Два лета в Михайловском

Два лета в Михайловском

Проведя после возвращения из Полотняного Завода два лета в Петербурге, Наталья Николаевна собралась посетить Михайловское и установить памятник на могиле Пушкина. После смерти Надежды Осиповны Пушкиной Михайловское долями принадлежало Сергею Львовичу, Ольге Сергеевне Павлищевой, Александру и Льву Сергеевичам. Свою седьмую часть имения Сергей Львович уступил дочери Ольге, которой самой принадлежала всего лишь его четырнадцатая часть. Сразу после гибели Пушкина Николай I в числе других милостей по отношению к вдове и детям повелел «заложенное имение отца очистить от долга», полагая, что речь идет об имении, где похоронен поэт. В. А. Жуковский прояснил недоразумение в письме на имя императора: «Что же касается до заложенного отцовского имения, то по справкам оказалось, что Пушкин не владел, а только некоторое время управлял имением отца, который теперь им владеет сам, и что то имение, которое было благоугодно В. В. выкупить, не отцовское, а материнское, что оно разделено между отцом, двумя сыновьями и дочерью и что оно к выкупу не следовало бы и тогда, когда бы принадлежало Пушкину, ибо те причины, для коих В. В. желали его выкупить, не существуют; Пушкин погребен не в этой деревне, а в Святогорском монастыре, неподалеку от оной». Как это ни странно, в данном случае Жуковский действовал отнюдь не в пользу вдовы и детей Пушкина. Если следовать букве распоряжения императора, то заплатить долги следовало именно по отцовскому имению, то есть по Болдину.

Тем не менее по просьбе Опеки 18 мая 1838 года была произведена опись сельца Михайловского: господского дома и других строений, мебели, столового прибора, скота, наличного хлеба. В соответствии с подробным перечнем крепостных, как дворовых, так и живущих в приписанных к Михайловскому деревнях, общее их число составило на тот день 71 душу мужского и 98 душ женского пола. Были также зарисованы виды Михайловского и могилы Пушкина.

В девятом номере «Современника» Плетнев описал свое посещение могилы Пушкина: «Площадка — шагов в 25 по одному направлению и около 10 по другому. Она похожа на крутой обрыв. Вокруг этого места растут старые липы и другие деревья, закрывая собою вид на окрестность. Перед жертвенником есть небольшая насыпь земли, возвышающаяся над уровнем с четверть аршина. Посредине водружен черный крест, на котором из белых букв складывается имя „Пушкин“…»

Пушкин намеревался купить Михайловское целиком, заплатив соответствующие суммы брату и сестре, но долгие переговоры с Павлищевым на этот счет ни к чему не привели. Теперь за это дело взялся Соболевский, получив на ведение дел доверенности от Льва Сергеевича и Ольги Сергеевны. Соболевский вступает в переговоры с Опекой, предлагая выкупить Михайловское из расчета по 500 рублей ассигнациями за каждую ревизскую душу. Эта оценка совпадает с той, которая была дана еще самим поэтом в письме брату Льву Сергеевичу от 3 июня 1836 года: «Вот тебе короткий расчет нашего предполагаемого раздела: 80 душ и 700 десятин земли в Псковской губернии стоят (полагая 500 р. за душу вместо обыкновенной цены — 400 р.) 40 000 р.». Павлищев в ответе поэту от 11 июля 1836 года преувеличил стоимость Михайловского: «Оценка ваша по 500 р. за душу не имеет, позвольте сказать, никакого основания» — и предложил отдать имение за 64 тысячи рублей, то есть по 800 рублей за душу, заключив свои алчные расчеты словами: «Ниже этого нельзя ни под каким видом».

Теперь, после смерти Пушкина, Павлищев согласился оценить Михайловское из расчета, предложенного некогда Пушкиным. Однако дело с покупкой затягивалось по разным причинам, но прежде всего — по вине Соболевского. В конце концов граф Строганов обращается напрямую к сонаследникам, предлагая цену 425 рублей за крепостную душу. В результате Л. С. Пушкин отзывает свою доверенность на имя Соболевского и выдает новую Жуковскому, написав ему с Кавказа, из Ставрополя, 29 января 1840 года: «Мое желание одно: чтобы имение это не переходило в посторонние руки». Он соглашается на предложенную цену и, предвидя сложности с Ольгой Сергеевной, идет навстречу: «Гр. Строганов мне предлагает по 425 руб. за душу; если в этой цене вы не сойдетесь с моею сестрою (чего я не думаю), то сбавьте цену с моей части для пополнения платы за ее часть».

Шестого февраля 1840 года Строганов получает письмо от Ольги Сергеевны из Варшавы, которым она подтверждает, что «согласна продать опекунству в пользу малолетних детей моего брата следующую мне часть состоящего в Псковской губернии сельца Михайловского, равно и ту, которая мне от батюшки причитается по цене, вами предложенной, то есть по четыреста двадцати пяти (425) рублей ассигнациями за ревизскую душу…».

Дело, наконец, поступает в Петербургскую дворянскую опеку. Сергей Львович просит оставить за ним «Михайла Иванова Калашникова 78 лет и сына его Гаврилу Михайлова» и «Александра Арбеньева с матерью Ненилою», Наталья Николаевна обращается с подобной просьбой по поводу Ивана Михайловича Калашникова и объявляет, что «за долголетнюю и усердную службу его покойному мужу ее и ей» она дает ему отпускную. На долю С. Л. Пушкина пришлось 8 ? души, Ольге Сергеевне, вместе с переданной ей долей отца, достались 14 душ на сумму 1700 рублей, Льву Сергеевичу — 31 ? души на сумму 3825 рублей, а Наталье Николаевне — седьмая часть от причитавшихся ее мужу 31 ?г души, то есть 4 ? души, а без отпущенного Ивана Калашникова — 3 ? души на 425 рублей серебром. К этим суммам прибавились еще доли от дохода с Михайловского. Опека выдала всем деньги, взяла расписки, и только после этого Наталья Николаевна смогла вступить в управление Михайловским в 1843 году. Крестьяне Михайловского дали ей обязательство в верной службе. Она же, вступив в права, в свою очередь, выдает доверенность на управление бурмистру Михайловского, крестьянину Василию Спиридоновичу Рагозину.

Наталья Николаевна могла управлять имением, только будучи опекуншей своих детей, что официально и было оформлено указом Петербургской дворянской опеки от 30 сентября 1840 года. Надзор же за имением возлагался Опекой с согласия Натальи Николаевны на одного из соседей, Антона Ивановича Самойлова, который и будет исполнять эту миссию до 1843 года. Его собственное имение располагалось в 40 верстах от Михайловского. Его порекомендовал Опеке и Наталье Николаевне знакомый Пушкина В. П. Пальчиков[148]. Самойлов обязался несколько раз в году бывать в Михайловском. Он обещал своему поручителю Пальчикову: «…сбережение доходов, выгодный сбыт продукции и уплата повинностей будут на моей ответственности». Уже осенью 1840 года он приступил к исполнению своих обязанностей по просьбе Натальи Николаевны, не дожидаясь официального уведомления, «дабы воспользоваться осенним столь необходимым по хозяйству временем». Сергей Львович был задет тем, что «чужие люди приезжали распоряжаться в Михайловском», вспоминала позднее баронесса Е. Н. Вревская. 22 марта 1841 года она писала мужу: «Получили мы письмо от Сергея Львовича к нам и его старосте, с которым он прощается, и со всеми крестьянами. На днях привезут мебель Натальи Николаевны и приедет принимать свое управление назначенный опекун. Можешь себе представить, как он огорчен». Наталья Николаевна уже месяц жила в Михайловском, когда Евпраксия Николаевна написала, явно имея в виду все того же Самойлова, что вдова Пушкина, «за неимением лучшего, пригласила к себе… Духавского садовника».

Шестнадцатого февраля 1841 года заседание Опеки вынесло решение: «По случаю совершающейся покупки села Михайловского в пользу малолетних детей А. С. Пушкина опекунство, находя нужным сделать надлежащий по сему расчет как в суммах, причитающихся каждому из сонаследников по тому имению в отношении покупной суммы, так равно и в суммах, полученных от дохода по тому же имению, в распоряжение опекунства внесенных, произвели полный по сему нижеследующий расчет…»

Тем же днем помечена запись в журнале заседания Опеки: «Опекунство, находя, что, окончив возложенные на него обязанности, а именно: издав в свет полные сочинения А. С. Пушкина и продав право здешним книгопродавцам на издание посмертных сочинений его, и что сверх того приводя с разрешения Опеки сей к окончанию покупки фамильного села Михайловского в пользу детей Пушкина, отдаваемого с разрешения же Опеки сей в непосредственное управление матери малолетних Наталье Николаевне Пушкиной, — опекунство сие, находя с одной стороны сдать вдове Н. Н. Пушкиной некоторые предметы имущества, находившегося на сохранении у оного, а с другой открывшуюся вдове Пушкина покупкою упомянутого имения возможность принять на свое сохранение предметы, избавив тем опекунство сие от излишних расходов по сбережению их от оного».

Поскольку предметы обихода уже были предоставлены Наталье Николаевне, которая часть имущества раздала служителям, то теперь осталось передать фактически только библиотеку, хранившуюся по описи в двадцати четырех ящиках, а также девять рукописных книг, материалы к «Истории Петра», экземпляры сочинений Пушкина, изданных посмертно, и книгу подписчиков на собрание его сочинений на 354 страницах.

В начале марта упакованная библиотека на шести санях была отправлена в Михайловское под наблюдением Никиты Козлова, бывшего дядьки и камердинера поэта.

Только после выкупа Михайловского Наталья Николаевна решилась в него приехать на правах опекунши своих детей, за которыми было формально закреплено имение. 9 апреля она сообщила Дмитрию Николаевичу: «Итак, дорогой брат, благодаря снаряжению, весь наш караван может отправиться 15 мая…» 30 апреля подтверждая свое намерение через две недели отправиться в Михайловское, в очередном письме брату она просит прислать ей верховую лошадь: «Грустно быть в деревне, не имея даже возможности прогуляться, особенно мне, для которой проехаться верхом всегда было праздником». Накануне отъезда, 14 мая 1841 года, отметили день рождения сына Гриши — ему исполнилось шесть лет.

Отказавшись от городской квартиры и сдав часть мебели на хранение, с остальным имуществом Наталья Николаевна пустилась в путь. Выехав 15 мая, она прибыла в Михайловское 19-го, в самый день рождения старшей дочери, девятилетней Маши.

На следующий день она дает отчет брату о состоянии своих дел: «Вот мы и в Михайловском, дорогой Дмитрий. Увы, лошадей нет, и мы заключены в нашей хижине, не имея возможности выйти, так как ты знаешь, как ленивы твои сестрицы, которые не любят утруждать свои бедные ножки. Ради бога, любезный брат, пришли нам поскорее лошадей, не жди, пока Любка оправится, иначе мы рискуем остаться без них всё лето. Таратайка тоже нам будет очень кстати».

О состоянии усадьбы она пишет: «Дом совершенно обветшал; сад великолепен, окрестности бесподобны — это приятно. Не хватает только лошадей, чтобы нам здесь окончательно понравилось — поэтому, пожалуйста, пришли нам их незамедлительно, а также и деньги». Последний раз дом в Михайловском приводили в порядок в 1829 году, после чего, как считали родители Пушкина, наблюдавшие за его ремонтом, он стал похож на дачи Черной речки. Но если на даче, снимаемой Пушкиным в Новой Деревне, было 15 комнат, то в Михайловском, даже считая переднюю, — всего шесть. Жить в них двум сестрам и четверым детям с нянями было тесно. А если там же размешался и отец Пушкина или селили приехавших гостей, то дом и вовсе был переполнен.

Свое первое письмо брату из Михайловского Наталья Николаевна заканчивает сообщением: «Сейчас я еду в монастырь на могилу Пушкина. Г-жа Осипова была так любезна одолжить мне свой экипаж». Впервые Наталья Николаевна с сестрой Александриной и детьми посетила могилу Пушкина в первоначальном ее виде, со скромным деревянным крестом, какой она запечатлена на рисунке П. А. Осиповой и на знаменитой гравюре 1838 года.

К этому времени в Святые Горы уже был доставлен памятник на могилу Пушкина. Он был заказан вдовой еще в конце 1839 года, а работу над ним А. Пермагоров закончил в ноябре 1840-го. Однако установка его была отложена до приезда Натальи Николаевны, которой самой хотелось за ней проследить. Потребовалось извлечь из земли гробы с телами Пушкина и его матери, чтобы поместить их в специально устроенный кирпичный склеп, а также соорудить цоколь и железную ограду. Под цоколь на глубину двух с половиной аршинов был подведен каменный фундамент. Только после этого мог быть установлен сам памятник. Надпись была выбита на гранитном основании, на котором возвышался беломраморный обелиск с помещенными по углам лотосами — символами вечной жизни и с перекрещенными гаснущими факелами над аркой, усеянной звездами; под ней помещена урна, полуприкрытая покрывалом, чтобы душа могла покинуть этот символический сосуд смерти и устремиться к небу. Установка памятника продолжалась до августа.

И сооружение памятника, и жизнь в деревне, где многое приходилось покупать на стороне, требовали денег, которых, как всегда, не хватало. Дмитрий Николаевич обещал прислать в деревню две тысячи рублей, но сколько ни напоминала ему об этом сестра, деньги так и не были высланы. Слабо надеясь на брата и понимая, что своих средств не хватит, Наталья Николаевна перед отъездом из Петербурга заняла 1375 рублей у Вяземского, но одновременно дала ему поручение подыскать квартиру, так что нужно было высылать задаток. Брать в долг пришлось и у тригорских соседей, и у отца Пушкина. Сергей Львович приехал в Михайловское задолго до Натальи Николаевны. 23 мая в Михайловском отметили день рождения младшей дочери Пушкина, Натальи, которой исполнилось пять лет, и 71-й, а на самом деле 74-й день рождения ее деда. Всю жизнь он убавлял себе три года: родившись в 1767 году, во всех официальных бумагах указывал 1770-й.

Пятого июня Наталья Николаевна пишет брату: «Хочу еще надоесть тебе с одной просьбой, но мне уже не так тяжело к тебе с ней обратиться. Не забудь о запасе варенья для нас; я не могу его сделать здесь, потому что тут почти нет фруктов; ты нам не откажешь, не правда ли, мой добрый братец?» В саду, который так нравился Наталье Николаевне, росли одни яблони (Пушкин писал: «У меня в саду плоды наливные, золотые»), В описи 1838 года значилось: «При сельце Михайловском находится Аглицкой сад с прудом, но по малому количеству фруктовых дерев доходу не приносит».

Так как хозяева жили в Михайловском наездами, а управлялось оно старостами из крепостных крестьян, то и доход приносило небольшой. Теперь забота об имении легла на плечи Натальи Николаевны. Ей впервые пришлось выступить в роли помещицы. Из письма в письмо она настойчиво повторяет брату просьбу навестить ее в Михайловском: «Ты был бы очень мил, если бы приехал к нам. Если бы ты только знал, как я нуждаюсь в твоих советах. Вот я облечена титулом опекуна и предоставлена своему глубокому невежеству в отношении всего того, что касается сельского хозяйства. Поэтому я не решаюсь делать никаких распоряжений из опасения, что староста рассмеется мне прямо в лицо. Мне кажется, однако, что здесь всё идет, как Бог на душу положит. Говоря между нами, Сергей Львович почти не занимался хозяйством. Просматривая счета конторы, я прежде всего поняла, что это имение за 4 года дало чистого дохода только 2600 руб. — Ради бога приезжай мне помочь; при твоем опыте, с твоей помощью я, может быть, выберусь из этого лабиринта».

Дмитрий Николаевич так и не собрался в Михайловское, да и писал сестре нерегулярно. Зато в конце июля проездом, отправляясь за границу на воды для лечения жены, завернул Иван Николаевич. Еще в декабре 1840 года в чине ротмистра лейб-гвардии Гусарского полка он уволился со службы «по домашним обстоятельствам». О посещении брата и невестки Наталья Николаевна сообщила Дмитрию: «Их приезд был для нас неожиданностью, а пребывание только в течение двух дней нас крайне опечалило. Мари очень плохо себя чувствовала, очень устала, но три ночи спокойного сна у нас ее немного подбодрили, и она была в состоянии продолжить путешествие. Здоровье Вани, мне кажется, тоже не блестяще, и хороший климат, я полагаю, ему так же необходим, как и жене. А сейчас мы находимся в ожидании Фризенгофов, которые собираются провести недели две с нами. Они будут постоянно жить в Вене; к счастью для нас, наш уголок лежит на пути за границу. Это доставляет нам радость, но также и печаль расставания со всеми нашими друзьями. Прощаясь с Ваней, мы имели надежду через некоторое время снова встретиться; совсем иное дело — Фризенгофы, нет шансов, что мы когда-либо увидимся, поэтому последнее прощание будет еще печальнее. Мы связаны нежной дружбой с Натой, и Фризенгоф во всех отношениях заслуживает уважения и дружеских чувств, которые мы к нему питаем».

Могла ли Наталья Николаевна, писавшая эти строки, думать, что через несколько лет они не только увидятся, но и породнятся с бароном Фризенгофом посредством его брака с Александрой Николаевной после ранней смерти его первой жены? Пока же Густав Фризенгоф с женой Натальей Ивановной, ее приемной матерью графиней Софьей Ивановной де Местр и полуторагодовалым сыном Грегором пробыли в гостях у Натальи Николаевны две недели августа 1841 года.

Наталья Ивановна Фризенгоф получила хорошее домашнее образование, неплохо рисовала, чем обязана приемному отцу, художнику. Во время пребывания в Михайловском она зарисовала всех обитателей усадьбы и их соседей в альбом Натальи Николаевны, подаренный ей Вяземским. Самый знаменитый ее рисунок запечатлел всех четверых детей Пушкина за покрытым скатертью столом. Они размещались не по старшинству; в центре сидели девочки, а по сторонам мальчики. Стол был накрыт к завтраку на свежем воздухе: на нем видны крынка со сметаной и тарелки с яйцами и деревенским сыром.

Другой трогательный рисунок запечатлел 17 августа Наталью Николаевну со старшей дочерью Марией прислонившимися к молодой березке. Мать и дочь представлены в профиль, спиной друг к другу; первая — со скромной прической с узлом волос на затылке, в длинном домашнем платье с передником; вторая — с палочкой в руке, наполовину скрытая фигурой матери. Младший сын, Григорий, нарисован 15 августа сидящим верхом на ветке дерева, а старший, Александр, изображен 24 августа со спины опирающимся на балкон. С этого балкона открывается вид, запечатленный некогда Пушкиным:

Господский дом уединенный,

Горой от ветров огражденный,

Стоял над речкою. Вдали

Пред ним пестрели и цвели

Луга и нивы золотые.

Мелькали селы; здесь и там

Стада бродили по лугам,

И сени расширял густые

Огромный запущенный сад,

Приют задумчивых Дриад.

Именно они, дети Пушкина, запечатленные на лоне воспетой им природы, — девятилетняя Мария, восьмилетний Александр, шестилетний Григорий и пятилетняя Наталья — являлись теперь хозяевами Михайловского, бывшего в свое время для их отца приютом «спокойствия, трудов и вдохновенья». Для них он и мечтал сохранить Михайловское, выкупив его у брата и сестры. Теперь его желание свершилось.

Наталья Николаевна Пушкина с дочерью Марией. Рисунок Н. И. Фризенгоф. 1841 г. Рисунки Н. И. Фризенгоф. 1841 г.

Наталья Николаевна Пушкина

Дети Пушкиных

Александра Николаевна Гончарова

Помимо Натальи Николаевны и ее детей баронесса Фризенгоф изобразила и других тогдашних обитателей Михайловского. 11 августа она нарисовала сидящую в кресле Александру Николаевну, которой в июне исполнилось 30 лет. Она разделяла с младшей сестрой годы ее вдовства и вслед за ней, проявляя заботу об общем их семействе, писала брату Дмитрию о их нуждах, напоминая их деревенский адрес: «На всякий случай, это Михайловское в 50 верстах от Острова Псковской губернии. В конце концов, Натали говорит, что ваши люди должны знать где, потому что во время пребывания у нас ты посылал кого-то. Что касается денег и писем, вот адрес: Ее высокородию Прасковье Александровне Осиповой. В Остров чрез с. Голубово в с. Тригорское. Для доставления Н. Н. Пушкиной. В Псковской губернии».

Сергей Львович Пушкин

Сергей Львович изображен Натальей Ивановной Фризенгоф вернувшимся с утренней прогулки или собравшимся на нее, в профиль, с поворотом вправо, сидящим в кресле со шляпой в руке, в сюртуке, из-под которого выглядывают высоко завязанный галстук и уголок отложного воротника; в панталонах со штрипками поверх ботинок. Это самое позднее по времени известное изображение отца Пушкина. Щегольство в одежде отличало его до глубокой старости, что удалось отразить рисовальщице. Она также зафиксировала и очевидное старение Сергея Львовича, и известное его стремление скрыть его признаки, что заметно по шевелюре с зачесами. Что же касается кресла, в котором он сидит, то таких кресел в описи Михайловского 1838 года — «старых, простого дерева с набойчатыми подушками» — числилось пять. Под рисунком прочитывается монограмма автора и дата: «NF 5 Aout 1841». Нетрудно догадаться, куда он совершил в тот день прогулку — в Святогорский монастырь, где состоялась предпраздничная служба накануне дня Преображения Господня.

Евпраксия Николаевна Вревская (Анна Николаевна Вульф?)

Несколькими днями позже Наталья Ивановна зарисовала и баронессу Евпраксию Николаевну Вревскую, урожденную Вульф, подписав: «9 Aout 1841 NF». Можно подумать, что это шарж, если не помнить строки из пушкинского письма Наталье Николаевне, отправленного в 1835 году из Михайловского: которые вольно или невольно должны были прийти ей на память при свидании с баронессой Вревской: «Евпраксия всё также милая бабенка, но толста, как Мефодий, наш псковский архиерей». Наталье Ивановне удалось уловить главное в облике Евпраксии Николаевны. Дело даже не в ее полноте, а в запечатленном на рисунке напряжении ревности, с которым она смотрит в сторону и сжимает руками шаль, накинутую на плечи и спускающуюся до пола.

Прасковья Александровна Осипова

Наталья Ивановна изобразила в профиль и мать Евпраксии Николаевны, Прасковью Александровну Осипову. Этот любительский рисунок — единственное дошедшее до нас несомненное изображение ближайшего деревенского друга Пушкина, П. А. Осиповой, ставшей прототипом старшей Лариной. Пушкин в «Евгении Онегине» использовал и имя своей соседки: «Звала Полиною Прасковью…» Хозяйка Тригорского сидит на стуле в мантилье с отложным воротником, из-под которой выглядывает платье, а из-под него видны носки туфель. Левой рукой она опирается на сложенный зонтик. На голове у нее чепец с оборками, вызывающий в памяти известные стихи Пушкина:

И обновила наконец

На вате шлафор и чепец.

На боковине стула просматривается надпись: «11 Aout 1841». В тот год 23 сентября Осиповой исполнится 60 лет. Рисунок сделан, вероятнее всего, в Тригорском, в привычной для его хозяйки обстановке; значит, в этот день михайловские соседи нанесли ей визит.

Приезд Натальи Николаевны в Михайловское явно способствовал тому, что обитатели Тригорского переменили свое мнение о ней. Еще 18 июня Евпраксия Николаевна писала мужу с явной иронией, что «оне не скучают и пользуются душевным спокойствием». Как явствует из того же письма, она составила свое мнение со слов сестры Анны: «Я еще их не видала, и не очень-то жажду этого удовольствия. У них, говорят, воспоминание гораздо холоднее, чем у нас о незабвенном. Светский шум заглушил, кажется, прошедшее, и они живут настоящим и будущим. Михайловское же им никакого воспоминания не дает и более может рассеять, чем напомнить о нем». Но впоследствии Наталье Николаевне удалось очаровать Евпраксию Николаевну, явно ревновавшую ее к памяти Пушкина. Баронесса Вревская, после того как познакомилась с ней поближе, отозвалась о ней: «…это совершенно прелестное создание». С тех пор в ее письмах более не встречалось негативных отзывов о вдове поэта. Очевидно, что и она, и ее мать, чем могли, стали помогать ей.

Деньги же, в которых так нуждалась Наталья Николаевна и которые никак не присылал Дмитрий Николаевич, ей пришлось одолжить у Сергея Львовича, о чем она сообщила брату 30 июля 1841 года: «При таком положении вещей я была вынуждена обратиться к свекру. Он согласился одолжить мне эту сумму, но при условии, что я верну ему деньги к 1 сентября. Ему нужно было обеспечение, и он настоял на том, чтобы я дала ему письмо к служащему Строгановской конторы, который ему выдаст эти деньги из пенсии за третий — сентябрьский квартал. Эта сумма выражается в 3600 руб., и я должна была жить на нее до января. Значит, мне остается всего 1600 рублей. Из них мне придется платить за квартиру, на эти же деньги переехать из деревни и существовать — этого недостаточно, ты сам прекрасно понимаешь. Я не поколебалась бы ни на минуту остаться на зиму здесь, но когда ты приедешь к нам, ты увидишь, возможно ли это».

Жизнь в деревне позволила Наталье Николаевне экономить, на даче под Петербургом ей пришлось бы истратить куда более значительные суммы, которых у нее не было. Справедливо писал князь Вяземский Наталье Николаевне 6 июня 1841 года: «Вы прекрасно сделали, что поехали на несколько месяцев в деревню. Во-первых, для здоровья детей это неоцененно, для кошелька также выгодно. Если позволите мне дать вам совет, то мое мнение, что на первый год нечего вам тревожиться и заботиться об улучшении имения. Что касается до улучшения в доме, то это дело другое. От дождя и ветра прикрыть себя надобно, и несколько плотников за небольшие деньги все устроить могут. Если вы и сентябрь проведете в деревне, то и тут нужно себя оконопатить и заделать щели».

Вяземский сам давно собирался посетить могилу Пушкина и, наконец, чтобы исполнить свое намерение, воспользовался пребыванием в Михайловском его вдовы. Уже совсем было собравшись, он писал ей 8 августа 1841 года: «Смерть мне хочется побывать у вас…» Обстоятельства задерживали его в Петербурге, и спустя четыре дня он вновь сообщил Наталье Николаевне о своем желании посетить ее: «Я еще не теряю надежды явиться к моей помещице». Выбрался же он только через месяц, о чем позднее писал А. И. Тургеневу: «В конце сентября я ездил на поклонение к живой и мертвому, в знакомое тебе Михайловское к Пушкиной. Прожил у нее с неделю, бродил по следам Пушкина и Онегина».

Вяземский покинул Михайловское 2 октября, взяв с собой написанное накануне письмо Натальи Николаевны брату, которое он должен был отправить более надежной петербургской почтой. Вовсе отчаявшись получить обещанные Дмитрием Николаевичем деньги, она писала: «Я нахожусь здесь в обветшалом доме, далеко от всякой помощи, с многочисленным семейством и буквально без гроша, чтобы существовать. Дошло до того, что сегодня у нас не было ни чаю, ни свечей, и нам не на что было их купить. Чтобы скрыть мою бедность перед князем Вяземским, который приехал погостить к нам на несколько дней, я была вынуждена идти просить милостыню у дверей моей соседки, г-жи Осиповой. Ей спасибо, она по крайней мере не отказала чайку и несколько свечей. Время идет, уже наступил октябрь, а я не вижу еще момента, когда смогу покинуть нашу лачугу».

Ее определение, данное дому в Михайловском, невольно заставляет вспомнить пушкинское «наша бедная лачужка». Правда, его поэтическое восприятие любимого времени года — «октябрь уж наступил» — не вызывает никакого энтузиазма у вдовы. А уж для жизни зимой дом и вовсе не был пригоден. Вяземский еще до посещения Михайловского отговаривал Наталью Николаевну от того, чтобы остаться на зиму в деревне: «О зиме и думать нечего, это героический подвиг, а в геройство пускаться ни к чему». Он заметил: «Хотя вы человек прехрабрый…», — тем не менее отсоветовал ей оставаться в Михайловском на зиму: «Но на зимний штурм лазить вам не советую. На первый раз довольно и летней кампании».

В декабре 1841 года, вспоминая свое путешествие в Михайловское, Вяземский писал Нащокину: «Я провел нынешнюю осенью несколько приятных и сладостно-грустных дней в Михайловском, где все так исполнено „Онегиным“ и Пушкиным. Память о нем свежа и жива в той стороне. Я два раза был на могиле его и каждый раз встречал при ней мужиков и простолюдинов с женами и детьми, толкующих о Пушкине».

Обратно в Петербург Вяземский проследовал через Псков, о чем написал Наталье Николаевне уже из Царского Села 7 октября: «Как я вас уже предуведомлял, я для успокоения совести провел день в Пскове, то есть чтобы придать историческую окраску моему сентиментальному путешествию. Поэтому я предстану перед вашей тетушкой не иначе как верхом на коне на псковских стенах и не слезу с них. Она мне будет говорить о вас, а я буду говорить о стенных зубцах, руинах, башнях и крепостных валах».

Когда Наталья Николаевна окончательно потеряла надежду на получение денег из Полотняного Завода, она направила 10 сентября письмо в Опеку с просьбой выделить ей дополнительные средства ввиду необходимости оплаты квартиры в Петербурге, найма учителей и прислуги. 1 октября, рассмотрев ее прошение о «законном пособии», Опека «положила»:

«а) На наем учителей, квартиры и прислуги для детей покойного А. С. Пушкина выдавать, сверх всемилостивейше пожалованных 6000 руб. ассигнац., по 4000 рублей (кои составляют серебром 1142 р. 85 ⁵/₇ к.) в год из процентов, следующих на капитал 42 336 р. 24 ²/₇ коп. серебром, состоящий ныне в билетах кредитных установлений, и выдачу сей суммы производить с сентября сего 1841-го года».

Тогда же, 10 сентября, Наталья Николаевна ответила на полученное накануне письмо брата Дмитрия от 18 августа, в котором он с большим запозданием известил о рождении у него 30 июля дочери, что в какой-то мере оправдывало его и в задержке денег, и в неисполнении обещания приехать в Михайловское. Только теперь он вознамерился прислать сестрам лошадей, на что Наталья Николаевна отозвалась: «Мое желание не осуществилось, они мне нужны были летом, а зимой я прекрасно обойдусь без них. И я не смогу добровольно отказаться от 1500 рублей, что получаю от тебя. Если ты хочешь оказать мне услугу, то не посылай лошадей. Бог знает, смогу ли я еще держать экипаж этой зимой. Занятия детей начинаются и потребуют, следственно, большую часть моего дохода».

Выручил Наталью Николаевну Г. А. Строганов. Уже вернувшись в Петербург, она сообщила брату: «Последние дни, что мы провели в деревне, было что-то ужасное, мы буквально замерзали. Граф Строганов, узнав о моем печальном положении, великодушно пришел мне на помощь и прислал необходимые деньги на дорогу». 23 октября 1841 года Наталья Николаевна со всем семейством тронулась в обратный путь.

В декабре 1841 года, оглядываясь на время, проведенное в деревне, она пишет П. В. Нащокину: «Мое пребывание в Михайловском, которое вам уже известно, доставило мне утешение исполнить сердечный обет, давно мною предпринятый. Могила мужа моего находится на тихом уединенном месте, место расположения однакож не так величаво, как рисовалось в моем воображении; сюда прилагаю рисунок, подаренный мне в тех краях — вам одним решаюсь им жертвовать. Я намерена возвратиться туда в мае месяце, если вам и всему семейству вашему способно перемещаться, то приезжайте навестить нас…»

Как и предполагала Наталья Николаевна, в мае следующего года она снова отправилась в Михайловское. Туда же в то лето приехали и Сергей Львович, и Лев Сергеевич.

Е. Н. Вревская писала брату 14 апреля 1842 года из Петербурга: «Лев збирается чрез полторы недели ехать в Тригорское. Он почти всякой день у меня бывает, но теперь нас разлучает Нева. Его частые посещения дают повод к разным заключениям, совершенно ложным. Недавно Алек. Ник. Гончарова, встретя его где-то, удивилась и сказала: Comment! quel miracle: vous n’?tes pas chez la baronne?[149] Недавно Карамзина Софья ему призналась в своей любви, да еще со слезами. А Нат. Ник. его бранила сурьозно, что очень не морально: сводить с ума, не чувствуя сам к ней ничего». 5 мая Евпраксия Николаевна продолжила информировать брата о столичных новостях: «Я всякий день имею удовольствие видеть обеих Пушкиных. Лев едет в конце этой недели в наши края. Дороговизна Петерб. его выгоняет, а отец сердится. Наталья Ник. едет в Москву. Я ее и здесь еще ни разу не видала»; «Я еду в сопровождении Льва, что мне вовсе не нравится. Старик тоже збирается к нам в Голубово, но не смеет совсем решиться, боясь обидеть Нат. Ник., которая его совсем не приглашает».

Младший брат поэта впервые посетил его могилу. Алексей Николаевич Вульф писал о встрече с Львом Пушкиным: «На пути с Кавказа в Петербург, разумеется, не на прямом, как он всегда странствует, заехал он к нам в Тригорское навестить да взглянуть на могилу своей матери и брата, лежащих теперь под одним камнем». Лев Сергеевич рассказал обитателям Михайловского и Тригорского подробности дуэли Лермонтова.

На глазах Натальи Николаевны разворачивалась своеобразная трагикомедия, местом действия которой стали Михайловское и Тригорское. Мария Ивановна Осипова, некогда юной шестнадцатилетней барышней влюбленная в Пушкина в его последние приезды в Михайловское в 1835–1836 годах, теперь, в 23 года, оказалась между двух огней — должна была остановить свой выбор на старике Сергее Львовиче или его младшем сыне Льве, возможно, в какой-то мере восполнявшем в ее глазах потерю старшего брата. О ее чувствах к Льву Пушкину та же Евпраксия Николаевна писала А. Н. Вульфу, что «быть за Львом или ни за кем, еще что для ее существования необходимо быть неразлучной, не быв даже его женою, и мысль разлучиться с ним для нее нестерпима…». 26 июля Вревская сообщила брату подробности этого романа: «Минутная нежность Льва к Маше меня обманула — и ее еще боле. Одно время Лев мечтал о счастье жить с Машей на Юге и довольствоваться для этого 10 т., но несчастная ревность Машина совсем его разочаровала. Он видит теперь в ней, кроме физических недостатков, и моральные, утверждая, что у нее нрав нехорош. Ты можешь себе представить, как меня это огорчает, тем более что я главною причиною: я предмет ревности ее». О старшем Пушкине Евпраксия сплетничала: «Забыла было тебе сказать, что был Сергей Льв., и так ему не понравилось Машино обхождение со Львом, что возвратился ко мне из Триг. совсем разочарованной. Он мне сказал, что несколько раз молился он на могиле жены и сына об исцелении, и все было напрасно; но эта поездка его совсем образумила».

В конце сентября 1842 года Лев Сергеевич покинул Михайловское, так и не попросив руки Марии Осиповой. Как поясняла Евпраксия, он «всю вину клал на Сергея Льв., что будто, не имев ничего, не может предложить свою руку Маше». А отец, в свою очередь, как она выразилась, «никак не мог понять, чтоб можно было сына предпочесть отцу». С дороги, уже из Киева, младший Пушкин написал хозяйке Три-горского Прасковье Александровне 2 октября: «Путешествие мое было печальным, я распрощался с солнцем в Псковской губернии, Витебск угостил меня снегом. Могилев — дождем, Чернигов — отвратительным обедом в… кабачке, Киев — ужасным холодом, и все вместе — смертной скукой». В письме ни слова не сказано о его чувствах к Марии Осиповой. Возможно, с ее дочерью Лев Сергеевич был более откровенен. Баронесса Вревская была даже удивлена тем, насколько сильно младшего Пушкина взволновала эта история: «Я никак не предполагала, что Лев мог так быть расстроен, как он был, когда уезжал отсюда. Он плакал и не мог ни слова выговорить. Он мне пишет на другой день приезда своего в Киев и говорит, что боится, чтоб с ума не сойти».

На следующий год Лев Сергеевич женился на родственнице Натальи Николаевны, Елизавете Александровне Загряжской.

Пятнадцатого октября 1843 года Мария Ивановна писала А. Н. Вульфу из Петербурга: «Один только вечер, когда Пушкин был у нас, я провела приятно; мы говорили о Евпраксии, о Пскове. В нем что-то есть, напоминающее Пушкиных… На-тал. Никол, со мной любезнее еще, чем в деревне. Я у нее обедала, и она была у меня несколько раз. Ты, верно, знаешь, что Лев Сергеев, женится в Одессе на Загряжской, дочери бывшего губернатора Симбирского или Саратовского — не помню хорошенько. У нее ничего нет; говорят, что она не хороша, маленького роста, черна и худа». Об этом она узнала от Натальи Николаевны, о которой сообщает в том же письме: «Натал. Ник. уговаривает меня выйти за Серг. Льв., говоря, что она не хочет Кат. Керн в belle-m?re[150]. Я успокоила ее на этот счет тем, что старый Селадон возвратился совершенно ко мне». (Речь идет о сватовстве в 1842 году Сергея Львовича Пушкина к дочери Анны Петровны Керн.)

После получения известия о свершившемся в Одессе 14 октября венчании Льва Сергеевича с Елизаветой Загряжской Мария Ивановна писала брату 16 ноября: «Я совершенно твоего мнения — все равно, где он счастлив. Только был бы он счастлив». Одновременно она отзывалась об отце новобрачного: «Мне он так противен, что я и пахитосов[151] от него не беру, не только билет ложи или что-нибудь такое…» О Пушкиной она сообщала: «Бедная Натал. Никол., долго еще не быть в опере. Она потеряла сестру, которая за Дантесом, Катю Ник.[152] Она прежде, чем получила эту печальную весть, все была больна, а это еще более ее расстроило… Кат. Керн, мне кажется, в раздумье — выдти за Сер. Льв. или нет. Она что-то очень внимательна к нему».

Так заканчивалась история, начавшаяся в Михайловском на глазах у Натальи Николаевны. Мария Ивановна так никогда и не вышла замуж. Сергей Львович, впрочем, также не добился благосклонности от Екатерины Керн.

О прелестях и всегдашних заботах деревенской жизни Дмитрию Николаевичу Гончарову, как всегда отмалчивавшемуся в ответ на просьбы сестер, писала не только Наталья Николаевна, но и неизменная ее спутница Александра Николаевна: «Не подумай, любезный братец, что, очутившись в деревне, наслаждаясь прекрасной природой, вдыхая свежий воздух и даже необыкновенно свежий воздух полей, — что я когда-либо могла забыть о тебе. Нет, твой образ, в окладе из золота и ассигнаций, всегда там, в моем сердце. Во сне, наяву, я тебя вижу и слышу. Не правда ли, как приятно быть любимым подобным образом, разве это не трогает твоего сердца? Но в холодной и нечувствительной душе, держу пари, мой призыв не найдет отклика. Ну, в конце концов, да будет воля Божия».

Наталья Николаевна намеревалась во второе свое пребывание в Михайловском, как и в 1841 году, оставаться там до глубокой осени, но эти планы 18 августа 1842 года нарушила неожиданная смерть в Петербурге Екатерины Ивановны Загряжской. Когда-то Пушкин (еще в 1834 году) писал жене, что в их семействе «всё держится на мне да на тетке, но ни я, ни тетка не вечны». Прошло пять с половиной лет после его гибели, и на 64-м году ушла из жизни и она. Наталья Николаевна никак не могла поспеть к ее похоронам и написала 25 августа Г. А. Строганову: «Тетушка соединяла с любовью ко мне и хлопоты по моим делам, когда возникало какое-нибудь затруднение. Не буду распространяться о том, какое горе для меня кончина моей бедной тетушки, вы легко поймете мою скорбь. Мои отношения с ней вам хорошо известны. В ней я теряю одну из самых твердых моих опор. Ее бдительная дружба постоянно следила за благосостоянием моей семьи, поэтому время, которое обычно смягчает всякое горе, меня может только заставить с каждым днем всё сильнее чувствовать потерю ее великодушной поддержки».

Это письмо было написано в самый канун Натальина дня. Е. И. Загряжская не дожила всего восемь дней до очередных именин и дня рождения племянницы. Наталье Николаевне исполнилось в этом году 30 лет, по-пушкински — середина жизни, и символично, что этот юбилей пришелся именно на ее пребывание в Михайловском. Но для его обитателей эти дни оказались омраченными известием о неожиданной смерти Екатерины Ивановны. Ее племянницы должны были сняться из деревни раньше времени и срочно собрались в дорогу.

Тетушка непрестанно повторяла, что после ее смерти вдовствующей племяннице не придется испытывать нужды. Теперь при первом свидании Натальи Николаевны с другой теткой, Софьей Ивановной де Местр, произошло их объяснение по поводу последней воли умершей. Екатерина Ивановна обещала завещать ей село Степанково Московской губернии с пятьюстами душ. Однако оформить письменно свою волю она не успела и на смертном одре просила сестру тотчас после ее кончины передать в распоряжение племянницы предназначенное ей имение. Графиня Софья Ивановна довольно своеобразно исполнила волю покойной. Призвав к себе Наталью Николаевну, она попросила Григория Александровича Строганова изложить решение, принятое, скорее всего, именно по его инициативе: поскольку Наталья Николаевна еще очень молода и неопытна, доверять ей имение безрассудно; не оспаривая ее права на наследство, графиня намерена временно сохранить имение в своих руках, распоряжаться доходами с него, выделяя из них племяннице ту сумму, которую сочтет необходимой.

При этом Софье Ивановне, по всей видимости, доставляло удовольствие слышать изъявления благодарности со стороны племянницы. Когда она в очередной раз к какому-либо празднику дарила материю на платье ей или ее дочерям, то требовалось вскоре явиться к ней в обнове. И каждый раз, разглядывая родственницу в лорнет, она говорила:

— Как красиво! Где вы это нашли?

— Да это же ваш подарок, тетушка, разве вы не узнали?

— В самом деле? Какая же я рассеянная! Не то чтобы я хвалилась, но это и правда очень красиво!

Только второй брак мог обеспечить Наталье Николаевне независимость от всех и вся, но решилась она на него не сразу. Случай в очередной раз решил ее судьбу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.