Глава третья Семейные тайны
Глава третья Семейные тайны
В начале новой военной кампании против Аммона Иоав сомкнул кольцо вокруг Раввы, взял ее в блокаду, а затем оставил город без источников воды.
"И воевал Йоав против Раввы Аммонитской, и стал захватывать царскую столицу. И послал Йоав посланцев к Давиду сказать: воевал я против Раббы и взял уже город воды. А теперь собери остальной народ и обложи город, и покори его, ибо если я возьму город, наречется он именем моим" (II Сам. 12:26-28) – так говорит об этих событиях Библия, заставляя ученых теряться в догадках, что следует понимать под "городом воды".
По одной версии, как и при взятии Иерусалима, Иоав обнаружил единственный идущий в город водовод и перерезал его.
По другой – в Равве было (как позднее в Иерусалиме) два ряда стен: после того, как Иоав взял первую из них, жители города укрылись за второй, внутренней стеной. Однако при этом все колодцы и водосборники дождевой воды Раввы находились в первом, "внешнем" городе, и таким образом осажденные аммонитяне начали умирать от жажды. И в том, и в другом случае падение Раввы становилось неизбежным. Но Иоав опасался, что если он возьмет столь долго сопротивлявшийся город сам, то Давид возревнует к его славе победителя, а чем чревато впадение в немилость к венценосному дяде, он хорошо усвоил на примере Урии Хеттеянина. Кроме того, Иоав прекрасно понимал, как важно для Давида лично насладиться поражением и унижением аммонитян после того, как те унизили и оскорбили его послов к царю Аннону.
Поэтому Иоав не стал торопиться со штурмом внутренних стен Раввы, а направил гонца к Давиду с предложением явиться с подкреплением и взять город, так, чтобы лавры победителя достались именно ему (если этот чисто греческий оборот вообще уместен, когда речь идет о еврейской истории). И Давид, разумеется, не преминул провести мобилизацию и подойти к Равве со свежими силами для решающего удара. Мы не знаем, была взята столица аммонитян штурмом или сдалась на милость победителя. Неизвестной осталась и судьба царя Аннона. Точнее, мы можем только догадываться, что Давид отрубил Аннону голову, но не более того.
А вот рассказ о том, что последовало за взятием Раввы, можно перевести двояко. Приведем то, как переводится этот отрывок в синодальном переводе:
"И взял Давид венец царя их с головы его – а в нем было золота талант и драгоценный камень – и возложил его Давид на свою голову, и добычи из города вынес очень много. А народ, бывший в нем, он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими. И возвратился после того весь народ в Иерусалим" (2 Цар. 12:30-31).
В целом этот перевод точен. И читая этот текст, невольно чувствуешь озноб по коже от поистине садистской жестокости Давида, повелевшего распиливать аммонитян пилами, забивать их молотилками и топорами или заживо сжигать в печи.
Но вот как звучит тот же отрывок в переводе Штейнберга:
"И взял Давид венец Малкома с головы его; весу в нем талант золота с драгоценными камнями, и был он над головой Давида; и добычи из города вынес он очень много. А народ, бывший в нем, вывел он и приставил к пилам и молотильням железным, и секирам железным, и пристроил их к кирпичным заводам, и так поступил со всеми городами Аммонитскими. И возвратился Давид и весь народ в Иерусалим" [73].
Следует признать, что данный перевод куда ближе к оригиналу, чем синодальный. В немалой степени это объясняется тем, что Штейнберг не только блестяще знал иврит, но и был хорошо знаком как с научной, так и с религиозной трактовкой Библии. Поэтому если авторы синодального перевода прочли одно из выражений текста как "атерет-мелхам" и, соответственно, перевели его как "царский венец", то Штейнберг прочел его как "атерет-малком", а Малком – это не кто иной, как глава пантеона аммонитских богов (в сущности, "бог-царь"). Таким образом, выходит, что Давид сорвал корону не с головы царя аммонитян, а со статуи их верховного бога. И Давид отнюдь не возложил этот венец на свою голову, а "был он над головой Давида" – то есть позволить себе надеть корону с идола Давид не мог, но зато, если верить мидрашу, с удовольствием прибил ее в качестве военного трофея над изголовьем своего трона.
Однако ключевая разница между синодальным переводом и переводом Штейнберга заключается в том, что слово "ва-исам" как в древнем, так и в современном иврите можно перевести и как "положил", и как "приставил".
Таким образом, если в синодальном переводе, да и в переводе Йосифона аммонитян положили под пилы и начали распиливать, затем долго били молотилками, потом раскраивали им головы топорами и уже после всего этого бросали заживо в печи для обжига кирпичей, то у Штейнберга их… приставили к этим самым пилам, молотилкам, топорам и печам и заставили выполнять различные строительные работы. Согласитесь, что разница существенная, меняющая само наше отношение к Давиду.
Штейнберг настаивает на правильности своего перевода, утверждая, что "…глаголы в этом стихе, равно как и в параллельном ему в 1Лп, 20, 3, выражают только порабощение аммонитян и принуждение к самым тяжелым работам. Об умерщвлении же их здесь и помину нет" [74]. Да это было бы и невозможно, отмечает Штейнберг, так как Пятикнижие Моисеево, объявляя аммонитян родственным евреям народом, запрещает даже затевать с ними войну без какого-либо серьезного повода.
Мидраш также утверждает, что Давид просто угнал в Иерусалим десятки тысяч аммонитян, приговорив их отбывать различные трудовые повинности, после чего они были отпущены домой.
* * *
Следующими войнами, которые пришлось вести Давиду, стали новые столкновения с филистимлянами. И вновь непонятно, кто именно стал их зачинщиками – евреи или филистимляне, однако последние, после того как все их соседи были завоеваны, явно чувствовали себя все менее и менее уверенно.
По всей видимости, Давид решил продвинуться еще дальше на юг и получить необычайно важную для торговли общую границу с Египтом. С этой целью он нанес удар по филистимскому городу Гезер, на помощь которому поспешили другие города-государства, да и в покоренном Гефе вдруг вспыхнул мятеж. Однако в итоге Давиду удалось нанести по филистимлянам столь мощные удары, что Гезер и другие города в итоге сочли для себя лучшим выходом покориться.
И вновь, описывая эти войны, Библия говорит, что в радах филистимлян были "великаны", с которыми пришлось вести бой героям армии Давида:
"И было после того: когда началась война с пелиштимлянами в Гэзере, тогда поразил Сибхай, хушитиянин, Сипайа, одного из детей великанов. И покорились они. И была еще одна война с пелиштимлянами, и поразил Эльханан, сын Яира, Лахми, брата Гольйата, гитиянина, у которого древко копья было, как ткацкий навой. И была еще одна война в Гате. И был там человек рослый, у которого было по шести пальцев – всего двадцать четыре. И он тоже родился от великана. И поносил он Исраэль. И поразил его Йеонатан, сын Шимы, брата Давида…" (I Хрон. 20:4-8).
Наконец – хотя Библия об этом напоминает лишь косвенно – исторические хроники свидетельствуют, что Давид захватил и часть финикийских земель – вплоть до Сидона, однако – странное дело! – видел при этом в финикийцах скорее союзников, чем покоренный народ, и предоставил им полную свободу действий. Впоследствии Соломон вообще вернул финикийцам большую часть этих земель, совершенно отказавшись от своего права на них.
Возможно, такая покладистость Давида по отношению к финикийцам объяснялась пониманием, что этот народ было куда выгоднее держать в торговых партнерах, чем в вассалах, используя при необходимости его мощный торговый флот.
К сожалению, нам почти ничего не известно о Давиде как дипломате, хотя многие историки предполагают, что он постоянно осуществлял дипломатические сношения с Египтом и вел войны при его молчаливой поддержке. Иначе и в самом деле трудно объяснить, почему египтяне спокойно смотрели на усиление Давида и не пытались прийти на помощь ни к одному из покоряемых им народов [75].
Одним из главных достижений Давида считается то, что он "приобщил Палестину к рынку, сложившемуся в восточном Средиземноморье, благодаря чему Палестина начинает играть большую роль как посредник в торговле между Вавилонией с одной стороны, Финикией и Малой Азией и Египтом – с другой" [76].
Любопытно, что если Библия объясняет причины по меньшей мере части войн, которые вел Давид, лишь эмоциональными мотивами (к примеру, войны с аммонитянами и моавитянами), то историки усматривают в них холодный политический расчет. Целью этих войн было не только отвести внешние границы страны подальше от земель, на которых непосредственно жили израильтяне, но и получить доступ к главным торговым путям, а заодно обеспечить территориальное пространство, позволяющее быстро перебрасывать войска из одной части страны в другую, и таким образом надежно защитить государство от любого внешнего врага.
"Если мы попробуем реконструировать стратегическую концепцию, лежащую в основе завоеваний Давида, – пишут Герцог и Гишон, – мы придем к заключению, что Давид был первым из палестинских правителей, который хорошо понял, что для полного и надежного господства над этой территорией – и, соответственно, безопасного существования – требовался контроль над всеми тремя основными путями, связывавшими Египет с Малой Азией и Месопотамией: приморской дорогой, дорогой по водоразделу и Царской дорогой. Под контролем Давида также находились второстепенные пути, в частности дорога через долину Иордана, и, что самое важное, по меньшей мере отдельные участки дороги, которая шла по краю пустыни и огибала район Трансиорданского плато с оседлым населением. Таким образом, держава Давида протянулась от Средиземного моря на западе до пустыни на востоке, при этом он беспрепятственно мог перебрасывать свои войска внутри страны по вышеупомянутым параллельным дорогам в случае внешней угрозы с севера или с юга" [77].
Но, как это часто бывает, будучи выдающимся государственным деятелем и полководцем, управляя разросшейся державой, Давид оказался не в состоянии навести порядок в собственном доме.
* * *
"От полонянок, находившихся в царском гареме, у Давида родилось четыреста сыновей. Все они, вопреки иудейскому закону, выбривали волосы на висках, а на затылке заплетали их в косы; заставляли носить себя в золотых паланкинах и в армии занимали места начальников и командиров; все они были задиры и драчуны, наводившие ужас на окружающих", – сообщает трактат Талмуда "Киддушин" [78].
Уже из этих слов можно понять, что, во-первых, Давид не уделял особого внимания своим сыновьям, а во-вторых, так как национальность у евреев наследуется по матери, большинство своих сыновей не считались евреями по рождению. Если они хотели стать таковыми, им надо было проходить гиюр – обряд перехода в иудаизм. Часть из них, вероятно, проходила через эту церемонию, часть – нет. Трудно даже сказать, знал ли Давид всех этих сыновей в лицо. По мнению исследователей, действительно "своими" сыновьями, которых он любил и в воспитании которых принимал участие, Давид считал лишь сыновей, рожденных от шести первых жен и Вирсавии, и именно они упоминаются в Библии поименно – шестеро сыновей, родившихся в Хевроне (II Сам. 3:2-8), и одиннадцать, родившихся в Иерусалиме (II Сам. 5:14-16).
При этом подробно рассказывается лишь о четырех из них – Амноне, Авессаломе (Авшаломе), Адонии (Адониягу) и Соломоне (Шломо).
Но у Давида, как уже говорилось, были и дочери, о чем упоминается совсем мельком (II Сам. 5:14). Судя по всему, царский гарем размещался в отдельном доме, и в нем же вплоть до того, как их отдадут замуж за какого-нибудь бойца царской гвардии, жили и многочисленные царевны.
Выходить за пределы гарема им позволялось лишь по особому разрешению, и при этом поверх белой нательной рубахи до пят, называвшейся "кутонет" (хитон), девушки носили полосатую рубаху, спускавшуюся почти до коленей и являвшуюся своеобразным символом их девственности. Библия донесла до нас имя только одной из дочерей Давида – Фамарь (Тамар), да и то в связи со страшной, вызывающей содрогание историей, произошедшей в стенах царского дворца.
Первенец Давида Амнон, считающийся, само собой, наследным принцем, неожиданно воспылал любовной страстью к своей сводной сестре – дочери Давида от гисурской принцессы Махи, красавице Фамарь. Мысли о Фамари, жажда обладать ее телом сводили Амнона с ума; любовные фантазии одолевали его днем и ночью, и ни о чем другом он был думать просто не в состоянии. При этом каким образом выманить Фамарь из царского гарема, устроить с ней свидание, не говоря уже о чем-то большем, Амнон не знал.
Измученный бессонницей, потерявший аппетит принц словно призрак бродил по царскому дворцу, пока на его состояние не обратил внимание Ионадав – племянник Давида, сын его родного брата Самая (Шимы). Понимая, что все его будущее зависит от того, насколько он окажется близок и полезен наследнику престола, Ионадав старался поддерживать добрые отношения со всеми любимыми сыновьями царя. Узнав, что Амнон "болен любовью", этот хитроумный молодой человек предложил ему план действий, который сработал именно так, как он и рассчитывал.
В один из дней Амнон, по совету кузена, притворился серьезно, едва ли не смертельно больным и слег в своем доме. В болезнь Амнона поверили – ведь, как было уже сказано, страсть к Фамари и в самом деле сказалась и на его внешности, и на поведении. Услышав о недомогании своего первенца, Давид поспешил навестить его, и на вопрос, есть ли у сына какие-то желания, которые он мог бы выполнить, Амнон ответил: "Пусть придет Тамар, сестра моя, и даст мне еды, и испечет при мне пару лепешек, и я поем из рук ее" (II Сам. 13:5).
Любопытно, что эта просьба отнюдь не показалась Давиду странной и подозрительной. Может быть – кто знает?! – потому, что Фамарь славилась в семье царя как искусная повариха. Царь поспешил исполнить желание старшего и, возможно, на тот момент любимого сына – велел Фамари направиться в дом к Амнону и приготовить ему еду.
Войдя в залу, где на кушетке лежал Амнон, Фамарь разожгла в жаровне огонь и на раскаленном железном листе приготовила напоминающие внешне русские блины необычайно вкусные лепешки – их и сегодня готовят прямо на глазах у покупателей арабские и друзские женщины на всех рынках Ближнего Востока. Однако, когда Фамарь поставила на поднос горку лепешек, Амнон вдруг заявил, что ему стало совсем плохо, он хочет перелечь в свою спальню и просит всех, кроме Фамарь, уйти. Слуги поспешили исполнить приказ принца, а Амнон попросил Фамарь подать ему лепешки в спальню, в кровать.
Думается, в этот момент девушка уже начала что-то подозревать, но, связанная указанием отца накормить брата, решила повиноваться. И в то самое мгновение, когда она поднесла к Амнону поднос с лепешками, принц притянул ее к себе и повалил на постель.
С этого момента, видимо, стоит процитировать библейский текст, так как в нем действительно важно каждое слово:
"И когда она подавала ему есть, он схватил ее и сказал ей: ложись со мною, сестра моя. Но она сказала: нет, брат мой, не принуждай меня, ибо не делается так в Исраэле; не делай этой мерзости. А я, куда денусь я с позором моим?! И ты, ты будешь как один из подлецов в Исраэле. А теперь поговори ты с царем, и он не возбранит мне стать твоею. Но он не хотел слушать слов ее и одолел ее, и изнасиловал ее, и лежал с нею. И возненавидел ее Амнон чрезвычайною ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какою любил ее, и сказал ей Амнон: встань, уйди! И сказала она ему: нет, ибо это зло – прогнать меня – больше того, которое ты сделал со мною раньше. Но он не хотел слушать ее. И позвал отрока, служителя своего, и сказал: прогони-ка эту от меня вон и запри дверь за нею. А на ней был разноцветный кутонэт, ибо такое платье носили царские дочери-девицы. И вывел ее слуга его вон, и запер за ней дверь. И взяла Тамар пеплу, и посыпала голову свою, а разноцветный кутонэт, который на ней, разодрала, и положила она руку на голову свою, и пошла, рыдая. И сказал ей Авшалом, брат ее: не Амнон ли, брат твой, был с тобою? – А теперь, сестра моя; он – брат твой, не принимай этого близко к сердцу. И жила Тамар в одиночестве в доме Авшалома, брата своего. И услышал обо всем этом царь Давид, и очень разгневался. И не говорил Авшалом Амнону ни худого, ни доброго, ибо возненавидел Авшалом Амнона за то, что он обесчестил Тамар, сестру его" (II Сам. 13:11-21).
Как видим, вначале Тамар пытается умолить брата "не делать этой мерзости", так как она навлечет позор как на ее, так и на его голову. Затем она соглашается… стать его женой, просит пойти к отцу и попросить ее руки – и тот… "не возбранит" этого брака. Наконец, поняв, что Амнон не желает ничего слушать, она начинает отчаянно сопротивляться, но Амнон, разумеется, оказывается сильнее. Однако, как только он насыщает свою похоть, та самая девушка, которую он вроде бы только что любил и желал, становится ему вдруг не просто нежеланной, а неприятной; начинает казаться едва ли не отвратительной…
Думается, почти каждый мужчина испытал хотя бы раз в жизни нечто подобное, и сцена эта с точки зрения мужской психологии является удивительно точной. В Талмуде история Амнона и Фамари рассматривается в качестве примера того, чем плотская страсть отличается от подлинной любви. Последняя, говорят мудрецы Талмуда, является чувством, в основе которого лежит именно духовная близость и которое поэтому не зависит ни от каких условий и с возрастом лишь усиливается. Чувство же, порожденное физической красотой, зависящее от неких чисто внешних факторов, любовью не является. Это лишь эгоистическое желание обладать, стремление завоевать желаемый предмет, достигнуть цели. Как только желание удовлетворено и цель достигнута, исчезает и подобная любовь…
Именно это и происходит с Амноном. То, что им владела исключительно похоть, пусть и облачившаяся в одежды романтического чувства, доказывает и все остальное его бесчеловечное поведение. Амнон не просто велит Фамари уйти – он даже не позволяет ей досидеть в его доме до темноты, чтобы скрыть свой позор! Нет, он выгоняет ее посреди бела дня на улицу, и в этой ситуации несчастной девушке не остается ничего другого, как предать случившееся гласности и подчеркнуть, что все это произошло не по ее вине; что она сопротивлялась насильнику.
С этой целью Фамарь и разрывает свою полосатую рубаху девственницы, посыпает голову пеплом из той самой жаровни, на которой она пекла лепешки для Амнона, и вот так, на виду у всех, рыдая, идет в дом своего брата Авессалома…
В связи с этим в истории Амнона и Фамарь возникает немало вопросов. И самый главный из них заключается в том, почему Давид не наказал Амнона. Да, "очень разгневался", но не наказал! Хотя царь должен был чувствовать свою личную ответственность за то, что произошло в его семье: ведь в конце концов это именно он послал дочь к сыну, и Амнон должен был заплатить и за свое вероломство, и за два страшных преступления – изнасилование и вступление в связь с собственной сестрой. Причем вроде бы Амнон не мог оправдаться тем, что он совершил этот грех с сестрой только по отцу, а не по матери, так как Пятикнижие ясно указывает: "И если человек возьмет сестру свою, дочь отца своего или дочь матери своей, и увидит наготу ее, и она увидит наготу его, то это позор, да будут они отторгнуты на глазах у сынов народа их. Наготу сестры своей он открыл; грех свой понесет он" (Лев. 20:17).
Объяснение некоторых комментаторов, что Давид не мог наказать Амнона, так как еще чувствовал, насколько безнравственно он сам выглядит в истории с Вирсавией, звучит откровенно слабо и неубедительно. Между тем вопрос о том, почему Давид решил оставить Амнона безнаказанным и как вообще такое могло произойти в царском дворце, видимо, не давал покоя еще современникам царя, ну а уж следующие поколения вообще ломали над ним голову.
К тому же во всей этой истории есть и немало других странностей. К примеру, не только Амнон, но и его кузен Ионадав явно не усматривают в желании Амнона ничего преступного и противоестественного, а потому с легким сердцем дает совет, как заманить Фамарь в ловушку.
Сама Фамарь в момент, когда Амнон увлекает ее на постель, предлагает ему попросить ее руки у отца и выражает уверенность, что тот ему в этом не откажет – а как же тогда быть с законом, запрещающим брак с сестрами?! Существует опять-таки объяснение, что, предлагая сводному брату просить у отца ее руки, Фамарь просто пыталась найти предлог, который позволил бы ей успокоить Амнона и выскользнуть из его объятий, но этот довод опять-таки не убеждает.
По мнению мудрецов Талмуда, дело заключалось совсем в другом. Мать Фамари и Авессалома, гисурская принцесса Мааха не была еврейкой и не прошла гиюр, а потому и Фамарь не считалась еврейкой. А это, в свою очередь, с точки зрения еврейских законов означало, что она не считалась сестрой еврея Амнона и после прохождения гиюра вполне могла вступить с ним в брак. Кроме того (опять-таки с точки зрения иудаизма), брак между братом и сестрой по матери запрещен всем народам планеты, в то время как запрет на брак с сестрой по отцу касается только евреев.
Таким образом, брак между Амноном и Фамарью действительно был возможен, но Амнон от этой возможности отказался. И уж в любом случае Амнон подлежал наказанию – если не смертной казни, то принудительной женитьбе на единокровной сестре, выплате ей компенсации и т. д. То, что Давид всего лишь "разгневался", но отказался наказывать Амнона, свидетельствует, видимо, о силе его отцовской любви, которая зачастую была настолько слепа, что шла во вред и самим детям, и всем окружающим, а порой – как убедится читатель дальше – и стране в целом.
Но Авессалом, безусловно, не простил Амнону случившегося. По всей видимости, он действительно любил Фамарь и был очень близок с сестрой, так как, в отличие от всех остальных детей Давида, они оба были не только детьми, но и внуками царя, пусть и не еврейского. Не исключено, что Авессалом в душе презирал остальных своих сводных братьев и сестер, считая их "плебеями", и уж, конечно, сама мысль, что сын какой-то безродной еврейки обесчестил его сестру, выводила Авессалома из себя.
Видя, что отец не спешит наказывать своего первенца, Авессалом решил взять закон в свои руки и самолично отомстить за Фамарь. При этом он сознавал, с какими трудностями было связано осуществление этого плана – ведь и Амнон, и сам Давид не могли не догадываться о том, какие чувства им владеют, какие мысли роятся в его голове, и были настороже.
Таким образом, главным для Авессалома было усыпить бдительность отца и брата и выбрать наиболее подходящее время и место для нанесения удара. Поэтому ни словом, ни жестом, ни тем более действием он не выдал своих чувств. Сделав вид, что смирился со случившимся, он даже посоветовал смириться с этим и Фамарь ("А теперь, сестра моя; он – брат твой, не принимай этого близко к сердцу").
Целых два года, два долгих года Авессалом терпеливо ожидал своего часа и, наконец, видя, что Давид и Амнон и в самом деле поверили в то, что он отказался от мести за сестру, решил, что такой час пробил.
* * *
"…И было через два года, когда в Баал-Хацоре, близ Эфраима, были стригущие овец, пригласил Авшалом всех сыновей царя…" (II Сам. 13:23).
День стрижки овец, как уже говорилось выше, всегда был одним из главных праздников скотоводов-израильтян, сопровождавшимся пиром и обильными возлияниями. Порой даже излишне обильными, когда участники праздника напивались так, что уже не ведали, что творили.
Именно после такого пира родоначальники десяти колен Израиля продали в рабство своего брата Иосифа. Именно в день стрижки овец, как помнит читатель, богач Навал напился до такой степени, что осмелился прогнать пришедших за данью людей Давида. И вот на этот праздник Авессалом и решил пригласить в свое имение всех царских сыновей.
Точнее, сначала он явился с этим приглашением к отцу – прекрасно зная, что тот откажется поехать. Тогда Авессалом начинает упрашивать Давида отпустить к нему всех царских сыновей – и Давид соглашается отпустить всех, кроме Амнона.
– Но если не ты сам, то пусть хотя бы Амнон, старший брат, пойдет с нами, – роняет на это Авессалом.
И Давид настораживается – подобная просьба кажется ему подозрительной: "И сказал ему царь: зачем ему идти с тобою?" (II Сам. 13:26). Но Авессалом так упрашивал, казался таким искренним и доброжелательным, что Давид уступил.
Между тем, получив согласие отца, Авессалом поспешил в свое имение и приказал слугам дождаться, когда все участники праздничного пира будут пьяны, а затем наброситься на Амнона с ножами и ножницами для стрижки овец и заколоть его. Причем дождаться надо было обязательно. Во-первых, потому, что в трезвом состоянии Амнона, бывшего отличным воином, взять было не так-то просто. А во-вторых, для того, чтобы было как оправдаться перед Давидом – в конце концов, какой спрос с пьяных?!
Так и было сделано. В самый разгар пира, когда уже, казалось, ни один мужчина в имении Авессалома не держался на ногах, хозяин дома, все это время только делавший вид, что пьет вместе со всеми, а сам остававшийся совершенно трезвым, подал условный знак слугам. Повинуясь этому сигналу, на пьяного Амнона в мгновение набросилось около десяти человек, нанося ему бесчисленные удары ножами и ножницами.
Увидев лежащего в луже крови старшего брата, все сыновья Давида мгновенно протрезвели и в ужасе вскочили на своих мулов, решив, что Авессалом уготовил такую же участь и всем им.
По всей видимости, кто-то из слуг принцев бежал из поместья Авессалома первым и, не зная, что именно там произошло, доложил Давиду, что Авессалом убил всех его сыновей. Услышав эту весть, Давид, со становившейся ему с каждым годом все более и более свойственной несдержанностью в проявлении чувств, разодрал на себе одежды и, рыдая, повалился на землю. Как верно замечает Флавий, он плакал в этот момент не только по убитым, но и по их убийце, которого теперь должен был приговорить к смерти – Давид искренне любил Авессалома, причем, видимо, любил больше всех остальных сыновей.
И тут возле царя возникает Ионадав – тот самый Ионадав, который посоветовал Амнону, как овладеть Фамарью. И Ионадав успокаивает царя, говоря, что, вероятнее всего, произошла ошибка – Авессалом убил не всех сыновей, а только одного Амнона, причем сделал это в качестве мести за сестру.
И уже после того, как он это сказал, из окон стоявшего на холме царского дворца стало видно, как на дороге показалось множество всадников. Еще немного – и стало понятно, что это едут царские сыновья. "И сказал Йонадав царю: вот пришли сыновья царя: как говорил раб твой, так и оказалось" (II Сам. 13:35).
Но откуда Ионадав, не будучи в числе гостей Авессалома, мог знать, что тот убил, а точнее, повелел убить только Амнона? Ответ напрашивается сам собой: Ионадав был в курсе этого плана принца. Возможно, что и более того: видя, что Давид благоволил к Авессалому больше, чем к Амнону, и решив, что царь склоняется к тому, чтобы назначить наследником третьего, а не первого сына (что было в общем-то верно) Ионадав отдалился за эти два года от Амнона и вошел в окружение Авессалома. И чтобы окончательно завоевать его расположение, Ионадав и подсказал принцу, как расправиться с братом.
Пока Давид напрасно оплакивал своих сыновей, Авессалом бежал в Гисур, к своему деду, царю Фал маю. Разумеется, при желании Давид мог бы потребовать его выдачи, и старый Фалмай выполнил бы эту просьбу своего куда более могущественного зятя. Но в том-то и дело, что такого желания Давид, видимо, не испытывал. Его явно устраивало, что Авессалом находится в изгнании и не может предстать перед судом за убийство Амнона.
В смерти первенца Вирсавии, позоре Фамари и гибели Амнона царь Давид, вне сомнения, усматривал исполнение страшного приговора Всевышнего, переданного ему через пророка Нафана. Давид помнил прорицание: за блуд с женой Урии и отправку Урии на смерть блуд и смерть поселятся в его доме, и за каждый из этих грехов с него будет спрошено, как он и сам присудил, вчетверо. Но, разумеется, Давид и представить не мог, какие страшные испытания еще ждут его впереди.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.