. Влиятельная екатеринбургская газета «Отечественные ведомости» писала, что моральные обязательства возможны только по отношению к тем союзникам, кто окажет реальную и эффективную помощь. К остальным же следует относиться лишь постольку, поскольку это диктуется национальными интересами России.

Отлично понимая это, Колчак на встрече с представителями общественности в Перми в феврале 1919 года заявил: «Несмотря на все великие принципы, провозглашенные на мирной конференции, во всех международных отношениях царствует право силы. Мы должны снова стать сильными во всех отношениях».[111] Позднее он писал жене: «Победителя не судят, а уважают и боятся, побежденному – горе! Вот сущность всех политических отношений, как внешних, так и внутренних».[112]

Трезво подходя к данному вопросу, томская «Сибирская жизнь» писала: «Помощь будет не так велика, как мы ждали. Но тем меньше придется за нее платить... Даром нам никто ничего не сделает, как не сделает и в счет наших прежних заслуг» (выделено мной – В.Х.).[113] Аналогично оценивала ситуацию иркутская газета «Свободный край»: «Пока Россия будет слаба и беспомощна, никакие напоминания бывшим друзьям об их моральных обязательствах ее не спасут. Больше того, всякое лишнее напоминание будет принято как подчеркивание нашего бессилия».[114]