Глава третья ВЕЛИКИЕ КАНУНЫ: САМОДЕРЖЕЦ В БОРЬБЕ ЗА САМОДЕРЖАВИЕ

Глава третья

ВЕЛИКИЕ КАНУНЫ: САМОДЕРЖЕЦ В БОРЬБЕ ЗА САМОДЕРЖАВИЕ

«Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру» (Екк. 3; 1–8). Так говорил высокомудрый Соломон, сын Давида, Иерусалимского царя. Эти простые слова вновь и вновь заставляют задумываться о времени — самом сложном вопросе, с которым сталкивается человек в своей жизни, проходя земной путь: от юности к старости и не имея возможности исправить совершенные в течение лет ошибки. Воистину, «всему свое время», тем более что все имеет свое начало и свой конец: «все произошло из праха, и все возвратится в прах» (Екк. 3; 20). Философская отрешенность древнего мудреца может напугать, ибо не каждый в состоянии принять банальную истину, что все — суета. И все же подобное понимание в основе своей — глубоко оптимистично, так как Екклесиаст имеет веру, дающую ему силы. Вера эта может преображать человека и преодолевать «томление духа». Она помогает преодолевать неприятности и искать ответ на вопрос «что делать?».

В начале XX века Россия стояла перед проблемой, от решения которой зависело ее будущее: что делать — «сберегать» или «бросать», «убивать» или «врачевать», «раздирать» или «сшивать»? Ясно было, что в неизменном виде страна существовать больше не сможет. Но могла ли в таком случае идти речь о «врачевании»? Вопрос оставался без ответа. Конечно, государство — это не механическое собрание народов и территорий. Прежде всего, государство — это историческое образование, сложившееся в результате взаимодействия различных социально-политических и религиозно-этических факторов. Идеального государства никогда не было и, очевидно, не будет.

Как писали французские энциклопедисты, «после своего расширения и увеличения государства имеют тенденцию к упадку и разрушению. Поэтому единственный путь увеличения продолжительности процветающего правительства — это приведение его при каждом удобном случае к принципам, на которых оно было основано. Когда эти случаи часты и ими удачно пользуются, правительства более счастливы и продолжительны, а когда эти случаи редки или их плохо используют, политическая организация увядает и гибнет»[67]. Под этими словами мог бы, кажется, подписаться и К. П. Победоносцев: ведь принципы, на которых основывалось Российское государство, были самодержавные. Однако их удачное использование к началу XX века не могло уже зависеть только от воли монарха. Это была проблема, игнорировать которую Николай II уже не мог, но признавать не хотел. Предстояло делать выбор, «поступаться принципами» или вступить в борьбу со временем, по-своему интерпретировав Екклесиаста.

Понять свое время невозможно, не разобравшись в прошлом. Но всегда ли прошлое помогает решать проблемы дня сегодняшнего?! Николай II, будучи наследником петровской империи, тем не менее смотрел в будущее иначе, чем его державные предки. Симпатизируя царю Алексею Михайловичу, он стремился воскресить старые, XVII века, «формы», очевидно, полагая, что это никак не скажется на политическом «содержании». Интерес к костюмам a la XVII век в данном случае не может вызвать удивления. Царская чета желала даже переодеть двор в одежды русских бояр московской эпохи, поощряя публикацию собственных портретов в одежде царей допетровской Руси. Этими портретами ознаменовался разрыв с традицией иконографии монархов имперского периода. В XIX веке никто из венценосцев не носил маскарадных костюмов.

«Но для Николая II одеяния XVII века были чем-то большим, чем просто костюмами, — пишет Р. С. Уортман в книге «Сценарии власти». — Они бросали вызов нормам европеизированного Императорского двора. Они помещали царя и царицу в иной пространственно-временной континуум, в культурный и эстетический универсум, далекий от петербургского общества». Стремление последнего самодержца быть «истинно русским» трудно назвать фальшью. Генерал А. А. Мосолов вспоминал, как после одного из концертов Надежды Плевицкой, известной исполнительницы русских песен, Николай II сказал ей: «Мне думалось, что невозможно быть более русским, нежели я. Ваше пение доказало мне обратное; признателен вам от всего сердца за это ощущение». Н. В. Плевицкая впоследствии говорила, что Николай II «был добрый и простой, такой как все. Ничуть не похож на царя». Певица видела, что ее песни трогают царское сердце. Будучи по происхождению крестьянкой, мать которой до конца жизни так и не знала грамоты, Н. В. Плевицкая прекрасно могла отличить искренность от игры. Царя она воспринимала с подкупающей непосредственностью. «Веселую компанию он очень любил, — вспоминала певица. — <…> И пил много. Но что удивительно — никогда не пьянел. <…> Веселый был человек. Любил анекдоты. Особенно еврейские или анекдоты про какое-нибудь глупое положение какого-нибудь глупого начальства. Хохочет до упаду».

«Русскость» иногда принимала и гротесковые формы: царь любил носить крестьянские рубахи, даже дал их под мундир стрелкам императорской армии. Такая одежда часто шокировала придворных. Действительно, представить Александра III, его отца, или деда в высоких сапогах, плисовых шароварах, красной рубашке, подпоясанной желтым поясом, было невозможно. А граф И. И. Толстой, например, писал о том, как в бытность свою министром народного просвещения видел государя в малиновой шелковой косоворотке, опоясанной ремешком. «Так как при этой рубашке, — вспоминал граф, — государь не имел на себе никаких признаков офицерского звания, то есть никакого канта, ни погон, ни ордена, носил темные в складках суконные брюки и высокие сапоги, то имел общий вид русского зажиточного крестьянина у себя дома в жаркий день, когда сидят без поддевки. Должен сказать, что костюм этот очень шел к нему, хотя пока я к нему не привык, первое время он поражал меня». Понимал ли царь, что крестьянская одежда на самодержце выглядит странно? Очевидно, понимал. Но дело заключалось в том, что крестьянская одежда была для Николая II своеобразной «формой протеста», антибюрократической демонстрацией, ибо европейского покроя мундир был обязательной одеждой любого чиновника. Царь желал изменить стиль своей эпохи, воспринимая настоящее как эхо вечности, эхо прошедшего.

Показательно, что последний большой придворный бал в истории империи, состоявшийся зимой 1903 года в Зимнем дворце, был костюмированным. Время изменилось, «новая, враждебная Россия смотрела чрез громадные окна дворца», но царь не желал замечать этого — все приглашенные должны были явиться на праздник в русских костюмах XVII века. «Государь и Государыня вышли в нарядах Московских царя и царицы времен Алексея Михайловича, — вспоминал много лет спустя один из участников бала — великий князь Александр Михайлович. — Аликс выглядела поразительно, но Государь для своего роскошного наряда был недостаточно велик ростом». Успех бала привел к тому, что его повторили во всех деталях через неделю — в доме графа А. Д. Шереметева.

Великий князь, впрочем, не слишком восхищался увиденным, полагая, что замечательное воспроизведение картины XVII века, «вероятно, произвело странное впечатление на иностранных дипломатов. Пока мы танцевали, — писал Александр Михайлович, — в Петербурге шли забастовки рабочих, и тучи все более и более сгущались на Дальнем Востоке. Даже наше близорукое правительство пришло к заключению, что необходимо „что-то“ предпринять для того, чтобы успокоить всеобщие опасения». Однако на фоне все увеличивавшихся «внутренних нестроений» такие опасения успокоить было проблематично: даже члены дома Романовых не могли убедить Николая II, что война с Японией — жестокая реальность. «Японцы нам войны не объявят, — заявлял он Александру Михайловичу накануне 1904 года, — потому что они не посмеют».

История буквально через несколько дней дала свой ответ на прозвучавшее заявление. В ночь на 27 января 1904 года десять японских эсминцев внезапно атаковали русскую эскадру, стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура, и вывели из строя два броненосца и крейсер. Днем были атакованы крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец». Героические русские моряки, сражаясь до последнего, вынуждены были затопить крейсер и взорвать лодку. На следующий день — 28 января — Япония официально объявила войну России.

Как же получилось, что государь, не желавший войны, не сумел ее избежать, проявил политическую недальновидность?

По мнению В. И. Гурко, Николай II, встав у кормила власти в молодом возрасте, не мог проявлять личную инициативу в сложнейших вопросах внутреннего управления «коренной» России, следуя указаниям своих министров. Чтобы осуществить «всякие экспромтные мысли и намерения», самодержец должен был обладать исключительной силой воли и огромной настойчивостью. В период путешествия по азиатским владениям России убедившись, что на Дальнем Востоке исторические задачи страны далеко не исчерпаны, и находясь «под гнетом чувства своего бессилия проявить личную инициативу в делах управления ядром государства, а также в европейском международном положении, Николай II должен был роковым образом направить свои взоры к Сибири и берегам Тихого океана и там искать применения своего творчества и возможности проявления личной инициативы».

Итак, стремление проводить личную политику заставило государя обратить свои взоры к Дальнему Востоку! Запомним это и обратим внимание на то, как оценивали действия царя его ближайшие сановники. Граф И. И. Воронцов-Дашков, в течение царствования Александра III являвшийся министром двора, в мае 1903 года писал С. Ю. Витте, что не понимает двойственности в ведении русской политики на Востоке: «…царская официальная, и царская же неофициальная, причем каждая имеет своих агентов, несомненно ссорящихся». Царская неофициальная политика, разумеется, не могла обойтись и без неофициальных советников или, выражаясь проще, случайных людей. Если в XVIII веке «в случай» попадали преимущественно за красоту, то в начале XX ими оказывались уже не фавориты, а неведомые никому субъекты, «которых царь, почему, Бог знает, считал рожденными для блага престола и отечества. И попадали эти избранники в случай уже не за свою красоту, а исключительно за свое нахальство!». Так, в конце 1890-х годов «в случай» попал бывший гвардейский офицер А. М. Безобразов, ставший одним из организаторов Русского лесопромышленного товарищества на реке Ялу (в Корее). «Это злосчастное коммерческое предприятие, для защиты интересов коего вмешалось правительство, вызвало трения и в конце концов войну с Японией и нанесло жестокий удар престижу царского дома», — с горечью вспоминал прошлое барон H. E. Врангель, отец знаменитого «белого» генерала.

Но главное заключалось даже не в защите предприятия правительством, а в слухах, которые в 1904–1905 годах широко распространялись по России. Слухи сводились к тому, что в предприятии материально заинтересованы члены Императорской фамилии и дворцовые круги, что Россия воевала из-за чужих (корейских) лесов, которые царь взял в аренду и не хотел уступить японцам. Молва оказалась беспощадной и к царю. И это неудивительно — в самодержавной стране за все отвечает венценосец. Безусловно, Николай II в своей дальневосточной политике в последнюю очередь руководствовался финансовыми расчетами, но доказывать это публично было бы абсурдно.

Собственно говоря, история, приведшая к войне с Японией, начиналась во второй половине 1890-х годов, когда Россия совместно с Германией и Францией выступила в защиту разбитого Страной восходящего солнца Китая. Тогда Япония не получила ни пяди китайской земли. Министр финансов С. Ю. Витте тогда же добился выделения Китаю русского займа (для погашения контрибуции), успешно проведя переговоры о постройке (на китайской территории) российского железнодорожного пути. В 1896 году был заключен Московский договор о защите Китая от нападения Японии. Добился министр финансов и назначения русского агента в главные советники (по финансовой части) при корейском императоре, что было первым шагом к мирному завоеванию преобладающего влияния в Корее. Россия, таким образом, становилась гарантом неприкосновенности Китая и Кореи, обеспечив себе спокойное развитие в мирном соседстве двух дружественных государств.

Ситуация кардинально изменилась после внезапной высадки в ноябре 1897 года германского десанта в Киао-Чао (на южном побережье Поднебесной) под предлогом требования удовлетворения за убийство немецких католических миссионеров. Действия Германии спровоцировали и ответ России, которая ввела свои суда в Порт-Артур. В итоге по договору 15 марта 1898 года Россия заняла Ляодунский полуостров — вся политическая постройка, создаваемая с 1896 года, обрушилась. России пришлось покинуть Корею (ибо необходимо было избегать лишних осложнений и дать некоторое удовлетворение Японии, недавно изгнанной из Ляодуна во имя «неприкосновенности» Китая). «Вместо двух друзей — Китая и Кореи, — резюмировал отечественный историк Б. А. Романов, — Россия разом восстановила против себя Китай, допустила на материк в ближайшее свое соседство Японию и прославилась своим „неслыханным“ коварством».

Таков оказался результат столкновения двух политик — С. Ю. Витте и Николая II, воспользовавшегося занятием Германией Киао-Чао. Император Вильгельм II, в августе 1897 года посещавший Петергоф, в своих воспоминаниях отмечает, как русский царь сообщил ему, что для него, Николая II, представляет интерес в Китае, а чему он мешать не будет. И хотя свое согласие русский самодержец признал вскоре «неосторожным», ситуация развивалась по самому неудачному для России сценарию. Витте, правда, удалось сохранить фикцию дружбы с Китаем, но, по сути, это ничего не меняло, особенно после того, как европейские страны (включая Россию) на заре XX века приняли участие в разгроме боксерского движения. Карательная экспедиция к Пекину, военная оккупация и эвакуация Маньчжурии с лета 1900 года сделали Дальний Восток военной темой по преимуществу. С. Ю. Витте, понимавший, что Россия истощена громадными расходами, полагал необходимым отсрочить лет на пять — десять продвижение к Тихому океану, в ином случае, по его мнению, осложнения будут неизбежны.

«Весь вопрос, таким образом, сводился к тому: какая политика предотвратит или отсрочит неизбежную войну — политика немедленного и полного военного отступления из Маньчжурии или политика частичного и замедленного отступления, комбинированного с рядом открытых (в Порт-Артуре) и маскированных (в Корее и остальной Маньчжурии) мероприятий в предупреждение войны». Вот тогда царь разошелся со своими министрами, открыто взяв в свои руки практическое решение дальневосточной проблемы при помощи группы лиц, которых к тому времени уже более пяти лет выслушивал на эту тему, но не подпускал к практическим действиям. Эта группа и получила название по имени одного из «случайных» конфидентов царя — упоминавшегося выше А. М. Безобразова («Безобразов и К⁰»).

С именем Безобразова обычно и связывается печальная повесть о концессии на Ялу, начавшаяся в ноябре 1897 года. Тогда в столицу империи приехал владивостокский купец Ю. И. Бринер с предложением купить у него полученную им от корейского правительства концессию на эксплуатацию обширных лесов, охватывавших всю Северную Корею по рекам Тумен и Ялу. В поисках покупателя Бринер столкнулся с бывшим полковником В. М. Вонлярлярским, владельцем золотых приисков на Урале. Последний, заинтересовавшись предложением и понимая, что без государственной помощи дело не провернуть, сообщил обо всем Безобразову. В свою очередь, вдохновленный грандиозным замыслом, Безобразов рассказал обо всем графу И. И. Воронцову-Дашкову и великому князю Александру Михайловичу. Он даже составил записку, которую через графа удалось передать царю. Записка убеждала Николая II приобрести концессию Бринера в личную собственность, содержала доказательства выгод для России от подобного приобретения. «Русское дело» на Дальнем Востоке, по мысли Безобразова, в результате только выиграло бы.

Царь благосклонно отнесся к предложению Безобразова; весной 1898 года из сумм кабинета Его Императорского Величества выделили 70 тысяч рублей для экспедиции в Корею (безобразовские заявления нужно было проверить). Во главе дела встал великий князь Александр Михайлович, но «душой» дела остались Безобразов и Вонлярлярский. Что же привлекало царя в этих странных людях, особенно в Безобразове, стремившемся всегда сделать «как лучше», но неизменно получавшем в результате традиционный результат — «как всегда»? Ответ на этот вопрос, как мне представляется, сформулирован Б. А. Романовым, тонко подметившим отношение последнего царя к официальным и неофициальным докладчикам по государственным вопросам.

«Безобразов, — писал Б. А. Романов, — совершенно не владел казенным языком, спокойствием и плавностью речи, выработанной, корректной фразой. Он мыслил больше образами, никак не мог уместиться в обычный запас слов, выражался размашисто и любил словечки. Высказывался он всегда уверенно и производил впечатление человека, не умеющего скрывать свои мысли. С большой легкостью переходил он от одной мысли к другой и явно предпочитал аподиктические суждения. Для несильного ума общение с таким человеком было лишено ненавистного для такого ума переживания: бессильного подчинения логической принудительности чужой речи. Универсальный дилетантизм и бесстрашие Безобразова, при неистощимой словоохотливости, создавали царю необычную обстановку делового разговора, в котором он оставался совсем свободным: слушать, пока не устал, и если внутренне соглашался, узнавая свою собственную мысль, или произвольно оборвать беседу без обидного осадка, что не сумел справиться с безукоризненной аргументацией чуждой или неприятной или неприемлемой чужой мысли» (курсив мой. — С Ф.)[68].

Царю было приятно слышать близкие по духу суждения, понимать, что он интеллектуально сильнее своего собеседника и может проявить свою самодержавную волю без опасения выглядеть смешным. В результате 8 мая 1899 года концессию Бринера приобрели, фиктивно передав до лучших времен третьему лицу. Эти времена, впрочем, никак не наступали, хотя менее чем через год Безобразов возобновил дело и убедил царя согласиться на образование «Восточно-Азиатской К°» с денежным участием в ней Собственного Его Императорского Величества кабинета. Однако денежное участие кабинета Безобразову в конце концов осуществить не удалось. Дело остановилось — на его пути встал министр финансов С. Ю. Витте. Ситуация стала меняться в лучшую для безобразовцев сторону лишь после того, как в январе 1903 года Витте уступил и открыл двухмиллионный кредит в распоряжение Безобразова «на известное Его Императорскому Величеству употребление».

Личная политика царя наконец восторжествовала. Ее сторонником оказался и В. К. Плеве, стремившийся вершить судьбы Дальнего Востока. 6 мая 1903 года А. М. Безобразов был назначен статс-секретарем государя, став докладчиком по всем дальневосточным делам; выросло влияние и других неофициальных деятелей его кружка. На следующий день был разрешен вопрос об образовании на Дальнем Востоке наместничества (положение о нем выработали к концу июня). Однако правительственное сообщение об этом было опубликовано после того, как 15 июля 1903 года Япония обратилась к России с официальной нотой, предлагая приступить к переговорам по тем вопросам, «по которым интересы обеих держав могут войти в столкновение». В результате, по словам В. И. Гурко, в учреждении наместничества Япония усмотрела ответ на свое предложение, ведь «образование наместничества из Квантунской области и Приамурского края, отрезанного от нее всей Маньчжурией, как бы включало эту последнюю в пределы Русского государства». Но образование наместничества затрагивало и внутриполитический аспект — с тех пор вся дальневосточная политика уходила из ведения правительства, оказавшись в руках наместника — адмирала Е. И. Алексеева (незаконнорожденного сына Александра II), Безобразова и К⁰.

К середине декабря 1903 года ситуация на переговорах России с Японией выглядела следующим образом: Япония требовала уступить ей всю Корею и установить пятидесятиверстную нейтральную полосу по обе стороны от маньчжуро-корейской границы. Россия, по настоянию Безобразова и Алексеева, соглашалась уступить Корею по 39-й параллели, то есть с сохранением устьев реки Ялу и, следовательно, всей территории концессии. Но и до того, как дальневосточные дела попали в руки безобразовцев, отношение российских властей к Японии и ее интересам было более чем странное. Так, прибывший в ноябре 1901 года в Петербург министр иностранных дел Страны восходящего солнца маркиз Ито был встречен весьма нелюбезно и ни к какому соглашению прийти не смог. Зато в Англии его встретили с предупредительной любезностью, и 30 января 1902 года между двумя странами было заключено соглашение, по которому Англия обязывалась помочь Японии своим флотом в случае войны с двумя державами. Итак, война становилась лишь делом времени.

«Решительно все наше правительство было против нее, — рассуждал о причинах Русско-японской войны В. И. Гурко, — не желал ее, безусловно, и Николай II, и тем не менее она произошла, безусловно, по нашей вине.

Причина одна и единственная, а именно — твердое и неискоренимое убеждение правящих сфер, что силы наши и тем более наш престиж настолько велики во всем мире, а в особенности в Японии, что мы можем себе позволять любые нарушения даже жизненных интересов этой страны, без малейшего риска вызвать этим войну с нею: „Un drapeau et une sentinelle — le prestige de la Russie fera le reste“[69] — вот что громко провозглашал министр иностранных дел, а думали едва ли не все власть имущие».

Конечно, ошибки политиков имеют большие последствия, и порой за них приходится расплачиваться всему народу. Но все-таки ошибка ошибке — рознь. В истоках Русско-японской войны мы видим не только ошибки, допущенные представителями власти (и разумеется, Николаем II). Мы видим упорное стремление самодержца играть самостоятельную (то есть не зависящую от министров) роль в определении дальневосточной политики собственной империи. О том, что заставляло Николая II выстраивать эту игру, уже говорилось. Сама по себе она представляет только политический интерес. Для нас же более важно отметить психологическую подоплеку дела: самодержавный правитель России искренне полагал, что может иметь личную, отличную от его же, государевых, министров политику, подвергая риску стабильность развития огромной страны и благополучие миллионов подданных!

Строго говоря, при самодержавном правлении государственная политика является безусловно приватным делом верховного носителя власти, так как он отвечает за вверенную его попечению державу с того момента, как получил бразды правления. Его сановники есть исполнители державной воли и, следовательно, не могут ей противостоять. Но это — в теории. Российская политическая жизнь эпохи последнего царствования показала, что действительность ломает любые теоретические построения. Многие современники, близко стоявшие к трону и имевшие возможность наблюдать за действиями царя, воспринимали это с удивлением и возмущением, находя объяснение в личных качествах Николая II. «Царь, не имеющий царского характера, не может дать счастья стране, — писал С. Ю. Витте. — Александр III был простой человек, но был царь и дал России 13 лет покоя. Вильгельм I [император Германии] был не мудрее Александра III и сделался великим потому, что у него был царский характер».

У Николая II Витте не видел настоящего царского характера: «Коварство, молчаливая неправда, неумение сказать „да“ или „нет“ и затем сказанное исполнить, боязненный оптимизм, то есть оптимизм как средство подымать искусственно нервы, — все это черты отрицательные для государей, хотя невеликих». Сказанное звучит как приговор, но, увы, трудно опровергается. Конечно, Николай II желал стране только добра, не отделяя своей судьбы от судьбы своих подданных, но в отличие от отца не умел отделять личные пристрастия от личного долга, то есть долга самодержца. Все это и проявилось в истории с концессией на Ялу и в целом в дальневосточной политике.

Николай II был политическим мечтателем, и это качество оказалось для него роковым. Царь искренне полагал, что на далекой восточной окраине империи ему предстоит осуществить грандиозную политическую миссию. О скептическом отношении к подобным мечтам своих министров он, без сомнения, догадывался: государственный деятель не может позволить себе отрываться от действительности и строить ничем не подтвержденные планы. Поэтому-то Николай II и «хитрил» с министрами, приближая безответственных дилетантов. Еще в 1903 году данное обстоятельство прекрасно понял и по-своему интерпретировал военный министр А. Н. Куропаткин. Встретившись однажды с министром финансов С. Ю. Витте, генерал откровенно признался ему в том, с чем трудно было не согласиться: у государя в голове огромные планы: «Взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы». Генерал отмечал далее: «…мы, министры, по местным обстоятельствам задерживаем государя в осуществлении его мечтаний, но все разочаровываем; он все же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов, который поет в унисон, кажется государю более правильно понимающим его замыслы, чем мы, министры.

Поэтому государь и хитрит с нами, но что он быстро крепнет опытностью и разумом и, по моему мнению, несмотря на врожденную недоверчивость в характере, скоро сбросит с себя подпорки вроде Хлопова (А. А. Клопова. — С. Ф.), Мещерского и Безобразова, и будет прямо и твердо ставить нам свое мнение и свою волю».

Будущее не оправдало надежд министра — «подпорки» менялись, но не «сбрасывались». Провал грандиозных восточных планов не стал для самодержца уроком и лишь обострил негативное к нему отношение в самых широких слоях русского общества. Неудачи становились нормой политической жизни, а царь — своеобразным символом несчастья. Но не будем спешить с окончательными заключениями — необходимо учитывать не только характер последнего государя, но и тот психологический климат, который сложился в стране в первые годы его царствования. Уже в 1890-х годах в русском образованном обществе заговорили о безволии Николая II, который якобы не в состоянии вести русский политический корабль. Что бы он ни предпринимал, все встречало скептическое отношение и ухмылку. Конечно, это касалось и дальневосточных дел.

Редактор крупнейшей и влиятельной газеты «Новое время» А. С. Суворин в первый день нового, 1898 года занес в дневник свой характерный разговор с сыном, в котором затрагивалась тема прихода в Порт-Артур английских кораблей.

«— Что же это, государь проглотит такую обиду?

— Отчего не проглотить? Он только полковник.

— Ну, пускай он произведет себя в генералы и таких обид не прощает».

Причину нанесения «обиды» Суворин видел в том, что царь окружен «глупцами и прохвостами, вроде графа Муравьева», в то время — министра иностранных дел империи, пессимистически заявив, что «не это еще будет». «Обида», как показало ближайшее время, прощена не была — Россия реализовала свои «права» на Порт-Артур (при непосредственном участии того же графа M. H. Муравьева), но это лишь ухудшило ситуацию на Дальнем Востоке. Приход в Порт-Артур России привел к необратимым последствиям в русско-японских отношениях, но вспоминал ли об этом А. С. Суворин, оценивал ли свои прежние претензии к монарху в 1904 и 1905 годах? Разумеется, нет. Что было — то прошло.

К 1905 году к монарху накопились новые претензии. Даже «правые» сановники откровенно говорили, «что царь болен, его болезнь — бессилие воли». «Он не может бороться, всем уступает, а в эту минуту вырывает у него уступки самый ловкий во всем мире человек — Витте», — записала в дневнике А. Богданович 28 декабря 1904 года. Подобные заявления звучали тем чаще, чем ближе слышались раскаты революции, неизбежность которой в конце 1904 года была очевидна. Предстояло пережить 1904 год, поражения и унижения войны, чтобы Николай II окончательно утратил кредит доверия в глазах большинства представителей русского образованного общества и стал восприниматься как трагикомическая фигура в «низах». «Суворин рассказывает, — записал в дневнике летом 1904 года генерал А. А. Киреев, — что извозчик, везший одного его знакомого, проезжая мимо домика Петра, сказал: вот, барин, кабы нам теперь такого царя, а то теперешний дурик! (не дурак и не дурачок). Где ему справиться, — и добавлял уже от себя: — Это ужасный симптом». Симптом был, безусловно, не обнадеживающий.

Удивившись «коварству» японцев, Николай II тем не менее не считал войну с ними фатальной для России. «Господь да будет нам в помощь!» — записал он в дневнике, узнав о начале боевых действий. А правительство поначалу даже представляло войну с Японией как священную борьбу под покровительством святого Серафима Саровского, канонизация которого состоялась летом 1903 года. Но, по свидетельству великого князя Александра Михайловича, солдаты не узнавали нового святого на иконах, чувствовали себя растерянными. В качестве вдохновителя войск, писал великий князь, святой Серафим «потерпел полный провал»[70]. История получила развитие в карикатурах тех лет; на одной из них изображалось, например, что сражающимся воинам вместо патронов на боевые позиции подвозят иконы.

Россия не имела перед Японией военного преимущества. На огромном пространстве от Читы до Владивостока и от Благовещенска до Порт-Артура было дислоцировано 98 тысяч солдат и 24 тысячи пограничников. Сибирская магистраль способна была пропускать не более шести воинских эшелонов в сутки. И хотя за время боевых действий на Дальний Восток, проведя девять мобилизаций, отправили один миллион 200 тысяч человек, для победы этого оказалось недостаточно. Тихоокеанская эскадра, большинство судов которой базировалось в Порт-Артуре, уступала по мощи японскому флоту. А укрепления Порт-Артура оставляли желать лучшего.

Главнокомандующим вооруженными силами на Дальнем Востоке вначале был адмирал Е. И. Алексеев. В октябре 1904 года его сменил на этом посту бывший военный министр, командующий Маньчжурской армией А. Н. Куропаткин, который в ходе Ляоянского сражения, в августе 1904 года, упустил реальные шансы на победу. В марте 1905 года он передал свои полномочия генералу Н. П. Линевичу.

Японцам удалось осадить Порт-Артур и запереть там русскую эскадру. Русские войска под руководством генерал-лейтенанта Р. И. Кондратенко героически обороняли крепость и выдержали четыре штурма. Но после гибели Кондратенко начальник Квантунского укрепленного района генерал А. М. Стессель 20 декабря 1904 года сдал Порт-Артур.

Известие о сдаче Порт-Артура шокировало царя. «Защитники все герои и сделали более того, что можно было предполагать, — записал тогда в дневнике Николай II и резюмировал: — На то, значит, воля Божья!» Со столь странным, казавшимся многим современникам отрешенным, отношением царя к трагедиям государственного масштаба нам придется столкнуться еще не раз.

Эта «отрешенность», впрочем, не вводила в заблуждение тех, кто имел возможность регулярно встречаться с царем и знал его с юных лет. Надежда на Бога во всем и всегда — вот основа политического мировоззрения царя. Соответственно, все случавшееся в жизни — и личной, и государственной — Николай II рассматривал через призму благоволения (или, наоборот, неблаговоления) Бога. В мае 1905 года, когда Русско-японская война близилась к трагичному для России финалу, императрица Александра Федоровна искренне говорила, «что Бог карает нас военными несчастьями за то, что мы Его оставили, мало религиозны, мало молимся! Следовало бы исправить такое ложно богословское мнение, — сетовал генерал А. А. Киреев, — сваливающее все на Господа Бога и оставляющее в душе чувство, что я-то прав, я-то действовал правильно… нет; исправление может явиться, когда царь и царица убедятся в том, что царь просто действовал неразумно, что он именно своими ошибками довел Россию до беды — ошибками политики внутренней и внешней. Вот корень зла, нечего сваливать беду на какое-то богословие».

Старый генерал, человек глубоко религиозный, консерватор славянофильского направления, А. А. Киреев знал, о чем говорил: в первые месяцы 1905 года погибли последние надежды на благоприятное для России окончание войны. В ходе Мукденского сражения, произошедшего в феврале 1905 года, японские войска прорвали фронт, заставив Куропаткина отдать приказ об отступлении. Тогда русские потеряли более 89 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными. Закрепившись на Сыпингийских позициях, российская армия вплоть до заключения мира уже никуда не выдвигалась — военные действия в Маньчжурии практически прекратились. Следствием поражения Куропаткина стало то, что моральный дух русской армии оказался сломлен. В войсках начался глухой ропот. Надежды на победу в сухопутном сражении рассеялись как дым.

Неудачи преследовали русских и на море. Так, в самом начале войны (31 марта 1904 года) погиб командующий Тихоокеанским флотом вице-адмирал С. О. Макаров — один из наиболее ярких флотоводцев того времени. Броненосец «Петропавловск», на котором он находился, подорвался на мине. Отправленная в начале октября 1904 года из Либавы на Дальний Восток 2-я Тихоокеанская эскадра, так же как и 3-я эскадра, состояла из старых разнотипных судов, называемых моряками «калошами». Совершив 18000-мильный переход вокруг Африки, русские корабли под командованием вице-адмирала З. П. Рожественского 14 мая 1905 года подошли к Цусимскому проливу и вступили в бой с главными силами японского флота, превосходившими их в артиллерии, бронировании и скорости хода. Разгром был полный: из тридцати восьми русских кораблей затонуло двадцать два, семь попало в плен, и только шесть сумели уйти в нейтральные порты, где и разоружились. Три корабля достигли Владивостока. Пять тысяч моряков были убиты и потонули, более шести тысяч попали в плен, три тысячи спаслись.

«Как ни готовилось русское общество в тайниках своей души к новой гекатомбе, к новому несчастью, но размеры катастрофы поразили всех, — отмечал современник. — Они обнаружили всю глубину разложения нашего старого строя, бесконтрольного, бюрократического, в котором все было „гладко на бумаге“…»[71] Поражение, как и победа, всегда персонифицируется. Так и Цусима стала олицетворением неудач, постигнувших Россию при последнем самодержце. «Цусима — это было начало конца, — вспоминал известный политический деятель последних лет николаевского правления В. В. Шульгин. — Цусима роковым образом отразилась на престиже царя, ее никогда не могли забыть». Более того, «царя считали прямым виновником Цусимы». На фоне набиравшей силу революции военная катастрофа воспринималась как закономерный результат «бездарного правления», а будущее монархии рисовалось в исключительно мрачных тонах.

Действительно, с конца 1904 года внутриполитическая ситуация в стране обострялась день ото дня. В Баку началась всеобщая забастовка; в Москве — студенческие выступления, носившие откровенно антиправительственный характер. Дело дошло до того, что на собрании Общества распространения технических знаний раздавались призывы «долой самодержавие!». Генерал-губернатор Москвы великий князь Сергей Александрович пытался получить санкцию на запрет собрания от министра внутренних дел или от великого князя Константина Константиновича (покровителя общества), но они уклонились.

В результате Сергей Александрович, являвшийся сторонником «жесткого курса», подал прошение об отставке, мотивируя свой уход противодействием этому курсу министра внутренних дел князя П. Д. Святополк-Мирского. Ушел со своего поста и обер-полицмейстер Москвы Д. Ф. Трепов. Их примеру последовал пользовавшийся поддержкой Сергея Александровича министр юстиции Н. В. Муравьев. Князь Святополк-Мирский 3 января 1905 года получил от Николая II грозное письмо, в котором указывалось, что «теперешнее бездействие вполне равносильно преступному попустительству». А на следующий день император потребовал от министра ввести общий запрет на собрания. Понимая, что исполнить требование государя не может, князь заговорил об отставке.

Сменивший Плеве Святополк-Мирский на посту руководителя МВД продержался всего несколько месяцев. Он по-иному, чем его предшественник, смотрел на внутреннюю политику России. «Положение вещей так обострилось, — говорил князь царю при своем назначении, — что можно считать правительство во вражде с Россией, необходимо примириться, а то скоро будет такое положение, что Россия разделится на поднадзорных и надзирающих, и тогда что?» Потому критики князя называли его политический курс «эрой попустительства».

Не будет преувеличением сказать, что накануне великих потрясений в правительственных кругах царил разброд, картина которого была дополнена досадной случайностью: 6 января в день Богоявления, когда император вышел к Иордани (сделанной на реке Неве, напротив Иорданского подъезда Зимнего дворца), во время салюта одно из орудий 1-й конной батареи «выстрелило картечью с Васильев[ского] остр[ова] и обдало ею ближайшую к Иордани местность и часть дворца. Один городовой был ранен. На помосте нашли несколько пуль; знамя Морского корпуса было пробито», — записал в дневнике Николай II 6 января 1905 года. Случившееся выглядело как неудавшееся покушение, и Двор, и царь были поглощены расследованием, никто не верил, что это — случайность. И хотя в дальнейшем все прояснилось, а император снисходительно отнесся к инциденту и обрадовался, узнав, что покушения не было, «этот выстрел также содействовал созданию тревожного, напряженного настроения»[72].

Николай II уезжал 6 января в Царское Село под крики и улюлюканье толпы. Наблюдавший этот отъезд барон H. E. Врангель вспоминал: «Прохожие смеялись, мальчишки свистали, гикали:

— Ату его!

Седой отставной солдат, с двумя Георгиями на груди печально покачал головой:

— До чего дожили! Сам помазанник Божий!»

Конечно, столичная толпа — еще не народ, но факт столь откровенного неуважения к личности монарха игнорировать невозможно.

…Развязка наступила через несколько дней — 9 января 1905 года. Как правило, именно эту дату называют, когда говорят о начале Первой российской революции. Не имея возможности специально рассматривать этот вопрос (тем более что существует масса литературы, посвященной Кровавому воскресенью), отмечу лишь несколько наиболее важных моментов.

Мирное шествие рабочих к Зимнему дворцу возглавлял священник Георгий Гапон, агент полиции, сумевший благодаря своим связям в МВД создать массовую организацию — «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга». Устав этого общества, утвержденный еще в феврале 1904 года, провозглашал трезвое и разумное времяпрепровождение рабочих, укрепление среди них русского национального самосознания, развитие разумных взглядов на права и обязанности, проявление самостоятельности в деле законного улучшения условий труда. Все — легально.

В сентябре 1904 года рабочих, входивших в «Собрание» и плативших взносы, было 1200 человек (посещавших беседы и вечера — в несколько раз больше). К январю 1905 года «Собрание» состояло из одиннадцати отделов. В подавляющем большинстве членами гапоновской организации были верующие люди, преданные царю и наивно полагавшие, что только он может радикально улучшить положение рабочего человека (если, конечно, узнает всю правду). Наивность — не порок, но ее последствия порой бывают очень трагичны. Особенно когда этой наивностью пользуются провокаторы. Конечно, Гапон не был «классическим» провокатором, но он «заигрался» в политику, практически выйдя из-под контроля полиции. Меньше всего в этом можно винить священноначалие: митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) отрицательно относился к деятельности Гапона в «Собрании», но тот, имея покровителей среди крупных чинов МВД, оказался неуязвим для церковного начальства.

В начале января 1905 года руководимое Гапоном «Собрание» поддержало забастовку Путиловского завода, приняв таким образом участие в политической борьбе. По странному стечению обстоятельств, именно 6 января, когда произошел инцидент у Зимнего дворца, Гапон провел совещание со своими ближайшими помощниками, на котором и было принято решение организовать 9 января массовое шествие рабочих к царской резиденции, чтобы передать их требования непосредственно самодержцу. Власти пытались, как могли, изменить ситуацию, но «обуздать» Гапона не сумели. 8 января П. Д. Святополк-Мирский получил высочайшее повеление об объявлении в Санкт-Петербурге военного положения и созвал совещание, на котором было принято решение об аресте мятежного священника. После совещания князь отправился на доклад к царю и попросил его отменить военное положение. Николай II якобы выглядел совершенно беззаботным и согласился с предложением своего министра.

Насколько верно утверждение о «беззаботности» — судить трудно, ибо в своем дневнике в тот день царь отметил, что в столице еще с 7 января бастуют все заводы и фабрики. «Из окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона. Рабочие до сих пор вели себя спокойно. Количество их определяется в 120000 ч[еловек]. Во главе рабочего союза какой-то священник — социалист Гапон. Мирский приезжал вечером для доклада о принятых мерах». Современные церковные историки полагают, что вечерний доклад Святополк-Мирского имел успокоительный характер и не давал представления об остроте и сложности положения в Петербурге. Царь так и не ознакомился с текстом петиции рабочих, «не был поставлен в известность о намерениях военно-полицейских властей столицы на предстоящий день».

Впрочем, если бы Николай II прочитал текст петиции, он, скорее всего, возмутился бы. Петиция звучала как ультиматум и требовала, ни больше ни меньше, — ограничения самодержавия и организации демократических выборов в Учредительное собрание. Ни царь, ни его сановники, разумеется, не могли выполнить подобные требования. Но власть имела возможность предотвратить массовое шествие и, следовательно, кровопролитие. Эта возможность была упущена: на состоявшемся вечером 8 января совещании у министра внутренних дел было решено не допускать толпы рабочих далее «известных пределов», находящихся рядом с Дворцовой площадью. «Таким образом, — вспоминал С. Ю. Витте, — демонстрация рабочих допускалась вплоть до самой площади, но на нее вступать рабочим не дозволялось. Поэтому когда они подходили к площади (это было около Троицкого моста), то их встречали войска; военные требовали от рабочих, чтобы они далее не шли или возвращались бы обратно, предупредив, что если они сейчас не возвратятся, то в них будут стрелять. Так было поступлено везде. Рабочих предупредили, они не верили, что в них будут стрелять, и не удалились. Всюду последовали выстрелы, залпы, и, таким образом, было убито и ранено, насколько я помню, больше 200 человек».

На самом деле от пуль погибло около 500 демонстрантов, ранено было от 2500 до 3000 человек. Но ни один солдат не пострадал. Официальные данные, правда, были иные: 96 убитых и 333 раненых. Среди убитых значился околоточный надзиратель, а среди раненых — помощник пристава, рядовой жандармского дивизиона и городовой. Современники не верили правительственным сообщениям, называли их лживыми. Поведение царя осуждали, полагая, что если бы он принял депутацию рабочих и сердечно отнесся к их положению, то получил бы в свои руки громадный козырь. Николай II глубоко переживал случившееся. «Тяжелый день! — записал он в дневнике 9 января. — В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело!» Участники демонстрации, вернувшись после расстрела в отделы «Собрания», топтали портреты царя и иконы, говорили: «Нет теперь ни государя, ни Бога!» А главный герой Кровавого воскресенья — священник Георгий Гапон — уже в ночь на понедельник написал революционную листовку, в которой назвал Николая II «зверем-царем». «Так отомстим же, братья, — обращался он к рабочим, — проклятому народом царю и всему его змеиному отродью, министрам, всем грабителям несчастной русской земли. Смерть им всем!..» Призыв к уничтожению всех власть имущих во главе с самодержцем и его семьей стал настоящей «программой максимум» для всех радикально настроенных противников монархической государственности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.