Раскол партии

Раскол партии

Последние дни в Белом доме представляли собой просто войну с конгрессом. В начале 1909 года конгресс отверг планы Рузвельта о той или иной степени государственного контроля над электростанциями реки Миссури. В ярости Рузвельт налагает вето на билль конгресса. Тогда конгресс обращается к «кошельку» президента: поручает министру финансов отчитаться во всех тратах из экстренного фонда президента. Когда президент представляет ряд докладов о деятельности федеральных служб, конгресс попросту не отпускает средств на их публикацию. Пиком этой войны, видимо, следует считать внесение конгрессом поправки к одному из биллей, которая запрещала президенту создавать любые комиссии по расследованию без согласия на то конгресса. Рузвельт обвиняет конгрессменов в том, что они ограничили полномочия органов расследований правонарушений «потому, что не желают сами подвергаться расследованиям представителей секретных служб. В прошлом таких расследований было очень мало; но я полагаю, что не в общественных интересах было бы защищать преступников где бы то ни было, в каком бы то ни было общественном механизме».

Вот пункты программы Рузвельта, которые привели к полной его изоляции: налог на наследство, обязательность публичной оценки стоимости железных дорог, утверждение практики расследования деятельности монополий.

В рамках одной идеологии столкнулись две концепции управления классовым обществом. Рузвельт стоял за укрепление исполнительной власти, с одной стороны, обеспечивающей государственные гарантии бизнесу, с другой ? наблюдающей за их поведением, координирующей их деятельность, блокирующей социально опасные крайности. Конгресс, менее склонный к трансформации, покорный обычно лишь в периоды тяжких испытаний («великая депрессия», Перл-Харбор), не спешил соглашаться на усиление своего федерального противовеса. Для него это была сознательная линия на продление века несдерживаемого рамками государственно-монополистического капитализма предпринимательства. Для президента такая оппозиция конгресса означала растущую изоляцию, уменьшение возможностей, ущемление прерогатив. В личном плане это явилось трагедией Рузвельта, неуемного деятеля, закованного в цепи ограничительных мероприятий Капитолийского холма.

Утешение следовало искать в будущем. Строились разные планы. Сенатор от Нью-Йорка? Нет, вакансий здесь не было, а выбить кого-либо стоило непомерного труда. Президент университета? Мемуарист? Нет, нет и нет. Быть в центре мирового спектакля, волновать всеобщее воображение, совершать непредсказуемое, поддерживать представление о себе как о счастливом динамичном человеке, презирающем слова, за которыми не следует дела ? вот то состояние духа, которое бросало вызов всем дежурным должностям экс-президента. Рузвельт решил отправиться на год в Африку, поохотиться на львов, а после свежими глазами оценить текущую жизнь Америки (плата за цикл статей в журнале «Аутлук» уже оговорена).

Выбор своего преемника в Белом доме заставил Рузвельта много размышлять. Будь он полностью волен в своих действиях, он предпочел бы Элиу Рута: «Я прошел бы на четвереньках от Белого дома до Капитолия, только бы сделать Рута президентом. Но я знаю, что это невозможно. Он не может быть избран. Слишком велика оппозиция против него, поскольку хорошо известны его связи с корпорациями».

Видимо, свое решение Рузвельт принял в 1905 ? 1906 годы, когда кандидатура военного министра У. Тафта в члены Верховного суда была отведена с явным намеком на более деятельное поприще. В конечном итоге выбор Рузвельта не удивил лиц, знавших близкое окружение президента. Основы их политического союза были заложены еще в 1890 ? 1892 годах, когда Рузвельт, работая в Вашингтоне, обзаводился влиятельными связями. Тафт был соседом Рузвельта, в то время они с Рузвельтом занимали в администрации президента Гаррисона приблизительно равное положение. Тафт продолжил карьеру по судейской части, стал федеральным судьей и деканом школы права при университете города Цинциннати. В 1900 году он возглавил американскую колониальную администрацию на Филиппинах. Рузвельт вспомнил о друге в 1902 году, когда открылась вакансия в Верховном суде. К его удивлению, Тафта привлекала уже не высшая судебная власть, а власть исполнительная. Следуя своему постоянному принципу выдвигать друзей, Рузвельт пересмотрел свои предложения. В начале 1904 года У. Тафт получил в его кабинете должность военного министра. Более того, он стал неким послом по особым поручениям. В его послужном списке значились: визит на Кубу (предотвратить антиамериканские выступления), визит в Ватикан (заручиться поддержкой католической церкви на Филиппинах), визит в Токио (успокоить японцев, возмущенных обращением с японским меньшинством в Калифорнии), визит в Панаму (устранить сложности в строительстве канала). В Китае он пытался ослабить бойкот американских товаров. Именно эта деятельность плюс проявленная абсолютная лояльность предопределили выбор Тафта в качестве преемника Рузвельта на посту президента.

Кроме того, Рузвельту как всякому императивно настроенному руководителю нравилась покладистость Тафта. Она же нравилась экономическим хозяевам страны. С их стороны оппозиции Тафту ждать не приходилось. У него был ряд несомненных заслуг перед верхушкой буржуазного истэблишмента. Он без колебаний поддерживал антирабочие акции, не проявлял «излишнего» сочувствия антитрестовским выступлениям. После Рузвельта бизнес нуждался в спокойном деятеле, знающем, чьи интересы он представляет и что он должен защищать. Назначенные президентом участвовать в конвенте республиканцев делегаты получили ясные инструкции. Демократия демократией, а реальные дела требуют организации.

Тогда, летом 1908 года, Рузвельта при всей его внешней решимости, должно быть, раздирали противоречивые чувства. Он дал клятвенное обещание не баллотироваться, он оказал всю возможную поддержку им же избранному кандидату, на которого рассчитывал в будущем оказывать влияние. И все же, несмотря ни на что, периодически ему представлялась заманчивая ситуация. Толпы республиканских делегатов, забыв обо всем, выдвинут лозунг «Еще один срок Рузвельту», и все торжественные слова отречения будут забыты, и последуют еще четыре года всевластии.

Ведь сказал же Бисмарк, что «политика не является точной наукой».

Но партийная машина показала свою отлаженность. Более половины делегатов прибыли в июле в Чикаго уже связанными обещаниями голосовать за Тафта. У депутатов, по существу, не было выбора. Все клапаны были закрыты, все неожиданности подстрахованы. Рузвельт разработал положения политической платформы республиканской партии, позаботился об оглашении своего письма в случае осложнений, он подготовил и срежиссировал спектакль, который лично для него означал политическую смерть. Представляя своего ставленника миру как человека «столь пригодного для поста президента», Рузвельт фактически ставил крест на своем политическом будущем.

Демократическая партия в 1908 году снова сделала ставку на Брайана. Это означало включение в предвыборную программу ряда прогрессистских требований. Может быть, позиция демократов была бы привлекательнее для широких масс избирателей, но Рузвельт сделал частью республиканской платформы пожелание (высказанное, конечно, в самой общей форме) определенного контроля над корпорациями, соображения в пользу налога на наследство и подоходного налога.

Рузвельт, включив в республиканскую программу некоторые пункты прогрессистских требований, по существу частично реформировал курс своей партии и дал ей в 1908 году дополнительный шанс для победы. В ноябре 1908 года Уильям Тафт более чем на миллион голосов обошел демократа Брайана.

Что же касается самой президентской гонки, борьбы между Тафтом и Брайаном, то здесь уместным было бы суждение Э. У. Хоува по поводу американских политических кампаний: «То, что политикам из года в год позволяют проводить тот же самый старый тип бесстыдных кампаний, столь же оскорбительно для народа, как если бы банда гангстеров вернулась в ограбленный ими город и устроила парад, приглашая жителей полюбоваться и выразить свои приветствия».

Рузвельт уже опробовал ружья для своего африканского путешествия, заказал девять пар очков. За 50 тысяч долларов «Скрибнерс мэгэзин» купил его будущие путевые заметки. Наконец сброшено бремя власти, и экс-президент в полковничьем мундире 23 марта 1909 года проходит по пирсу Хобокена, чтобы пожать руки нескольким сотням провожающих. Пароход высадил экспедицию у Хартума, и начался одиннадцатимесячный охотничий марафон, во время которого 296 львов пали от руки новой «звезды» африканской охоты. Лучшие из трофеев украсили экспозицию Смитсоновского музея, показывая американцам, на что способны их президенты.

В 1910 году Рузвельт отправился в поездку по Европе. Он всегда, а сейчас особенно, стремился быть в центре внимания. Париж, Брюссель, Гаага, Копенгаген, Осло, Берлин ? таков континентальный маршрут Рузвельта. Последняя остановка особенно значительна. Кайзер с гордостью показал гостю свою армию, произнеся при этом: «Мой друг Рузвельт, хочу приветствовать Вас в присутствии моей гвардии. Прошу запомнить, что Вы ? единственное частное лицо, которое когда-либо вместе с императором инспектировало войска Германии».

Разумеется, в европейском турне американская знаменитость не хранила молчания. Тем более, что в мае 1910 года Рузвельту была присуждена Нобелевская премия мира ? парадокс, учитывая экспансионистский характер его политики. В речах Рузвельта звучал привычный пафос: мораль, долг правителя, бремя белого человека, необходимость жить в мире цивилизованным народам, чтобы совместно управлять остальной частью населения. Англия оценила моральную поддержку своей колониальной политики, и 31 мая 1910 года Рузвельта избрали почетным гражданином Лондона.

Наибольшее внимание привлекла организованная лордом Керзоном в июне 1910 года лекция в Оксфорде. Рузвельт назвал ее «Биологические аналогии в истории», стремясь соединить в ней свой опыт политика и натуралиста. В ней видно сильное влияние идей социал-дарвинизма и расистских теорий. Текст выиграл от предварительной цензуры друга Рузвельта из Музея естественной историиг. Осборна, который вычеркнул поразительные сравнения отдельных современных государств с вымершими животными (мегатериями и т.п.), сделанные на том якобы научном основании, что одно из государств остановилось в своем развитии еще три столетия назад, а второе шло к гибели из-за необузданной агрессивности. В XX веке принять всерьез теории такого рода в Оксфорде уже не могли, поэтому «четыре с минусом» Рузвельт получил только за оригинальность, а отнюдь не за научную значимость своих воззрений. Между тем для него все это было крайне серьезно, он готовился к лекции более двух лет.В мае 1910 года умер король Англии Эдуард VII. Президент Тафт попросил Рузвельта присутствовать на похоронах монарха от имени правительства США. В Лондон съехался весь высший свет предвоенной Европы. Рузвельт с легкостью вошел в этот блестящий круг. С детской непосредственностью и удовольствием сообщает он подробности встреч и бесед, где собравший всех печальный повод отошел на задний план. Коронованные особы со своей стороны стремились заручиться дружбой с американской знаменитостью. Словом, траурные церемонии не привели Рузвельта в печально-философское состояние духа.

Теодор Рузвельт был политиком до мозга костей, и никакая иная сфера интересов не могла истребить в нем тягу к жгучему миру наиболее острых человеческих переживаний. Вопреки внешнему впечатлению, он внимательно следил за деятельностью У. Тафта в Вашингтоне, первые годы еще проявляя известную лояльность к другу, прежнему политическому соратнику и преемнику. Бесчисленные разногласия привели Рузвельта к пониманию того, что в Белом доме водворился не его двойник (как на то мог неосознанно надеяться экс-президент), а деятель иного склада, опирающийся на свой клан сторонников, на иные политические силы.

В рядах республиканской партии начиналось брожение. Возникли разногласия по тарифной проблеме. США уже вышли из пеленок сугубо оборонительных мер, когда тарифы прикрывали их слабую промышленность от разорительного импорта более качественных и более дешевых товаров из Англии и Германии. Однако Тафт под влиянием лоббистов из тех отраслей, где импорт означал удар по прибылям американских предприятий, одобрил поднявший тарифы закон Пейна ? Олдрича. Потакая уязвимым в международной конкурентной борьбе капиталистам, этот закон шел против значительных масс покупателей, заинтересованных в более дешевых импортных товарах. В партийных кругах появились признаки раскола. Престиж Рузвельта тем временем увеличивался благодаря тому, что недовольные Тафтом искали лидера. Естественным стержнем объединения тех, кто отходил от официальной позиции, мог стать лишь достаточно широко известный стране деятель. Рузвельт же не скрывал, что возвращение в политику для него желательно.

Рузвельт прибыл в Нью-Йорк 18 июня 1910 года. По распоряжению Тафта его встречал военно-морской эскорт. Несмотря на дождь, многотысячная толпа восторженно приветствовала экс-президента. Ветераны из «Буйных всадников» в честь своего полковника устроили смотр. Гремели оркестры, и набережная была расцвечена флагами. Возвращение Рузвельта стало событием национального масштаба. Он произнес: «Я готов внести свой вклад в разрешение проблем, преодолеть которые мы должны, если желаем, чтобы эта величайшая демократическая республика смогла обрести такую судьбу, какая соответствует нашим высоким надеждам и возможностям». Витиеватость едва ли скрывала главное: Рузвельт сразу проявлял себя как действующее ? а не отставное ? лицо политической жизни. Внимание Тафта Рузвельт пока пытался усыпить. Из письма этих дней президенту: «В течение двух месяцев я не стану выступать с речами, но, хотя мой рот будет закрыт, я постараюсь оценить все происходящее вокруг».

Обещание «держать рот закрытым» соблюдалось ровно четыре дня. А еще через несколько дней в «Ойстер-бей» прибыли заклятые враги Тафта ? изгнанный им из администрации руководитель программы охраны окружающей среды Пинчот и лидер прогрессистского крыла сенатор от Висконсина Роберт Лафолет. Хранители партийного единства в эти дни старались предотвратить намечающийся раскол. Рузвельт в конце июня посетил Тафта в его летней резиденции «Беверли» в штате Массачусетс. Но от сердечности прежних лет не осталось и следа. Политика поглотила и эту дружбу. Соблюдался лишь внешний декорум.

Рузвельт вмешался в борьбу в своем штате Нью-Йорк. Добиться влияния здесь, а потом померяться силами в масштабах страны ? так, видимо, представлял себе новый взлет пятидесятилетний политик. В конце сентября Рузвельт уже председательствовал в Саратоге на конвенте республиканцев Нью-Йорка. Летом 1910 года он окончательно понял, что его политическая будущность связана не с консервативными элементами республиканской партии, объединившимися вокруг Тафта, а с реформаторски настроенным крылом, к которому могли бы примкнуть и многие демократы. Об этом свидетельствовали его высказывания во время турне по западным и южным штатам в августе ? сентябре. Возможно, что в другой ситуации мало кого интересовали бы суждения отставного политика, но в обстановке раскола республиканской партии двадцать пять журналистов ведущих органов информации сопровождали специальный поезд Рузвельта.

У американской публики короткая память. То, что было пять лет назад ? уже седая история, а события двадцатилетней давности ? каменный век. Двести лет повторяется одно и то же: выборы ? обещания, уход ? разочарования. Но не меркнет надежда, что из очередного претендента чудесным образом получится Линкольн или Джефферсон. Политическая терпимость среднего американского избирателя удивительна. Крайняя узость выбора: либо демократы, либо республиканцы ? его почти не смущает. Апатия быстро сменяется энтузиазмом, прожженным политиканам дается мандат на превращение в легендарных героев. История страны невелика, но в каждом штате есть свой пантеон героев. В национальную столицу ? Вашингтон их статуи свозят (на демократических началах по две от штата) для обозрения в Капитолии. Но несравненно больше внимания уделяется живым «героям», тем, кто творит «легенду» сегодня.

Чтобы добиться успеха, Рузвельту следовало отказаться от тривиальных тем, сосредоточиться на кардинальных вопросах общественной жизни и классовых отношений. Лишь так можно было привлечь на свою сторону достаточные политические силы. Выступая в Осоватоми (штат Канзас), Рузвельт начал со слов Линкольна о том, что трудящиеся должны стоять «выше капитала и быть независимы от него». Далее он бросил свою ставшую крылатой фразу о «справедливом курсе». «Я стою за справедливый курс. И это означает не только честное ведение дел при существующих правилах игры, но и то, что я стою за изменение этих правил таким образом, чтобы это способствовало большей степени равенства возможностей и вознаграждения».

Речь шла о социальных вопросах, проблеме регулирования деятельности монополий. Это регулирование, признавал теперь Рузвельт, невозможно до тех пор, пока «остается действенной их (монополий. ? А. У.) политическая активность». Корпорации, а в их авангарде железнодорожные монополии, блокировали прогресс страны. Чтобы поставить преграды на пути безудержного влияния крупного капитала, нужен эффективный подоходный налог и налог на наследство, а также законы, ограждающие хотя бы в некоторой степени трудящиеся массы от произвола капитала. Рузвельт, идеолог усиления государственной власти, излагал основы своей политической философии: «Государство должно стать эффективным в деле разрешения проблем, касающихся исключительно населения данного государства... Не может быть оставлено нейтральной зоны, являющейся убежищем нарушителей закона, представляющих крупный капитал, который в состоянии нанять лукавых хитрецов ? законников, дающих советы о том, как избежать действия законов. Улучшение условий, которое мы стремимся осуществить, способно реализоваться, я полагаю, главным образом через национальное правительство. Новый национализм ставит национальные нужды выше региональных или личных выгод. Новый национализм видит в исполнительной власти слугу дела общественного благосостояния».

И совсем уже превратившийся в радикала Рузвельт провозгласил: «Мы стоим лицом к лицу с новыми концепциями взаимоотношений собственности и человеческого благосостояния. Тот, кто ошибочно считает, что любое из прав человека является менее важным, чем его доходы, должен ныне уступить место защитникам общественного благосостояния, которые справедливо полагают, что собственность каждого человека подчинена общему праву коллектива регулировать ее использование в той степени, в какой это может потребовать общественное благо».

Буржуазные реформаторы страстно приветствовали нового апостола общественных улучшений. Сильнейшим оружием Рузвельта было, разумеется, не его красноречие и даже не широкая известность, а назревший кризис верхов. Разрешить его каким-либо образом стремились разнообразные силы. Набирал сторонников социалист Юджин Дебс. Уцелевшие последователи Брайана, эпигоны популизма пытались объединить Запад. В рамках всей страны общим знаменателем, способным объединить недовольных, выступил прогрессизм[7], представляющий собой пеструю амальгаму в основном мелкобуржуазных воззрений. Датой битвы стали выборы 1912 года; 1910 ? 1911 годы прошли во внутреннем вызревании сил.

Появилась плеяда новых лидеров, как в демократической, так и в республиканской партии. Среди демократов выделился бывший профессор истории, хладнокровный и проницательный Вудро Вильсон.

Вильсон ? необычная фигура в американской политике. Сын священника, он сам выглядел пастором, с непроницаемым лицом поучающим свою паству. Будучи президентом Принстонского университета, всего лишь за три года до губернаторства, Вильсон не отличался ярко выраженными реформистскими взглядами. Он выступал за высокий тариф, за «честное» правительство, открытые профсоюзы и прочие банальности, не обозначая четко, против чего он выступает. Он был загадкой, так как ни один, даже самый близкий соратник не знал и не мог предсказать хода его мыслей. Никто не стал бы утверждать, что Вильсон каким-то образом магнетически действует на людей. Никто не мог объяснить его успех поразительной оригинальностью идей или необычайными поворотами фантазии. Но никто не отрицал его удивительной собранности, невиданного умения мастерски поставить вопрос и обрисовать ситуацию.

Рузвельт много лет наблюдал за Вильсоном, и в 1910 году не удивился его успеху в борьбе за губернаторский пост в Нью-Джерси. С непоколебимой логикой и облеченными в жесткую форму эмоциями Вильсон составил свод политических принципов под названием «Новая свобода». Осуществить свою программу он намеревался с помощью снятия благоприятного для монополизации высокого внешнего тарифа, проведения банковской реформы, которая поощряла бы кредитование мелких предпринимателей и фермеров, принятия закона против образования монополий. В 1912 году лишь одно должно было стать новым ? «Новая свобода» Вильсона или «Новый национализм» Рузвельта. Увидев ранее других силу Вильсона, Рузвельт относился к этой угрозе своим планам очень серьезно.

С кем мог объединиться Рузвельт, чтобы сплотить под своим знаменем довольно разношерстные политические массы? Подходящей кандидатурой он счел уже упомянутого либерального висконсинского сенатора Р. Лафолета. В конце декабря 1910 года Рузвельт пригласил его в Нью-Йорк. Поскольку журнал «Аутлук», с которым сотрудничал Рузвельт, поддерживал организацию Лафолета ? Национальную прогрессивную республиканскую лигу, возможность заключения эффективного союза была предопределена. В обычной для буржуазной политики ситуации каждый из двух деятелей, нуждаясь в союзнике, в то же время стремился использовать другого. Лафолет, желая воплотить в жизнь свои идеалы, должен был блокироваться с общепризнанными деятелями. Рузвельт в этом отношении казался неоценимой находкой. Его известность и довольно неожиданный «квази-радикализм» обещали массовую опору движению.

Трагедии человеческих отношений еще раз суждено было случиться в этом, почти нечаянном союзе Рузвельта и Лафолета. Последний рассчитывал на поддержку своей кандидатуры нью-йоркским ветераном, якобы .отошедшим от прямого участия в политических битвах. И напрасно. Несмотря на внешние знаки приязни, Рузвельт далеко не во всем соглашался с Лафолетом, а главное, он не желал отдавать позиций лидера никому. Это выяснилось позднее; тогда же, в конце 1911 ? начале 1912 года ситуация не выглядела столь очевидной.

Дело было не только в том, кого выбирали Рузвельт и Лафолет в качестве союзников, но и в том, кто выбирал их. Миллионеры М. Маккормик, У. Флинн, братьяг. и А. Пинчоты, вложившие вначале деньги в кампанию Лафолета, к концу января 1912 года переметнулись к «ойстербейскому льву» ? Рузвельту. Теперь и он решил, что наступила пора выйти из укрытия. Отмечалось, что Рузвельт «никогда не был в лучшей физической форме. Он стал грузен, но цвет лица у него здоровый и он кажется энергичным без признаков неестественного воодушевления. Нет ничего, что предполагало бы нарушение мыслительного процесса, если не считать за симптомы этого эгоизм, веру в собственные доктрины, страсть к власти и нынешнюю враждебность к Тафту».

Т. Рузвельт предложил собравшимся в редакции журнала «Аутлук» сторонникам свою стратегию действий. Он полагал, что просьба о его включении в президентскую гонку должна исходить от нескольких губернаторов среднезападных штатов ? лишь это может сразу дать видимость его массовой и влиятельной поддержки. Кажущаяся непосвященному самонадеянность оказалась точным политическим расчетом. Через две недели после призыва из Нью-Йорка губернаторы Мичигана, Миссури, Канзаса, Нью-Гемпшира, Западной Виргинии и Вайоминга обратились к Рузвельту с петицией, смысл которой сводился к тому, что вся история прогрессистского движения приводит к идеям «Нового национализма» и что Рузвельт ? глава этого движения.

Складывалось впечатление, что Рузвельт был настроен возвратить только ему принадлежащий пост. В Колумбусе, объявляя о своем вступлении в борьбу, он заговорил фразами, которым позавидовал бы Джефферсон: «Я верю в подлинную демократию, в то, что права человека выше всех прочих прав, что богатство должно быть слугой, а не владыкой народа». Апеллируя к огромным народным массам, словно он лишь вчера их увидел, Рузвельт заявил, что если «правительство не является абсолютным представителем народа», оно недостойно своего имени.

Для реализации увиденной как бы в озарении демократии Рузвельт предлагал три главные меры: право населения на референдум в случае важного для него законодательства; отзыв избирателями избранных ими лиц; опротестование решений судов. Неизвестно, какова была степень словесного позерства и демагогии, однако эти принципы сразу же оттолкнули значительную часть консервативных деятелей. Встал вопрос о принципиальной возможности для Рузвельта остаться в рядах республиканской партии. Стараниями его прежних коллег перед Рузвельтом разверзлась политическая могила.

Он прекрасно знал, что полагаться исключительно на отдельных симпатизирующих губернаторов и сенаторов недостаточно. На июньский конвент в Чикаго огромная масса выборщиков прибудет не с народным мандатом, а с указанием своих боссов. Лишь один маневр мог позволить хотя бы отодвинуть крах: обращение к избирателям через головы боссов и их ставленников ? выборщиков. Поэтому в своем ответе губернаторам Рузвельт предложил избрать кандидатов на конвент посредством прямых первичных выборов, так называемых праймериз. Праймериз давали гораздо больше возможностей «неудобному» для партийной верхушки претенденту, чем кулуарные решения, в которых местные политические боссы прямо осуществляли волю своих руководителей. (Позднее более половины штатов приняли систему праймериз.) Рузвельт шел на огромный риск. Однако именно это давало ему шанс. Он полагался на свою энергию, голос, выносливость, магнетизм, известность, умение увлекать массы, на новые прогрессистские лозунги.

С началом в марте первичных выборов политическая борьба пошла к зениту. Одно дело бурно негодовать и раздавать нелестные эпитеты, другое ? подсчитывать голоса выборщиков, реально влияющих на будущее решение партийного конвента. Магнаты из Нью-Йорка и Бостона без колебаний выступили за стабильность, то есть за Тафта. Потеряв Массачусетс и собственный штат Нью-Йорк, Рузвельт отомстил тем, что «отбил» у Тафта его родной штат ? Огайо, а затем добился триумфа в Пенсильвании, Калифорнии и Мэриленде. Даже самым большим оптимистам в лагере Тафта стало ясно, что его шансы на выдвижение резко уменьшились.

«У меня уже не хватает терпения слушать о тирании большинства, ? кричал Рузвельт толпе в Карнеги холл. ? Единственная тирания, от которой страдают мужчины, женщины и дети в действительной жизни ? это тирания меньшинства... тирания угольного, канализационного, мясоупаковочного трестов». Эти слова произносились так, будто Рузвельт сам не был тридцать лет любимцем и вождем обличаемого им сейчас меньшинства. Словно очнувшись от неведения, он поднимался к высотам пафоса социальной справедливости, понимая и «калеку-обходчика на железной дороге, переутомленную девушку на фабрике, изможденного ребенка, приговоренного к нечеловеческому труду» (из речи в Сент-Луисе 28 марта 1912 года). Рузвельт обличал адвокатов Уолл-стрит и продажную прессу. «В конечном счете эта страна не будет для нас хорошим местом для жизни, если мы позволим нашему правительству отвернуться от своих первоначальных задач и стать правительством адвокатов корпораций, служащим защите особых привилегий, а не делу народа».

Нельзя не отдать должное (каковы бы ни были подспудные мотивы) мужеству Рузвельта в эти дни, когда все близкое окружение, прежние друзья отвернулись от него, а он продолжал свой поход за справедливость, против узаконенного зла. Э. Рут разъяснял тем, кто не понимал, что случилось с Рузвельтом: «Он борец по натуре и когда вступает в борьбу, то им владеет одно желание ? уничтожить противника. Он инстинктивно хватается за любое подходящее для этого оружие. Соответственно, он говорит много того, что исходит из страстного желания победить. У меня нет сомнений в том, что он верит в то, что говорит, но на самом деле все это не так. Он просто подхватывает определенные популярные идеи, находящиеся под рукой так же, как любой может схватить стул и замахнуться им для удара».

С победой в Огайо Рузвельт обрел уверенность. Для большинства на конвенте не хватало семидесяти голосов, это было достижимо, и он предпочел забыть об опасности, вел себя как хозяин положения. Консервативные республиканцы между тем собрали все силы для решающего боя. Контролируемая ими комиссия по проверке мандатов методически очищала прибывающие в Чикаго делегации от сторонников ненавистного демагога. Так с 7 июня началось то, что Рузвельт назвал «кражей голов».

До этой даты у Рузвельта были основания смотреть в будущее с оптимизмом, верить в достаточность для него обычного политического процесса, в возможность «бескровно» выбить у Тафта руководство республиканской партией. В ходе первичных выборов за него голосовали 1 миллион 157 тысяч человек, в то время как за Тафта ? всего 762 тысячи. У Рузвельта были преимущества атакующей стороны. Накануне открытия конвента в забитом до отказа чикагском «Аудиториуме» он провозгласил: «Завтра мы сомкнем ряды во имя протеста против преступления, представляющего собой предательство народа и узурпацию его суверенитета безответственными политическими боссами, инспирированное злостным влиянием денежных привилегий... Мы сражаемся в честной борьбе за благо человечества... на стороне Бога».

Если и был человек, которого не увлекли эти слова, то им оказался сенатор Р. Лафолет. Он с горечью чувствовал, что его самого и его сторонников Рузвельт использовал для расчистки дороги, чтобы с триумфом пойти по ней. Лафолет не желал быть использованным еще раз и категорически запретил своим сторонникам поддерживать Рузвельта. Так центр и «левое» крыло оказались в Чикаго ослабленными перед лицом всегда более организованных правых сил.

Шумный конвент походил на спектакль, где актерами были все. Из разных углов доносились крики обвинений и оскорблений. Сторонники Рузвельта устроили в честь своего вождя сорокапятиминутную овацию. Это не помешало при первом же голосовании избрать Тафта кандидатом от республиканской партии на следующий срок 561 голосом. Рузвельту оставалось либо смириться с поражением, либо «хлопнуть дверью», и он предпочел второе. «С меня достаточно, ? заявил он. ? Если вы забаллотировали настоящее и законное большинство, оно должно организоваться. Я предстал перед народом и я победил. Теперь остается узнать, является ли республиканская партия «партией простого народа» (слова А. Линкольна. ? А. У.) или партией боссов и профессиональных радикалов, действующих в интересах привилегированных». После объявления в ночь на 22 июня результатов голосования 344 сторонника Рузвельта организованным порядком покинули зал заседаний конвента и собрались в Оркестровом зале. Начав свое выступление трагическим шепотом с напоминания восьмой заповеди ? «не укради», Рузвельт продолжал: «Если вы желаете, чтобы я сражался, я пойду на это, но пусть меня поддержит хотя бы один штат».

У многих делегатов съезда было чувство, что свершилась едва ли не национальная революция, а ведь на самом деле все обстояло не так уж красиво. Рузвельт в молчании шагал по номеру Конгресс-отеля, размышляя, какой бы суммы ему хватило для реальной борьбы. Как вспоминает очевидец А. Пинчот, дело во многом повернуло решение двух шептавшихся в углу миллионеров ? Фрэнка Манзи и Джорджа Перкинса. Перехватив Рузвельта на середине комнаты, они положили руки ему на плечи. Теперь можно было организовать свою партию. Название ей было готово ? прогрессивная партия. Ее идейную платформу образовали требования, от которых в ужасе отшатнулись консерваторы, но которые привлекли мелкобуржуазные круги и «разгребателей грязи». Она включала в себя такие пункты, как облегчение процедуры принятия поправок к конституции, налог на наследство, подоходный налог, социальное обеспечение для женщин и детей, трудовая компенсация рабочим, уменьшение власти судов в случае рабочих конфликтов, страхование здоровья на промышленных предприятиях, право голосования для женщин, создание сети речных каналов внутри страны.

Еще десять лет назад подобная программа считалась бы ультра радикальной, но к 1912 году американский капитализм стал более гибким, пошел на ряд уступок и реформ ради сохранения социального строя. Поэтому требования прогрессивной партии не были оригинальны. Радикальную их часть с большей последовательностью пропагандировали социалисты во главе со своим лидером, кандидатом в президенты Юджином Дебсом. Умеренно-реформистские взгляды разделяла более страшная для прогрессистов сила ? демократическая партия. Рузвельт надеялся, что демократы, собравшиеся в Балтиморе через неделю после республиканцев, выберут кого-то из «старой гвардии». Тогда все надежды тех, кто рассчитывает изменить обстановку в стране, будут связаны с прогрессивной партией. Действительно, борьба на демократическом конвенте развернулась жестокая. Но в сорок шестом голосовании верх взял самый «неудобный» для Рузвельта кандидат ? апостол либерально-буржуазной Америки Вудро Вильсон.

Опасность стала очевидной, когда одни из немногих занимающих выборное место «официальных» сторонников прогрессизма ? губернатор Мичигана Осборн объявил, что после выдвижения Вильсона необходимость в прогрессивной партии отпадает, ибо «христианин, ученый и бесстрашный гражданин, Вильсон поведет народ против финансовых владык». Мириться с распространением таких взглядов было нельзя, и Рузвельт ответил публично: избрание Вильсона будет означать возврат к власти демократических боссов. Вильсон «как адвокат показал искусство, разум и хорошее умение в подаче изношенных доктрин, которые на четыре пятых виноваты в политических бедах Соединенных Штатов». Теперь уже не столько Тафт, сколько Вильсон замаячил на горизонте как главный политический противник Рузвельта.

Рузвельт как и прежде сознательно упрощал социальные отношения, делил людей в обществе на «хороших» и «плохих», а не на эксплуататоров и эксплуатируемых. Как справедливо писал один из его приверженцев Д. Ричберг, «этот рузвельтовский прогрессизм не ставил под вопрос существующий порядок. Он предлагал перемены в законодательстве с целью заставить людей быть «хорошими», а не «плохими». Чиновников общественных служб, если их поведение предосудительно, следует снять... Предпринимателям дать наставление обращаться со своими служащими хорошо. Большой бизнес будет поощрен, если окажется «хорошим» и наказан, если окажется «плохим». Испорченные сильные личности будут находиться под контролем, а хорошие слабые люди будут защищены». Такая профанация социального анализа являлась весьма эффективной.

Приемы были столь же просты. А. Пинчот после бурного прощания с Рузвельтом через минуту спохватился, что забыл зонт и вернулся. Рузвельт уже абсолютно не помнил о прощании и принял его за посетителя, которого нужно «обработать». «Он приветствовал меня как новичка, сжал мою руку, ударил по плечу кулаком и спросил с самым искренним выражением, что он может сделать для меня. «Да ничего, ? ответил я немного смутившись, ? я вернулся за зонтиком». «Превосходно! ? закричал полковник. ? Великолепно! Превосходно! Заходите ко мне в любое время». С каждым словом он демонстрировал свои крепкие зубы и продолжал похлопывать меня, пока я не удалился».

Спустя месяц после выдвижения Вильсона, 5 августа в том же чикагском зале «Аудиториум», где проходил конвент республиканской партии, состоялся конвент новорожденной прогрессивной партии. Его открыл сенатор от Индианы Беверидж. Как обычно бывает с новым делом, когда не рутина, а единый порыв определяет настрой участников события, все связывали надежды на будущее с полковником Рузвельтом. Вот пример прорузвельтовской экзальтации: «Прежде чем ты пришел, все в политике было строго установлено и подчинялось правилам. Те, кто был призван управлять нами, делали это с мрачностью взрослых, часто поучающих детей. Никто не говорил с нами как ты. Они называли нас «избирателями», «голосующими» или столь же абстрактными именами. Они никогда не брали нас за руку и не смеялись и не играли как ты... И затем пришел ты! Идя по дороге, ты танцевал и ты нес жизнь и любовь и мужество и шутки, которые мы все помнили. Мы полюбили тебя с первого взгляда и ты любил нас!»

Более десяти тысяч делегатов приехали за свой счет и действовали пока без давления сверху. Кто были эти люди? В основном ? средний слой населения, люди со скромным достатком, но не пролетарии. Это были представители интеллигенции, городского чиновничества, обитатели небогатых пригородов. Но даже часть крупной буржуазии ? та, что не имела перспектив на съезде республиканцев, здесь рассчитывала воспользоваться появлявшимися в случае победы Рузвельта шансами (должности, поручения и т.п.).

Сенатор Беверидж умело вел заседания. На второй день работы конвента должен был выступить Рузвельт. Вот он появился: коренастый, левая рука в кармане, правая энергично рассекает воздух. Экзальтации не было предела. Пятнадцать тысяч присутствующих вскочили со своих мест и, как подсчитали журналисты, пятьдесят две минуты овациями не давали оратору начать речь. Затем исполнили гимн в его честь. В такой обстановке лидер новой партии не мог не превзойти самого себя. Для начала он заявил, что все старые партии изжили себя, фракции в них созданы искусственно и контролируются боссами. Новая партия «выдвигает платформу, которая послужит контрактом, подписанным с народом, и мы клянемся честью сдержать каждое свое обещание так, как если бы его невыполнение каралось по закону». Угар страстей придавал всем словам магическую силу. Завершая речь, изложив основные положения платформы, Рузвельт назвал ее своим «символом веры».

Правда, не обошлось и без инцидентов. Обещая денежную помощь в дальнейшем проведении избирательной кампании, Дж. Перкинс настоял на исключении из текста обвинений в адрес трестов. Однако в речи он услышал изъятое накануне место. Потеряв самоконтроль, миллионер закричал: «Мы же выбросили это прошлой ночью!» и взбешенный покинул зал заседаний. Но в целом все положения платформы по духу и букве не выходили за рамки буржуазного правопорядка и не требовали социальной трансформации.

Опустел «Аудиториум», делегаты разъехались по всей стране, чтобы до ноября вести борьбу. Рузвельт должен был бы понять, что прогрессизм обнаружил свою несостоятельность уже тогда, когда либерально настроенные конгрессмены-республиканцы отказались выйти из своей партии ради новой. Это лишало прогрессистов очень важной поддержки высшего эшелона. Оставалось апеллировать к массам. При американской государственной системе это занятие хоть и полезное, но не всегда решающее.

Предвыборная кампания была в самом разгаре. Рузвельт разъезжал по штатам, мирил местных политиканов, льстил одним, обещал золотые горы другим и повсюду стремился стать символом всех надежд. Он умел преодолевать злую скуку переездов, исторгать вдохновение, обращаясь к толпе, хотя уже накапливалась предательская усталость. У него начал срываться голос, он так или иначе попал бы в госпиталь, но произошло это раньше и неожиданнее.

Когда Рузвельт садился в автомобиль, чтобы поехать на митинг в Милуоки (это было 14 октября), из толпы к нему пробился человек. С криком, что не допустит «третьего срока», он выстрелил в Рузвельта. Никто не знал, какую опасность представляет рана с правой стороны груди. (Как потом оказалось, пуля прошла через ткань пальто, пробила футляр для очков, свернутый текст рукописи выступления, раздробила четвертое ребро и остановилась в легком.) Вопреки всем увещеваниям, Рузвельт потребовал отвезти его к собравшимся: «Я произнесу эту речь или умру». Перед безмолвной аудиторией он говорил достаточно связно: «Не знаю, все ли осознали, что в меня стреляли... во мне сейчас пуля... Я хочу, чтобы вы поняли: в этой игре я все равно впереди. Никто не прожил более счастливую жизнь... Мои друзья немного более нервные, чем я... не надо излишне жалеть меня...» В течение часа Рузвельт, отгоняя тех, кто пытался ему помочь, растолковывал, чем его программа лучше программы Вильсона. Сыграло свою роль не это различие, а поведение раненого. Мужество всегда вызывает симпатию. Прекрасные слова: «Жизнь, по большей части, пустые слова, пена и пузыри. Лишь две вещи стоят как скала: сочувствие к беде ближнего и мужество в собственной беде»

В ходе предвыборной кампании образовалась заминка. Выздоравливающий Рузвельт произнес еще одну речь накануне выборов в Мэдисон сквер гарден в присутствии двенадцати тысяч человек. Снова та же энергия, те же слова, тот же пафос оратора и энтузиазм слушателей. Все это, однако, помогло лишь сделать поражение почетным. За победителя ? В. Вильсона проголосовало 6 миллионов 286 тысяч избирателей, за Рузвельта ? 4 миллиона 126 тысяч, за У. Тафта ? 3 миллиона 484 тысячи. Но претендентов было не трое, а четверо. Юджин Дебс сумел получить голоса 300 тысяч избирателей.

Окончились выборы. Полковник Рузвельт, по всей видимости и не ожидавший большего, выглядел довольным человеком. Претендент грациозно распростился со своими сторонниками, предрекая прогрессизму славную будущность и одновременно отходя от него навсегда. Как сказала одна из сподвижниц Рузвельта в данной кампании: «Я хотела бы верить, что он (Рузвельт. ? А. У.) осуществит в случае избрания хотя бы один пункт из своей программы, но я не могу поверить в это». Подобный скептицизм был характерен для всех здравомыслящих людей. Прогрессивные силы США ни на минуту не могли допустить мысли о внезапном «прозрении» экс-президента.