Этот непростой быт

Этот непростой быт

У Нины Васильевны, жены Шебаршина, была великолепная, известная всему миру девичья фамилия – Пушкина, хотя к гениальному поэту ее семейство отношения не имело; брат Николай Васильевич женился на Татьяне Александровне Куликовой (тоже неплохая фамилия); обе семьи получились дружными, светлыми, и когда Шебаршины приезжали из-за границы в Москву, обязательно встречались с Пушкиными, устраивали посиделки, дурачились и выпивали – все это было, было и долго потом вспоминалось, как хороший сон.

А потом наступили другие времена, пришли другие заботы, по большей части скорбные. Нина Васильевна слегла и не поднималась с постели до самой своей смерти; Шебаршин, занятый и работой, и хлопотами о своей лежачей супруге, честно говоря, особо и не заметил, что от него потихоньку начали отдаляться близкие люди. Жизнь ведь течет, все в ней меняется, трансформируется, и вообще, бывает, наступает момент, когда мы перестаем узнавать самих себя – происходят и такие изменения.

Когда умерла Нина Васильевна, Леонид Владимирович остался в квартире один. Бродил из угла в угол, натыкался на полки, плотно заставленные книгами, и с тоской думал о том, зачем ему такое большое жилое пространство, ставшее без жены совершенно пустым, зачем эти книги – умные и даже очень умные; книги даже начали вызывать у него тихую неприязнь, да он и сам умел писать. Получились хорошие книги, которые быстро раскупались читателями… И вообще, зачем ему весь этот относительный мир?

Тошно было одному, неуютно, холодно, в душе словно бы дырка образовалась, и ничем нельзя было ее заделать. Если бы он умел пить, то запил бы, как это делают многие русские мужики, оказавшиеся в беде, либо уехал бы из Москвы ко всем чертям, но Москва была его родным городом, покидать ее было нельзя. Здесь была его работа.

Плохо было с едой. В ресторан ходить не хотелось, да и дорого это было, нынешние рестораны здорово кусаются, особенно те, которые получше, расположенные в центре.

Еду Шебаршин любил простую, почти деревенскую. О жареной картошке речь уже шла. Еще он любил солянку и пытался готовить ее сам. Причем солянку – не первое блюдо с наваристым бульоном, в котором стоймя стоит не только ложка – даже тяжелая поварешка, а солянку – блюдо второе. Солянку на второе приготовить гораздо сложнее, чем на первое, не все повара за нее берутся.

А Шебаршин брался. Не всегда получалось у него то, что нужно – очень часто солянка подгорала, но он любил и подгоревшую солянку.

Беды в семьях Шебаршиных и Пушкиных шли параллельно, – то в одном доме возникали, то в другом. Вначале не стало мужа Татьяны Александровны Николая Васильевича Пушкина, потом скончалась его мама – теща Шебаршина, затем не стало Нины Васильевны.

Какого цвета горе, чем оно пахнет и как выглядит, в этих семьях знают хорошо. И стараются крепиться, не поддаваться унынию и слабости, поддерживать друг друга. И тут вот родственные, дружеские связи ценятся как раз превыше всего.

Шебаршину к этой поре пришлось хлебнуть, повторюсь, много разного лиха – во-первых, он потерял любимую работу, которую не могло ничто заменить, во-вторых, потерял страну, что воспитала его, дала образование, сделала человеком, присвоила звание генерала – в общем, наделила всем, что делает человека человеком, в-третьих – об этом мы уже говорили, он остался один, совсем один… А одиночество – это испытание, которое справедливо считается хуже каторги. Хоть и готовился к нему Леонид Владимирович, а все же оказалось, что и не очень-то он готов: одиночество может подмять, скрутить в бараний рог кого угодно, даже человека, сделанного из стали.

А Шебаршин был человеком. И прежде всего человеком со своими слабыми и сильными сторонами.

Когда Нина Васильевна слегла после инсульта и сделалась лежачей, ходить не могла, пришлось нанять домработницу – это была Вика, дальняя родственница (сестра жены племянника, кем она будет считаться Шебаршину и Нине Васильевне по общепринятой семейной иерархии?); Вика ухаживала за Ниной Васильевной днем, когда Леонид Владимирович находился на работе, вечером уезжала домой. Дальше ухаживать за больной женой приходилось уже Шебаршину, он ночевал с нею в одной комнате, перенес много бессонных ночей…

Ведь больной человек – это больной человек, все время чего-то требуется – то надо немного воды влить в обезвоженный рот, то простыни сменить, то лекарства дать, то еще что-нибудь; иногда Нина Васильевна кричала, видела в болезненных снах что-то страшное, и тогда Шебаршин немедленно вскакивал с постели, успокаивал жену… В общем, это были не ночи, а сплошная тревога. Как на войне. Семь с половиной лет подряд.

Тяжелый крест этот Шебаршин нес до конца, пронес с достоинством.

Умерла Нина Васильевна в 2005 году.

Поскольку кулинарные и поварские способности оказались у Шебаршина не на высоте, то Татьяна Пушкина иногда приносила ему еду, и в первую очередь солянку, которую Леонид Владимирович так любил.

Ну, а Шебаршин, в свою очередь, оставлял ей что-нибудь из своих поварских достижений – в частности, ту же самую солянку. Правда, подгоревшую.

Для еды Пушкина купила специальные пластмассовые контейнеры, иначе говоря, судки, – приносила еду в них, потом забирала судки, приносила снова.

Шебаршин говорил ей, смеясь:

– Когда я знаю, что у меня на кухне в холодильнике стоит суп, я быстро бегу домой.

Это была правда – он начал становиться домашним человеком.

Его всегда волновала судьба близких людей, он всегда всем помогал.

Татьяна Александровна работала в очень солидной организации – Госстрое СССР, и не у кого-нибудь, а у самого Ельцина, секретарем.

Потом Ельцина выбрали народным депутатом, и он возглавил в Верховном Совете Комитет по строительству. Комитет располагался на Новом Арбате, и Пушкиной пришлось переехать вслед за своим шефом на Новый Арбат, в один из «домов-книжек» (кстати, дома эти больше походили на огромные зубы, и досужие остряки прозвали Новый Арбат «вставной челюстью Москвы»). Затем Ельцин, привыкший широко шагать по служебным лестницам, переместился на новый пост – Председателя президиума Верховного Совета РСФСР.

Секретарей у него не стало, уровень у будущего президента стал другим – секретарей заменили помощники, которые дежурили в приемной по два человека, практически не покидая своих рабочих мест.

Ельцин не забыл о Татьяне Александровне, предложил ей должность машинистки. А это – отдельная комната, непыльная работа и – великая скукота; в общем, Пушкина не выдержала и перешла работать в Белый дом, в Высший экономический совет, который возглавлял Михаил Бочаров.

С Бочаровым сработаться не удалось, а раз подчиненный не срабатывается с начальством, то по правилам чиновничьей арифметики кто проигрывает? Верно, проигрывает подчиненный. Татьяна Александровна даже не объясняет, почему и как это произошло – просто не сработались, и все.

Она ушла трудиться в коммерческую структуру, из нее – в «Радио России».

Тут ее нашел Лев Суханов, давний помощник Ельцина, еще со времен Госстроя, и позвал на работу к себе. Секретарем. Ельцин уже взобрался на вершину пирамиды и стал Президентом России. Пушкина предложение приняла: Суханов был очень приличным и неглупым человеком, контактным, с такими бывает легко находить общий язык.

Но вот какая штука: Суханов никак не вписывался в окружение Ельцина, был белой вороной среди черных воронов.

Я спросил у Пушкиной, в чем это выражалось. Оказалось, в простых меркантильных вещах: окружение Ельцина стремилось к обогащению (причем неважно, каким способом), а Суханов не стремился.

Ему говорили, например:

– Суханов, в гараже стоит очень хорошая иномарка. Цена – смешная. Бери ее себе!

– Зачем? У меня машина есть.

– Дурак! На рынке за нее дают цену в тридцать раз большую. Продашь!

– Не-е… Не нужна мне такая машина.

Предлагают ему взять престижный участок дачный участок в Подмосковье – на той же Рублевке.

– Бери! Бесплатно!

– Зачем? У меня есть десять соток. Не надо.

– Дурак! Продашь – хорошие «мани» заработаешь…

– Не надо.

В конце концов Суханов с таким «чистоплюйством» надоел ельцинскому окружению, и в 1997 году «белую ворону» уволили: не нужны такие люди в Кремле. Ельцин на прощание даже руку ему не пожал, хотя Суханов все самое трудное время провел с ним, не бросал, не предавал, вопреки тому, что предательство у нас, судя по многим примерам последних лет, сделалось чертой национального характера.

Через некоторое время Татьяна Александровна позвонила Суханову:

– Можете поздравить меня. Я тоже осталась без работы.

Звонок этот она сделала седьмого декабря 1998 года, а на следующий день, восьмого декабря, Суханова не стало – скоропостижно скончался.

Тяжелые были те годы. И самому Шебаршину не было так тяжело с той поры, когда умерла дочь Татьяна.

На руках у старших Шебаршиных остался Танин сынишка – двухмесячный внук Сережа. Сережа Насупкин. Его предстояло вырастить, воспитать, выучить. Именно Сережин портрет всегда находился у Шебаршина в кабинете, когда он работал, как ныне говорят в печати, «начальником советской разведки» – был руководителем ПГУ – Первого главного управления КГБ СССР. Одновременно являлся заместителем председателя КГБ.

Работа очень непростая, требовала огромного напряжения, выдержки, ума, быстрой реакции – иногда в течение нескольких секунд следовало принять решение – принять и не ошибиться в нем. Шебаршин научился это делать.

Когда было трудно – смотрел на Сережкин портрет: все надо сделать, чтобы этот человечек вырос и стал человеком. Желательно большим.

Шебаршин не раз доверительно говорил своим сослуживцам:

– Самый дорогой человек для меня – это Сережка. – И подчиненные те слова шефа помнят.

Мечта деда сбылась – внук вырос, выучился, сейчас работает в банке. А какой молодой человек сегодня не мечтает работать в банке? Это раньше ребята стремились быть космонавтами, летчиками-испытателями, полярниками… Ныне цели иные и приоритеты иные, прошлое ушло.

У Леонида Владимировича есть уже не только внуки, но и правнуки – целых четверо. Семья разрослась, стала разветвленной, сам Шебаршин передвинулся ближе к корням своего родословного дерева, вниз, а макушка стремительно устремилась вверх.

Я спросил у Татьяны Александровны:

– Смерть жены Леонид Владимирович переживал сильно?

– Переживал, но не так, как переживал смерть дочери. Уход Тани вообще показался ему катастрофой, он тогда даже почернел.

Нина Васильевна хоть и пролежала семь с половиной лет с тяжелейшим диагнозом, могла умереть в любую минуту, и Шебаршин с трагическим исходом смирился, приготовился к нему: понятно было, что она обязательно уйдет…

Единственное, что, когда стал себя плохо чувствовать, когда рвалось дыхание и начало сдавать сердце, молил Бога, чтобы не умереть раньше жены – если она останется одна, беспомощная, без присмотра, без ухода, то умрет смертью мучительной. От голода, от боли, от неухоженности, от страшной пустоты, которая обязательно образуется в большой квартире, от беспомощности, от того, что не будет денег на жизнь.

Хоть и не хотелось ему иногда жить, а жить надо было. Хотя бы потому, что от его жизни напрямую зависела жизнь другого человека – Нины Васильевны.

Уходить раньше нее никак было нельзя. Нина Васильевна ушла раньше.

Были у Шебаршиных домашние звери. Например, кот Базилио – очень серьезный, задумчивый, умевший читать человеческие мысли, как уверял Леонид Владимирович, а еще он уверял всех на полном серьезе, что кота Базилио нашли летом в поле под Дмитровом – подмосковным городом, – завернутым в салфетку с княжеским вензелем…

Сын Шебаршина Алексей пробовал звать кота просто Васей, но отец воспротивился:

– Ты что, Леш? Во-первых, кот благородных кровей, а во-вторых, вдруг кто-нибудь перепутает с человеком, и человек отзовется? И вдруг это окажется родственник, а? Зять, например, а? Всякое может быть.

Когда умерла Нина Васильевна, рядом с Шебаршиным остался Базилио. Это вызвало очередную волну забот. Впрочем, они были прежними: Леонид Владимирович опасался теперь – вдруг он сдаст, и Базилио останется один?

Трудно будет коту выжить. Шебаршина всегда отличала черта характера: – забота о всяком живом существе: не дай Бог причинить ему неудобства, боль, обидеть, оставить без защиты, без еды… Шебаршин не мог себе простить такого, не то чтобы допустить.

И вот, как ни странно, Базилио некоторые время был единственной ниточкой, заставляющей Шебаршина думать, что он кому-то еще нужен (хотя нужен он был всем, но человек есть человек, он всегда склонен к сомнениям, и Леонид Владимирович не был исключением), понимать, что кто-то ждет его дома, и спешить домой.

Хотя имелись и родственники, и близкие друзья, и друзья неблизкие (но все равно друзья), которые не дали бы Базилио пропасть…

Базилио прожил у Шебаршина двенадцать лет, накопил целую кучу болезней, большинство из которых были просто несовместимы с пребыванием на белом свете.

В конце концов врачи предложили усыпить Базилио. Шебаршин долго сопротивлялся, уговаривал врачей, просил, чтобы они занялись терапией, те же доказывали, что всякое искусственное вмешательство по продлению жизни только умножит страдания кота, и Леонид Владимирович, поняв, что другого пути нет, сдался.

Кота Базилио усыпили, и с ним словно бы оборвалась последняя нить, которая связывала Шебаршина с этим миром, – ушло что-то необъяснимое, родное, горькое, внутри возникла и никак не хотела пропасть боль…

Так она и не пропала до последней минуты, самой трагической в жизни Шебаршина.

Шебаршин и близкие люди, Шебаршин и друзья, Шебаршин и животные – это особая статья, о которой можно много говорить и писать.

Татьяна Александровна Пушкина рассказала и такой эпизод.

Как-то Шебаршин собрался ехать с работы домой. Рабочий кабинет в ту пору находился недалеко от метро «Динамо». Шебаршин вышел на улицу, на Ленинградский проспект, и там его очень скоро подхватил «автолайн» – полуразбитая «газель», заменившая в Москве пресловутые маршрутки (раньше на этих линиях работали «рафики» – маленькие автобусники, которые когда-то выпускали в Риге, сейчас «газели» с таджиками за рулем).

Шебаршину уступили место на сиденье, расположенном прямо у выхода, за спиной водителя, он сел, огляделся. Напротив него сидела вертлявая, очень контактная, говорливая девочка с матерью. Мать все время окорачивала ее:

– Соня, не вертись… Соня, перестань болтать… Ну, Со-о-ня! В кого ты родилась такая непоседливая?

– В тебя, мама!

Для мамы такой ответ не был открытием. Девочка что-то сказала и Шебаршину…

– Сколько тебе лет, Соня? – спросил тот.

– Пять.

– Уже исполнилось или еще нет?

– Нет, – неохотно ответила та: ей хотелось стать старше возрастом. – Исполнится только через месяц.

Дело происходило зимой, погода хандрила, с неба то снег валил крупными хлопьями, то сыпалась какая-то противная мелкая мокрота, превращавшая снег в водяную кашу, в которой ноги увязали по самую лодыжку. В такую погоду большинству москвичей вообще не хотелось вылезать из дома. Но вылезать надо было.

– В детский садик ходишь? – спросил Шебаршин у девочки.

Та тряхнула косичками:

– Хожу!

– Друзья есть?

– Есть. Только у нас в саду мальчишки плохие – все дураки!

– Это почему же?

– Моего Кепа сунули головой в ящик, испортили.

Шебаршин понял, что Кеп – это любимая кукла девочки, и поскольку Кеп стал инвалидом, то Соня переживает этот факт до сих пор.

– Ты где живешь? – поинтересовался Леонид Владимирович.

– В центре, на Тверской улице.

– Давай договоримся так, в день, когда тебе исполнится пять лет, встретимся у Центрального телеграфа… Знаешь, где это?

– Знаю.

– Встретимся в одиннадцать часов дня – я принесу тебе новую куклу. Договорились?

Глаза девочки радостно блеснули, мать ей ничего не сказала.

– Договорились, – согласно тряхнула головой девочка.

– Приходи с мамой!

За окнами «газели» проплыл Белорусский вокзал, и Шебаршин попросил остановить машину – недалеко находился его дом.

По сути, в «газели» произошел пустячный разговор, да и не со взрослым человеком, а с маленькой девочкой, тот самый разговор, который другой человек, особенно занятой, постарался бы тут же забыть, – по логике, должен был бы забыть и Леонид Владимирович, но он не забыл.

В назначенный срок, несмотря на худую погоду, на кота Базилио, который что-то начал прихварывать, на собственное недомогание, Шебаршин вышел из дома. Было утро. Надо было еще успеть до встречи с девочкой Соней купить и выбрать подарок – кукла должна быть и красивой, и большой, и обязательно понравиться Соне.

Он нашел такую куклу. Заплатил за нее немалые деньги и ровно в одиннадцать ноль-ноль стоял на ступенях Центрального телеграфа.

Погода по-прежнему не радовала, на улице было неуютно, холодно, сырой мороз пробирал до костей; раньше в Москве сырых морозов не было, появились они лишь в последние годы…

Минут через пятнадцать Шебаршин нырнул в теплое помещение телеграфа – погреться. Сони не было, не пришла пока. В том, что девочка придет, Шебаршин не сомневался, не могла же она надуть его, в конце концов.

Когда он через несколько минут снова вышел на улицу, с неба валил какой-то странный грязноватый снег. Стало еще холоднее, даже, пожалуй, очень холодно – сырость пробивала до костей. Сони не было.

Видать, наступили такие времена, что такая простая черта человеческого характера, как обязательность, не говоря уже о честности, стала редкостью. Даже у очень юных людей.

Хотя, кто знает, может быть, Соню на это странное свидание не отпустила мама? А с другой стороны, мама, если честно, должна была придти вместе с Соней… Но нет, не получилось.

Десять лет прошло с той поры, а Леонид Владимирович все помнил этот случай и удивлялся тому, что стал жертвой собственной доверчивости.

Наряду с тем, что он был знаменитым разведчиком – и не просто разведчиком, а довольно рано стал двухзвездным генералом, что в разведке бывает редко, звание это присваивается просто выдающимся особам, – он был вот так трогательно прост, уязвим, доверчив, обладал множеством талантов, в том числе и талантом литературным.

Кукла та, так и не подаренная, находилась у Шебаршина довольно долго, выглядя в его квартире, скажем прямо, инородной, пока, наконец, не приехал к нему из-за границы внук и не забрал ее для правнучки Дуни.

Леониду Владимировичу нравилось имя Дуня – в честь бабушки, которую звали Евдокией, хотя имя другой правнучки – Женя, – например, ему не нравилось.

– Не люблю имена, которыми можно назвать и мальчика, и девочку, – говорил он.

При всех своих талантах и недюжинном уме, способности просчитывать действия противника на несколько ходов вперед, Шебаршину не всегда удавалось, допустим, вбить на даче гвоздь в стенку, чтобы повесить какую-нибудь лаковую поварешку, или спилить засохшее деревце – эта работа была не для него.

Но те, кто хорошо знал Шебаршина, говорили:

– Людей, которые могут толково вбить гвоздь в стенку, – сотни миллионов, может, даже миллиарды, а таких, как Шебаршин, с такими мозгами, аналитиков, – дай Бог, на земном шаре тысячи полторы наберется…

Шебаршин, похоже, вообще не знал, что такое отдых, – никогда не отдыхал. Хотя несколько раз в жизни брал путевку в санаторий и вместе с Ниной Васильевной уезжал на юг, в какой-нибудь благословенный Кисловодск или в Сочи, на берег моря, покупаться и подышать целебным, наполненным йодом воздухом.

Но проходило три-четыре дня, и он, безмерно уставший от отдыха, от того, что целых трое суток ничего не делал, говорил жене:

– Нина, меня срочно вызывают в Москву!

– Что же там стряслось такое, что без тебя не могут обойтись? – с иронией спрашивала жена.

– Ну, ты сама понимаешь, сказать об этом я не могу, – все разговоры он уводил под флер секретности, под эту сурдинку брал билет на самолет и срочно отправлялся в белокаменную.

И действительно появлялся на работе, к бескрайнему изумлению своих подчиненных, искренне полагавших, что раньше чем через месяц они своего шефа не увидят…

Не тут-то было! Шеф в дни отпуска начинал так же аккуратно являться на работу, как и в пору, когда отпуском еще и не пахло.

А Нина Васильевна одна оставалась в санатории – дышать морским воздухом, плавать, играть в мячик, есть фрукты и, в общем, добивать две недешевые путевки. Мужа за такие выходки она никогда не ругала, даже упреков не бросала, хотя все понимала отлично.

Иногда с мужем Татьяны Александровны Шебаршин ездил на рыбалку – нравилось ему постоять на берегу какой-нибудь подмосковной речушки или озерца, послушать плеск воды и шумок леса за спиной, когда легкий теплый ветер начинает бегать по макушкам деревьев, играя в догонялки с другим безобидным ветром, иногда поймать рыбеху, полюбоваться ею… Но вот какая штука: почти всю пойманную рыбу Шебаршин отпускал. Полюбуется ею, помнет в руке и – назад в воду.

Николай Васильевич начинал вполне закономерно возмущаться:

– Леня, так мы с тобой никогда не наловим рыбы ни на уху, ни на жареху!

– Да она же маленькая! – виновато произносил Шебаршин. – Чего нам с тобою маленьких обижать?

– Какая она маленькая, Леня! – еще больше возмущался Николай Васильевич. – Это была хорошая жирная плотва, ей самое место на сковородке!

Наконец, желая остановить своего напарника по рыбалке и понимая, что тот прав, Шебаршин произносил свою коронную фразу:

– Пушкин, ты что, голодный?

Крыть бедному Пушкину было нечем.

Тем не менее, несмотря ни на что, рыбу удавалось наловить – промахов почти не было, все-таки Пушкин недаром считался неплохим рыбаком, – улова хватало и на уху, и на жарево, все оставались довольны.

Иногда друзья высказывали Шебаршину:

– Таких, как ты, надо заносить в Красную книгу природы.

Это было верно.

Как у всякого человека, у него были свои привычки и привязанности, свои герои и антигерои, свои любимые вещи, как и те вещи, которые он не переносил.

Я спросил у Татьяны Александровны, что любил Шебаршин, а что нет. Любопытно было, что предпочитал этот неординарный человек, а что, напротив, отрицал.

Не любил парфюмерию, какой бы она не была, – даже парижскую, любил ходить за грибами (это мы уже знаем), любил модную одежду – причем, покупал одежду и для самого себя, и для Нины Васильевны, и никогда не ошибался, не любил нечищеной обуви, не любил ходить по улице с зонтом, не любил разговоров о болезнях и, когда Татьяна Александровна затевала какую-нибудь «экскурсию» по хворям с маленькими «остановками», обязательно обрывал ее:

– Ты что, врач?

Медиков, если честно, он тоже не любил и самым последним делом считал хождение в поликлинику.

В еде был неприхотлив, обожал самую простую еду – почти крестьянскую, – и когда видел на столе какие-нибудь дорогие изыски, удивленно качал головой, взгляд его делался неодобрительным.

Когда умерла Нина Васильевна, заботиться стало не о ком. Шебаршин встретился на улице с Татьяной Александровной. Был Шебаршин угрюм, горбился, чего с ним никогда не бывало, глаза болезненно блестели.

– Ты что сегодня ел? – Спросила Татьяна Александровна.

– Блинчики.

– С чем? – удивленно поинтересовалась она.

– С мясом.

– Где взял?

– В магазине.

Татьяна Александровна поморщилась: магазинные блинчики – это ведь так невкусно.

В следующий раз спросила у Шебаршина по телефону: чем питался? Оказалось – быстрорастворимой лапшой. То ли «дошираком», то ли «гурмэ» (либо «дурне»), то ли еще чем-то, вообще не имеющем названия, – и специально помчалась в магазин, чтобы понять: что это такое?

Купила это самое «дурне», развела фыркающим кипятком, понюхала и… в общем, одного этого опыта было достаточно, чтобы носить Шебаршину домой супы, рассольники, солянки и домашние котлеты.

О служебной деятельности Леонида Владимировича Шебаршина, о советской разведке написано довольно много, но вот что собой представляет разведчик – особенно легендарный – в быту, у себя дома, или на кухне, на даче, – не написано ничего.

А ведь быт, все эти мелочи – в том числе и кухонные, дачные, отпускные и прочие, – принимают участие в формировании человека, его характера, его облика, – делают натуру цельной, монолитной, либо, напротив разваливают ее, превращают в подобие человека, оставляя лишь внешнюю оболочку. И близкие люди играют в формировании большую роль – во всяком случае, не меньшую, чем уроки профессионального мастерства.

Еще что? Шебаршин, например, очень не любил мобильные телефоны, часто забывал свой аппарат дома; вступая на порог квартиры, обязательно выключал его и старался засунуть куда-нибудь подальше, чтобы аккуратная, изящная машинка эта не напоминала ему о времени, царившем за стенами дома. Хотя на все события он имел свой взгляд и считал – вопреки всему, – что Россия переживала и не такие лихие времена, переживет и это. И выживет – обязательно выживет! Сомнений на этот счет у него не было. Надо только приложить руки и ум, все остальное у России есть.

Его невольно раздражали шапкозакидательские высказывания насчет того, что «заграница нам поможет». Он очень хорошо знал цену «загранице» и никаких иллюзий насчет нее не питал.

– Мы нужны «загранице», как собаке пятая нога, – говорил он, – и благоглупости, которые приходится слышать от иного человека, – это признак того, что он либо дурак, либо просто непорядочный. А непорядочных людей в наше время стало много больше, чем было раньше. Это факт! Факт неоспоримый.

В очень трудные времена, когда и с продуктами было плохо, и с деньгами, и вообще было тяжело жить – с бездарными нашими руководителями, среди которых не то что Косыгина, даже Брежнева не было, страна опускалась все ниже и ниже, – Шебаршины завели козу: чем больше живых существ было у них в хозяйстве – тем лучше. А коза – это вообще нечто… Загадочное животное с незнакомым характером и непонятными манерами, которые, как и характер, надо было распознавать, – но животное исключительно полезное: козье молоко у многих знатоков здорового образа жизни считалось очень целебным…

Назвали козу Катькой и держали ее на дачном участке в Ясенево.

Оказалась Катька натурой капризной, очень любила лакомиться запретными малиновыми кустами, распустившимися где-нибудь за садовой изгородью, и не раз наносила урон (не только моральный) соседям.

Кроме Катьки была, естественно, Глафира, умница, настоящая дворянка, чистокровный бассет (так и хочется назвать «бассетиха»), пес Макс – о нем речь пойдет ниже, Макс прожил в доме Шебаршиных семнадцать лет, – и еще несколько важных, постоянно озабоченных воспроизводством самих себя куриц.

Жили сообща, без особых ссор, хотя Катька, как и положено особам ее породы, пыталась верховодить в семействе, но это ей не всегда удавалось.

Как-то Шебаршины собрались куда-то уехать и пригласили пожить на даче Пушкиных, чтобы те заодно сделали и доброе дело – постерегли всю гоп-компанию. Чтобы и Катька не объедала соседние участки, и Макс с Глашей вели себя пристойно, и куры чтоб не носились по улице как угорелые, загоняя в кюветы автомобили.

Чета Пушкиных, естественно, прибыла выручать родственников. Кота Базилио в семье Шебаршиных еще не было, его время наступило позже, вся живность, кроме Катьки, считалась ручной.

– Козу Катьку мы теперь зовем по-другому, – тихим голосом сообщила Нина Васильевна, встретив гостей у калитки, – она теперь у нас не Катя.

– А кто же?

– Маша.

– На новое имя откликается?

– Еще как. Она вообще на все имена откликается.

Причина смены имени оказалась очень проста: по соседству поселился Крючков Владимир Александрович, жену его звали Катей, на всякий зов, чуть что, откликалась она… Одного раза было достаточно, чтобы задуматься о переименовании любимой козы.

– Все ясно, – дружно ответили на просьбу Пушкины – намек они поняли.

Шебаршины уехали с дачи, уверенные, что ничего не случится: и Татьяна Александровна, и Николай Васильевич Пушкины были людьми очень аккуратными, точными, умели действовать по инструкции, а это было очень важно – действовать по инструкции, – но все-таки случилось нечто…

Утром Пушкины проснулись от того, что призывно блеяла Катька – она же Маша. Глафиры и Макса дома не было – удрали. Катька тоже не заставила себя долго ждать – ловко вскочила на скамейку, а со скамейки, как с некой спортивной тумбы, ей ничего не стоило перемахнуть через изгородь.

Татьяна Александровна поспешно растолкала мужа.

– Пушкин, подъем: зоопарк разбежался!

Спешно разделились – Николай Васильевич побежал в одну сторону, Татьяна Александровна – в другую. Мужчина оказался проворнее – быстро засек, что Макс вообще унесся за дачную территорию, за изгородь, лаял теперь там, – и помчался за Максом за ворота; Татьяна Александровна стала искать Катьку и Глафиру.

И та и другая словно бы испарились: умная Глафира где-то спряталась и сделала это явно специально, такая сообразительная была собака, а Катька помчалась поживиться чем-нибудь съестным.

Минут двадцать Татьяна Александровна металась среди дачных участков, пока не увидела, как в самом дальнем углу мальчик кормит белым хлебом какую-то козу, очень похожую на Катьку. Мда, вроде бы похожа эта коза на Катьку, а вроде бы и нет… Катька это или не Катька? Неподалеку мужчина был занят уборкой травы, сгребал ее легкими пластмассовыми граблями.

– Простите, это ваша коза? – неуверенным голосом поинтересовалась Татьяна Александровна. Обращалась она к мальчику.

Мальчик гордо вскинул голову и, скармливая козе последний кусок пшеничной булки, ответил:

– Наша!

Мужчина тоже подал голос:

– Потеряли козу, значит?

– Потеряли, – горестно отозвалась Татьяна Александровна.

– Берите свое сокровище, – заявил мужчина добродушно, – это ваша коза, ваша! Мой внук пошутил, сказав, что она наша.

Татьяна Александровна привела козу домой, привязала к какому-то колу и помчалась искать Глафиру.

Сколько она ни высматривала хитрую псину, высмотреть никак не смогла, Глафира словно бы сквозь землю провалилась, а вот голос ее вскоре услышала.

Голос у Глафиры был особый – низкий, грудной, грубоватый, – совсем не похожий на ее общительный дружелюбный характер. Татьяна Александровна пошла на голос и вскоре увидела собаку – Глафира стояла среди местных детишек, буквально была окружена ими, и, мирно помахивая хвостом, что-то им рассказывала на своем милом собачьем языке.

У Татьяны Александровны отлегло на сердце: слава Богу, нашлась Глафира.

Оставалось теперь дождаться Николая Васильевича с Максом. Куда же умудрился удрать Макс? Макс принадлежал к редкой породе собак, слишком уж редкой, в Москве таких псов насчитывалось единицы, это была порода тибетская, лхасское апсо. Если кто-то пытается забраться в дом, чтобы украсть чего-нибудь, обидеть взрослого или ребенка, апсо поднимает шум заранее, загодя, и не утихает до тех пор, пока лиходей не уберется. Такая собака может разбудить всю Москву.

До Макса у Шебаршиных также была тибетская собака по кличке Ксю-Ша, Ксюшка, очень сообразительная, живая, верткая, как юла, любимая всеми… Когда Ксюшка попала под автобус, рева было немало, особенно среди детей.

Макс продолжил Ксюшкину линию и прожил в доме Шебаршиных до конца дней своих.

Наконец Николай Васильевич отыскал Макса на какой-то старой дороге, где тот весело гонялся за бабочками и облаивал их, благополучно изловил и водворил на дачный участок Шебаршиных.

Больше представители «зоопарка» побегов не совершали.

У Глафиры же оказалась не самая счастливая судьба. Во-первых, она принадлежала не Леониду Владимировичу, а его внучке Ире – дочери Алексея Леонидовича, Шебаршины просто часто брали Глашку к себе в дом и она к дому деда привыкла; во-вторых, Глафира была существом очень чувствительным, ранимым, трогательным в своих поступках – не влюбиться в нее было нельзя, – и одновременно чересчур реагирующей на все, что происходило вокруг нее.

А тут получилось так, что ребята – внуки Леонида Владимировича – обзавелись новым зверем: приобрели большую белую крысу с красными светящимися глазами и длинным хвостом.

Глафира как увидела крысу, так и ахнула по-дамски испуганно и свалилась в обморок. Обморок этот добром для нее не кончился – у Глафиры начало сильно сдавать сердце, и лечению этот процесс почему-то не поддавался: очаровательной «бассетихе» делалось все хуже и хуже.

Через некоторое время она перестала вставать. Приходили ветврачи, кормили ее лекарствами, осматривали, прослушивали, обследовали своими мудреными инструментами и беспомощно разводили руки в стороны – не понимали, что с собакой происходит.

Собака медленно умирала, ей было плохо, понятно стало, что ничто уже ей не поможет – ни редкостные лекарства, ни пилюли с микстурами, ни уколы, ни примочки, ни промывания с прогреваниями, ни лечебные процедуры, ни визиты знаменитых академиков.

Леонид Владимирович не верил, что Глафиры скоро не станет, сопротивлялся этому, все разговоры о том, что собаку надо усыпить, пресекал решительным «Нет!» – и это продолжалось долго.

Потом он, видя, что лечение не дает никаких результатов, все усилия врачей тщетны, сломался, махнул рукой обреченно:

– Ладно, Бог с вами!

И вот что интересно: когда в квартиру пришли за Глашей люди в белых халатах, Глафира – тонкое существо, все отлично понимающее, Глафира, которая давно уже не поднималась на ноги, лежала на своей подстилке и тяжело вздыхала, вдруг поднялась и побежала к этим людям. Она увидела в них свое избавление.

Так Глафиры не стало, и после нее в доме словно бы образовалась пустота – исчезла родная душа, которую можно было сравнить разве что лишь с человеком. Такая пустота образовывается только после ухода близких людей и обязательно рождает слезы. Пусть слезы невидимые, скрытые, возникшие в душе и там же оставшиеся, но все же это были слезы. Горькие, ранящие, те самые, которые долго потом помнятся – годы проходят, а они все возникают в памяти.

Недаром говорят, что животные, живущие в семье, – это те же самые родственники. Иногда, может быть, даже ближе родственников – увы, это истина, которую трудно оспорить. Примеров тому не счесть.

Животных Шебаршин любил очень, любовь к ним была одной из черт его характера. Характера, перед которым можно и нужно преклоняться.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.